стой ткани. Драпировать материю он научился еще во времена «гастролей» с уфимским народным ансамблем; заколов ткань в нужных местах, Рудольф «облачил» Соню в вечерний наряд.
А уже 3 ноября Нуреев опять выступил партнером Фонтейн в «Ковент-Гардене» – в зажигательном па-де-де из «Корсара». Поставленный им[186] короткий балетный номер исполнялся с перерывами и до, и после него. И Фонтейн переживала, что публика, увидев так мало танца, почувствует себя обманутой. Но Аштон ее успокоил: «Десять минут “Корсара” и двадцать минут аплодисментов. О чем вы волнуетесь?»
Отнюдь не случайно первым вкладом Нуреева в репертуар его новой труппы стал балет, впервые принесший ему признание в России, – работа, пронизанная экзотической чувственностью и дикостью, воплощением которых многие считали самого Рудольфа. В одних серебристо-голубых парчовых турецких шароварах и с такой же повязкой на голове, Нуреев в золотистом сетчатом болеро поверх обнаженной груди и с развевающимися волосами врывался на сцену, полный байроновской страсти и хищной грации.
Наряд его был почти карикатурным. Но при всем при том Рудольф, по наблюдению Мэри Кларк, «вовсе не выглядел нелепо. Он носил свой костюм, танцуя вариацию, с такой убежденностью в его абсолютной уместности, что он действительно становился уместным». Несмотря на «десять минут танца», ради «Корсара» Нуреева «стоило проехать тысячу миль, чтобы его увидеть», – заявил Александр Блэнд, назвавший его «лучшим для этого поколения образцом мужского танца, показанным на сцене “Ковент-Гардена”».
А зрителям, впервые увидевшим «Корсара» Нуреева, его парящие прыжки с поджатыми под себя обеими ногами показались чудом. Столь же неожиданным оказалось и смелое исполнение Фонтейн, на которое ее подвиг Рудольф; такие виртуозные вещи прежде не входили в «арсенал» танцовщицы. «Дейли экспресс» восхитилась тем, как Дама Марго «сбросила половину своих лет и станцевала под стать партнеру с эффектно контрастирующей грацией и блеском». Зерна этого обновления были посеяны еще в Нерви, когда Рудольф во время репетиций «Лебединого озера» обнаружил, что в техническом плане Фонтейн была гораздо сильнее «подкована», нежели они оба думали. Заинтригованный, Рудольф понудил Марго выложиться до предела в бравурных пассажах третьего акта. «Вы же великая балерина. Так покажите мне это!» И точно так же, как когда-то сделал Жан Кокто в ответ на призыв Дягилева: «Удивите меня!», так и 43-летняя Фонтейн совершила неожиданное. Марго продолжила расширять свои технические возможности за те границы, что она достигла на пике своей карьеры. Причем сделала она это в том возрасте, когда балерины легко соглашаются на менее сложные и напряженные партии либо просто наблюдают за происходящим на сцене из-за кулис. До приезда Нуреева бытовало мнение, что Дама Марго уже «начала спускаться с пика вниз». Подстегнувший ее «удар хлыста» от Рудольфа, как образно выразился друг Фонтейн, Кит Мани, «был именно тем, что ей требовалось». А Нуреев, увидев результаты, принялся, не тратя времени даром, задействовать ее непочатые резервы в работе.
Вдохновленная своим молодым партнером, Марго вдруг затанцевала смело, раскованно и самозабвенно – так, как никогда не танцевала за всю карьеру. Резонанс от их выступлений с Нуреевым был грандиозным: столпотворение у билетных касс и почти экстатичекие отзывы в прессе. На спектакли пары приходили многие знаменитости, включая Ноэла Кауарда, Питера О’Тула и Ричарда Бартона – надо же было посмотреть, из-за чего поднялась такая шумиха! Зрители дежурили у служебного входа, лелея надежду получить их автографы, и, как сумасшедшие, визжали от восторга при виде обоих танцовщиков. Репортеры лезли из кожи вон, пытаясь разгадать секрет их полного взаимопонимания. Весь Лондон терзался любопытством: в чем причина такой «химии» между ними? «Когда я с ним танцую и смотрю на сцену, то вижу не Нуреева, а героя балета», – ответила Фонтейн «Дейли мейл» на вопрос о «величии» Нуреева. В духе Кэти из романа Эмили Бронте, описывающей своего Хитклифа, Марго добавила: «Я не вижу в нем, как с остальными, мужчину, которого я знаю и с которым каждый день общаюсь. Я вижу в нем балет. Он растворяется в роли. Он такой, какой и я бы желала быть, и с ним мне легче танцевать так, как мне хочется…»
Намереваясь продемонстрировать, сколь многое он еще способен сделать, Рудольф на сцене шел на риск и побуждал рисковать Марго. «Господи! Да я никогда не делала и половины того, что делаю сейчас», – призналась она Джону Тули. А на комплимент не менее авторитетной Дамы Мари Рамбер, заявившей Марго, что ее танец «внезапно стал лучше», Фонтейн ответила: «Естественно, ведь теперь [зрители] смотрят на него, а не на меня, так что я могу расслабиться и впервые танцевать по-настоящему».
