ь триумфу Нуреева на Западе, Советы принялись чернить его дома. И как раз во время гастролей Королевского балета в Нью-Йорке о бегстве Нуреева на Запад официально объявили в советской печати. В статье «ОН НИКОГО НЕ ЛЮБИТ И ВСЕХ ПРЕДАЕТ» «Известия» сообщили читателям «новость» двухлетней давности, заклеймив Рудольфа предателем «и своей страны, и советского искусства» – человеком, «деградировавшим как танцовщик» и достигшим «дна нравственного падения». В статье были процитированы слова директора балетной труппы Парижской оперы Сержа Лифаря, который в более раннем интервью для «Пари жур» охарактеризовал Нуреева как «неустойчивого, истеричного и тщеславного… Дисциплина – это труд, а не виски в пять часов утра…».
В Нью-Йорке же продолжали широко освещать каждый шаг Нуреева, а пыл его почитателей воскрешал в памяти то неистовое обожание, которое в свое время питали поклонники к Рудольфу Валентино, Фрэнку Синатре и Джеймсу Дину. За год до высадки на американском берегу «Битлз» Нуреев вдохновил нескольких парикмахеров Манхэттена на создание для своих клиенток «прически а-ля Нуреев» – с волосами, зачесанными на правое ухо. «Уж больно похоже на огрехи газонокосильщика», – выразил свое мнение «Ньюсуик» в колонке, целиком посвященной волосам танцовщика. Сбитый с толку артист не преминул полюбопытствовать: «А разве успех приносят волосы?»
Если на вопросы о своем бегстве Нуреев теперь отвечал более уклончиво, считая их глупыми или навязчивыми, то он по-прежнему шел напролом, когда речь заходила о его танцевальном искусстве. Правда ли, что он ненавидит публику, спросила его за ужином в «Русской чайной» журналистка из «Ньюсуик». Интервью, взятое у Нуреева Энн Скотт-Джеймс, перепечатали многие американские газеты. «Возможно, артист не принадлежит к какому-то одному месту, – ответил с полной серьезностью Рудольф. – Артист танцует для себя. Он нуждается в публике, чтобы удостовериться в своей силе, в своей власти над ней». Нуреев не сомневался, что журналистка ухватится за эти слова. Так оно и вышло. «Возможно, публике не следует знать подобные вещи», – быстро проговорил Рудольф, прекрасно понимая: раз он так сказал, то об этом узнают все. Когда артист после ужина вышел на 57-ю улицу, в Карнеги-Холле, рядом с чайной, как раз заканчивался концерт. Всего год назад Рудольф бродил по нью-йоркским улицам неузнанным, а теперь он вызывал суматоху везде, где появлялся. Артиста тотчас же облепила толпа; со всех сторон к нему потянулись руки с программками – за автографом. Но Нуреев прошел мимо, пробормотав на ходу: «Через пятнадцать лет они начнут бегать за кем-то другим». Он и сам не предполагал, насколько дальновидным окажется его «предсказание».
Привлеченные чарами Рудольфа, посмотреть на его танец приходили Грета Гарбо, первая леди Жаклин Кеннеди и принцесса Монако Грейс – одна звезда признавала другую. Гарбо от увиденного пришла в замешательство. «Этим бедным ребятам приходится поднимать таких крупных девушек, – посетовала она после спектакля в “Метрополитен”. – Как это глупо». Но с Рудольфом они поладили. По крайней мере, так Нуреев сказал Битону. Жаклин Кеннеди, наслушавшись рассказов о Рудольфе от своей сестры Ли, тоже посещала в Нью-Йорке спектакли с его участием. Напряжение, возникавшее во время его танца с Фонтейн, было «необыкновенным, – воспоминала она через много лет. – Ты просто в нем терялся. Помню, однажды их вызывали на поклон сорок раз. Руки у людей опухли от аплодисментов, стали черно-синими. [Танец Нуреева и Фонтейн] возмещал пропущенные выступления Нижинского и Шаляпина. Это было одно из сильнейших театральных впечатлений в моей жизни…» Как-то вечером Жаклин попросила проводить ее за кулисы, чтобы познакомиться с Рудольфом. Но Сол Юрок и слышать об этом не пожелал и, по слухам, даже запер дверь нуреевской гримерной. Юроку и так уже хватало неприятностей, и он не собирался посредничать при встрече Нуреева с женой американского президента. Вы можете упасть и травмировать себя, предупредил он первую леди. Та послушалась его совета и удалилась, оставив Юрока под шквалом гневного огня Рудольфа в его гримерной.
Впрочем, Юрок недолго праздновал победу. Вскоре миссис Кеннеди прислала в Нью-Йорк свой личный самолет – чтобы он доставил Нуреева, Фонтейн и Аштона на чай в Белый дом. Жаклин и Рудольф очаровали друг друга; молодость, обаяние и аура прочно связали этих двух идолов 1960-х – самого прославленного балетного принца и королеву Камелота. Это чаепитие положило начало тридцатилетней дружбе, за время которой и Рудольф, и Жаклин сделались героями «поколения, решившего не скучать и посвятившего себя стремлению к совершенству». Фонтейн, встречавшаяся с Джеки раньше, нашла ее «почти умирающей, с задыхающимся голосом и с этими ее широко расставленными глазами». После чая она провела их в Кабинет и пошла посмотреть, «занят ли президент». Едва Жаклин вышла, как Рудольф бросился к президентскому креслу. Ему захотелось испытать ощущение власти. В том году Соединенным Штатам и СССР предстояло подписать первый договор о запрещении ядерных испытаний и согласовать ввод в действие первой «горячей линии» между Белым домом и Кремлем. Через несколько минут Нуреева в Овальном кабинете поприветствовал сам президент Кеннеди.
