Как рассказал позже Брун, Фонтейн не горела желанием приглашать Фраччи[199].
Да и самого Бруна организаторы поездки неохотно включили в уже отобранную группу. «На самом деле у нас не было работы для Эрика, поэтому я сказала, что он не может поехать, – рассказывала администратор гастрольного тура Джоан Тринг. – Рудольф тогда по-настоящему на меня разозлился. В конечном итоге мы сошлись на том, что Эрик смог бы внести свою лепту в качестве блестящего педагога, и согласились взять его до Греции. Я спросила Рудольфа, кто заплатит за Эрика. Рудольф сказал: «Я заплачу». И вручил мне все старые авиабилеты с вложенными в них копиями под копирку, оставшиеся от его разъездов по Европе. «Вот, – сказал он мне, – обратите их в наличные, и билет для Эрика окупится». Он и вправду думал, будто за них можно было выручить деньги. А я ему сказала, что это мусор. И впервые в жизни получила пощечину. Он, как никто другой, вспыхивал мгновенно».
Перед взлетом в самолете на Афины Рудольф поинтересовался у Тринг, заказала ли она ему номер на двоих. Услышав ответ «специально не заказывала», он обругал ее по-русски и вернулся на свое место. Через несколько минут Тринг решительно прошествовала к креслам, в которых сидели Рудольф и Эрик, и потребовала объяснить ей, что такое «пиздюшка». На вопрос Эрика, в чем дело, Тринг рассказала ему о номере на двоих и смутила тем самым Рудольфа, не хотевшего, чтобы Брун узнал, как он ее обматерил. «Я сказала, что у каждого из них будет номер с двумя кроватями, и они смогут спать там, где пожелают, но обзывать меня не надо», – вспоминала Тринг. Потом они объяснили ей, что слово «пиздюшка» означало «все самое гадкое и мерзкое, что только можно вообразить», и вскоре «пизда» стала ласковым прозвищем Тринг для Рудольфа.
В июле в Королевском оперном театре обосновался балет Большого театра, а группа Нуреева и Фонтейн собралась в Каннах для репетиций в студии Розеллы Хайтауэр. Опасаясь отмены гастролей Большого, Джон Тули убеждал Рудольфа не приезжать в Лондон, пока в городе находились артисты из Советского Союза. «Я уверен, – писал он, – вы уже поняли, что отношение к вам соотечественников, по крайней мере на официальном уровне, чрезвычайно холодное. И вам должно быть также известно и о том, как мы относимся к их позиции, и о той борьбе, которую я вел и здесь, и в Москве». Лазурный берег в то время представлял собой международный аванпост, «своего рода место пересечения культур и знаменитостей», как выразилась французская танцовщица Элен Трейли, вспоминая о том, как выделялись на общем фоне Рудольф и Эрик. «Даже люди, не знавшие, кем они были, оборачивались и разглядывали их, любуясь их идеальной красотой. Их красота поражала любого». Они все время проводили вместе, хотя Эрик, по словам Тринг, вел себя «гораздо сдержаннее», в отличие от Рудольфа, «который был, как никогда, оживленным и ластился, словно маленький мальчик, каковым он, собственно, и был».
В Монте-Карло этот «маленький мальчик» выложил 110 тысяч долларов за свой первый дом – уединенную горную виллу в Ла-Тюрби, угнездившуюся на высоте двухсот футов на горе Монт-Ажель с видом на Альпы и побережье. Название у виллы было на редкость подходящее – «Аркадия». Выросший в тесноте душных кварталов, Нуреев давно жаждал приобрести собственное жилище в полном воздуха и света местечке, откуда можно было озирать все окрест на триста шестьдесят градусов и при этом оставаться в уединении. «Это действительно дом, о каком я всегда мечтал: открытый воздух, горы, небо и ни одного человеческого существа в поле зрения, – признавался Рудольф. – Внутри просторные белые помещения (я ненавижу маленькие комнаты, чувствую себя в них, как в тюрьме), старые балки и, что самое замечательное – камин». Столовую освещал огромный канделябр со свечами – его излюбленный тип светильника.
Для балетного мира Монте-Карло стал историческим местом с тех самых пор, как его оперный театр использовал под свою творческую базу Дягилев (с 1911 года и до самой своей смерти в 1929 году). Подыскать там для него виллу Нуреев поручил своему другу и выдающемуся балетному педагогу Марике Безобразовой и ее мужу Жану, юристу, познакомившемуся с Рудольфом в Париже, когда танцовщик еще был членом Кировской труппы. Именно Безобразова подобрала новому хозяину виллы и сторожа Сержа, и ставшую его любимицей экономку Клер – преданную седовласую француженку, которую Нуреев провозгласил лучшей во Франции поварихой.
Покупка виллы превратила Рудольфа в крупного русского капиталиста. «Сколько золота приносит балет?» – озадачилась «Дейли мейл» вопросом, который могла задать и Фарида Нуреева, узнав про виллу от сотрудников КГБ. Как же, должно быть, обрадовалась мать! Наконец-то она получила доказательство, что ее Рудик не умирает на Западе с голоду! «Теперь я знаю, что ему хватает денег», – сказала она дочери Разиде.