Однако вне сцены Рудольф обращался с Марго куда менее галантно. И это поражало всех их коллег, включая Фредерика Аштона, который признался, что его беспокоили «язвительные замечания» Нуреева в ее адрес. «Святая» – именно такое определение более всего подходило Фонтейн. По воспоминаниям Джорджины Паркинсон, «партнеры всегда обращались с Марго очень мягко и почтительно. Но Рудольф оскорблял ее до чертиков. И ведь она это терпела». Или, скорее, прислушивалась к полезным советам и игнорировала остальное. «Все всегда с огромным уважением относились к пожеланиям Марго, – рассказывал Кристофер Гейбл, ее частый партнер в начале 1960-х. – А Рудольф вдруг не стал! Неожиданно она получила в партнеры мужчину, непомерно требовательного и страстного, желавшего на сцене равноправия во всем и всегда. Похоже, ее не только удивляло, но и больше всего прочего стимулировало то, что рядом появился человек, споривший с ней, кричавший на нее и называвший ни на что не годной. И она тоже с ним спорила».
Однако, в отличие от Нуреева, который сам себе был законом, Фонтейн была воспитана угождать – сначала своей матери, потом Нинетт де Валуа, Аштону и Тито Ариасу. «Она до отвращения преданна…», – писал о Марго Ричард Бакл. Аштон поначалу открещивался от нее как от упрямой маленькой девочки, но со временем она стала его музой – благодаря тому, что ее биограф назвал «уступчивостью и покорностью». Аштон проиллюстрировал это любопытным, хоть и хорошо известным случаем, который он рассказал в документальном фильме о Фонтейн, созданном в 1989 году. Еще на ранних порах их сотрудничества, в 1935 году, он попытался сломить сопротивление Марго и «слепить» из нее балерину на свой лад. Огорченный отсутствием в ее танце напористости, Аштон «все поддразнивал и поддразнивал ее, и она все сильней и сильней волновалась, а потом, наконец, разразилась слезами, бросилась к [нему], обняла и сказала: «Простите, я стараюсь изо всех сил, но ничего больше не могу сделать». В этот момент Аштон понял, что Марго ему действительно уступила, и с тех пор они «сработались».
С годами Фонтейн развила в себе поразительную гибкость, позволявшую ей «никогда не отплачивать той же монетой, – рассказывал Кит Мани. – У нее выработалась нервная привычка превращать все в шутку, лишь бы пережить эту ситуацию. Чем более трудной и спорной она была, тем больше смеялась Марго. Это был не настоящий смех, но он помогал ей преодолеть ситуацию, не воспринимать ее чересчур близко к сердцу».
Фонтейн искрение понимала Рудольфа, оказавшегося под ее «надежным крылом» в то самое время, когда, по словам Кеннета Макмиллана, он «отчаянно нуждался в материнской заботе». Марго всегда с сочувствием относилась к его проблемам. А главное – понимала, что Рудольф был к себе гораздо жестче и требовательнее, чем к другим. Кроме того, по словам Мани, Марго, даже будучи обижена, «продолжала у него учиться. Просто незачем это было показывать». Действительно, перед выходом на сцену Фонтейн требовалось «привести себя в возбужденное состояние; в иное время она, – по словам их подруги Мод Гослинг, – была самим спокойствием». Тогда как Рудольф напоминал «скакуна, дрожащего и взмыленного. Так что вместе они прекрасно работали».
То, что они умудрились найти между собой что-то общее, поражало многих. И многим казалось странным. Внешне Фонтейн являла образ истинной английской леди в безупречных костюмах от Диора (а позднее от Сен-Лорана): юбки надежно прикрывают колени, иссиня-черные волосы зачесаны высоко во французский пучок, осанка прямая и горделивая. «Уверен, что и все естественные потребности она отправляет с величием матроны», – посмеивался Сесил Битон. Однако под изысканной, глянцевой внешностью скрывалась женщина с необыкновенно добрым сердцем, незаурядной проницательностью и искорками бразильской живости, унаследованной от матери. Марте Грэм запомнилось, как однажды она увидела Фонтейн, заливавшуюся слезами за кулисами. Марго решила, будто станцевала плохо. Рудольф быстро прошептал ей что-то на ухо, и Фонтейн засмеялась «тем натужным смехом, который был у нее одной». Потом Рудольф признался Грэм, что нашептал Фонтейн «все самые скабрезные непристойности, какие только пришли ему на ум».
Марго в свою очередь учила Рудольфа распределять ту колоссальную нагрузку, на которую человека обрекает артистическая карьера. Интервью, репетиции, организационные вопросы, костюмы, поклонники, спектакли, дипломатические приемы – со всем этим она справлялась легко даже в очень напряженные периоды. Рудольф, и вправду был ей многим обязан. И никогда не забывал о своем долге перед ней. «Если бы я не нашел Марго, я бы пропал, – констатировал он. – Шумиха, шумиха, а потом бы пропал, выгорел».
В отличие от зажигательного па-де-де из «Корсара», в «Сильфидах» Нуреев и Фонтейн показали себя нежными и романтичными танцовщиками. Дебютировали они вместе в балете Фокина 6 ноября. Казалось, оба «окунулись в музыку, влекомые одним течением». Фонтейн редко танцевала в «Сильфидах», потому что до конца не понимала этот балет, но интерпретация «Сильфид» Рудольфом прояснила для Марго его смысл. И если рядом с ним она выглядела моложе, то Рудольф рядом с ней обретал артистизм и контроль. К его пламенности она добавляла утонченность. Нуреев и Фонтейн быстро стали парой мечты, положив начало золотому десятилетию британского балета. Как писал тогда «Данс энд дансерс», в «Жизели» и в «Сильфидах» «эти двое утвердили себя одним из самых великих дуэтов в истории балета».