Возвращаясь в свой отель после приема, данного в честь Королевского балета в Торонто, Рудольф в три часа утра принялся выделывать пируэты вдоль разделительной полосы на дороге. Подошедший к артисту блюститель порядка надел на него наручники и сопроводил в полицейский участок, откуда – после долгих уговоров – Рудольфа вызволил управляющий Королевского балета, Майкл Вуд. Воспоминания о Ле-Бурже были еще очень свежи у Рудольфа, и столь быстрая утрата свободы его потрясла. Об этом сразу догадалась английская танцовщица Линн Сеймур, позвонившая ему в гостиничный номер: «Я сказала ему: “Бедный мальчик! Что с тобой стряслось?” Было очевидно, что ему никто больше не позвонил. Он был подавлен и страшно напуган». Зато снова попал в заголовки газет.
Гастроли продолжились в июле в Лос-Анджелесе; все билеты на спектакли, усеянные звездами, были распроданы. Сидя в зале на «Жизели» с Нуреевым и Фонтейн, Сесил Битон только диву давался тому, насколько популярен стал классический танец. Молодых людей не меньше, чем их родителей, волновал «этот старый, посредственный балет» – а разжигал их интерес, естественно, Нуреев[197]. «Степень его горделивости… такого мы не наблюдаем в нынешнем театре». В тот вечер, когда Битон впервые увидел на сцене «Маргариту и Армана», он приехал на балет прямо со съемок «Моей прекрасной леди», пригласив с собой Одри Хепберн, ее мужа Мела Феррера, Джорджа Кьюкора и Кристофера Ишервуда. Хепберн весь спектакль пребывала «в приподнятом, восторженном настроении», а Кьюкор, которому всегда нелегко было угодить, вопил до хрипоты в голосе. «Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше так кричал в театре, – вспоминал его отзыв Битон. – И хотя мне было больно изливать свои эмоции, ваша работа прекрасна!» У самого Битона балет вызвал смешанные чувства. Ему было неприятно увидеть, как изменились – без его согласия – костюмы героев, да и освещение он нашел «очень грубым». Но как только начался балет, «все замерли, ощущая пульсацию крови в ушах и боясь пропустить какой-нибудь романтический нюанс… Марго демонстрирует свое лучшее исполнение – вторая Дузе!.. Из уродливого маленького лягушонка она превращается благодаря своей одухотворенности в истинную красавицу. Нуреев – квинтэссенция всей романтической страсти – тоже выглядит невероятно прекрасным, улыбаясь в первых сценах, и походит на трагического клоуна… в последней…».
В Голливуде, как и в Нью-Йорке, Нуреев оказался самым желанным гостем. На приеме, который устроил в его честь продюсер Фрэнк Маккарти, среди гостей были замечены Бетт Дэвис, Натали Вуд, Хедда Хоппер и Битон. Рудольф выразил Дэвис свое восхищение. Он видел в Ленинграде «Все о Еве», и с тех пор она оставалась для него «величайшей». Битону, заставшему Рудольфа «в легком опьянении и сильном смущении», наконец-то удалось расположить его к себе. «Мы обнимались и целовались и выражали друг другу огромную любовь, и я предложил ему переехать жить ко мне, – записал потом в дневнике Битон. – Комедия получилась очень слаженной и забавной. Но между банальными фразами он выложил мне несколько горьких истин». На первом месте в их списке стояли жалобы на огромные налоги, которые Рудольф вынужден был платить со своих гонораров за съемки в американских телешоу. Нуреев получал тогда за вечер около двух тысяч долларов – почти вдвое больше, чем ему платили за появление на британском телевидении. Еще резче прозвучала его жалоба на ощущение своей изолированности в Королевском балете. Рудольф подозревал, что на него обижаются, – и был недалек от истины. Люди в балете «такие глупые», сетовал артист. Они следуют приказаниям и никогда не думают своими мозгами. «Никто меня не понимает, пожалуй, разве что немного Марго, и то время от времени; Фредди очень мил, но ничего мне не предлагает, и все меня ненавидят. Но мне на это наплевать». Рудольф признался, что одинок и страшно скучает по Эрику, с которым он не виделся уже месяц. «Хотя надеяться нам не на что, – с горечью сказал Нуреев. – Мы не можем работать вместе. И нашим друзьям не нравится, когда мы вместе. Я постоянно в разъездах, всегда в дороге – никакой паузы».
На время летнего отпуска Рудольф договорился с Эриком о том, что тот присоединится к группе артистов, которых Нуреев и Фонтейн надумали взять с собой в тур по Средиземноморью и далее в Японию и Гонолулу[198]. Между делом друзья даже оговаривали выступление Бруна и Карлы Фраччи в программе «Безумства Фонтейн», как прозвали этот концертный тур его участники. По свидетельству Бруна, они с Рудольфом даже обсуждали возможность обмена партнершами, чтобы время от времени Нуреев танцевал с Фраччи, а Брун с Фонтейн, партнером которой он никогда не был. Рудольф настойчиво советовал ему попробовать себя в танце с Марго, но Эрик не решался вторгаться «на его территорию». Ко всему прочему, его беспокоило то, что он и Фонтейн были «слишком явными пуристами» и недостаточно контрастировали друг с другом, чтобы разжечь искру. А возможно, Брун просто опасался, что не сможет понять Фонтейн; тем более что она «в любой ситуации держалась как чрезвычайно важная леди», отчего он испытывал чувство неловкости. Впрочем, сейчас уже невозможно выяснить, насколько повлиял на это мнение ее отказ от пары Брун – Фраччи.