А вот, по мнению ее сына, денег ему никогда не хватало. Сколько бы домов у него ни было, сколько бы миллионов он ни накапливал и ни хранил на счетах Лихтенштейнского банка. Роскошная жизнь манила танцовщика, а зарабатывание денег служило движущей силой. Стоило ему приобрести свою первую виллу, и его неотложной заботой стали расходы на ее содержание. Кит Мани, участвовавший в туре на правах фотографа, записал в своем дневнике показательный эпизод, свидетельствующий о молчаливом понимании Фонтейн финансовой ненасытности Рудольфа. За несколько часов до выступления в афинском Одеоне Герода Аттического Рудольф неожиданно объявил, что не собирается танцевать вечером. Фонтейн, зашивавшая на сцене свои пуанты, невозмутимо продолжила заниматься своим делом; только появившаяся на лбу морщинка выдавала ее неудовольствие. «Что ж, это решать вам, – промолвила она наконец. – Думаю, что смогу исполнить пару лишних соло».
Рудольф ожидал, что она станет протестовать, и явно растерялся от такого ответа. Между ними повисло молчание. «Я как будто наблюдал встречу двух собак из разных концов города, а не разговор двух человек, работающих в паре в столь тесной физической гармонии», – поделился впечатлением Мани.
«Только мне кажется, что публику это не устроит, – снова заговорила Фонтейн. – Может, лучше вернем деньги?»
«Что-что?»
«Ну, вернем деньги назад, раз вы не будете танцевать».
«Понятно», – после долгой паузы выдавил Рудольф и, погрузившись в раздумья, побрел прочь через одну из каменных арок. А Фонтейн продолжила заниматься шитьем – кажется, совершенно уверенная, что Рудольф непременно вернется. И он действительно вернулся через несколько часов, держась как ни в чем не бывало.
Появление Нуреева на Афинском фестивале спровоцировало уже ставшие привычными дипломатические дрязги. Советы из-за его участия отменили анонсированные выступления Святослава Рихтера, пианиста, больше всех восхищавшего Рудольфа в Ленинграде. Поступившая в последний момент в Центральный комитет записка с распоряжением об их отмене («в связи с фактом участия изменника Р. Нуреева») была подписана Леонидом Брежневым, который вскоре стал новым советским лидером.
Между тем споры о достоинствах «изменника» не прекращались. «Русский прыгает весьма энергично, – сообщила Битону из Афин писательница Нэнси Митфорд. – Нуреев заявил одному другу-греку[200]… катавшему его на своей яхте, что англичане рукоплещут, только когда он прыгает, и ничего не смыслят в балете… Лифарь, которого я встретила в Венеции, назвал его ленивым мальчишкой, не желающим работать… Полагаю, вы видели его в Лондоне? Он довольно красив…»
В программу «Безумства Фонтейн» входили нуреевская версия третьего акта «Раймонды» и фрагмент «Сильфиды», переработанный Бруном специально для Рудольфа и Марго. Но если Фонтейн по-прежнему стимулировали новые технические задачи, которые ставил перед ней партнер, то Нуреева теперь стимулировала работа с Бруном. Этот творческий menage a trois (жизнь втроем) подпитывал каждого из них, хотя, наверное, меньше всех Бруна. Рудольфу давно хотелось, чтобы Эрик отрепетировал с ним роль Джеймса, шотландского героя из «Сильфиды» Бурнонвиля. В этом балете – квинтэссенции романтической сказки – Джеймс накануне своей свадьбы влюбляется в сильфиду, лесную фею, и следует за нею в лес. В попытке пленить сильфиду, Джеймс набрасывает на нее волшебный шарф, не зная, что злая ведьма Мэдж пропитала его ядом. Яд разъедает крылья сильфиды, и она умирает на руках безутешного влюбленного.
Брун был образцовым Джеймсом, и Рудольф из духа соперничества, естественно, желал овладеть стилистической манерой Бурнонвиля. Бурнонвиль «был для меня под стать Баху – мастером, непревзойденным в своем мастерстве», – признался он в 1978 году. Его танцевальный стиль с акцентом на жизнерадостность и точность исполнения, связанность четких шагов и быстрый перенос веса резко контрастировал с гибким и экспансивным стилем Рудольфа.
Брун был убежден, что танцовщик дает жизнь роли, насыщая ее своим пониманием образа, тем, что ему представляется «истинным» в данный момент. Датчанин видел в Джеймсе идеалиста, а в сильфиде – «мечту поэта о чем-то прекрасном, что ему хотелось бы сделать реальностью». Этот образ привлекал романтическую натуру Рудольфа, а хореография партии позволяла ему продемонстрировать и свою элевацию, и свое чувство ритма. И па-де-де в его исполнении полюбилось не только публике во время гастрольного тура группы, но и зрителям популярного телевизионного варьете-шоу «Воскресный вечер в лондонском “Палладиуме”, показанного осенью того года. Новые поп-звезды балета оказались в хорошей компании: в программе также принимал участие быстро завоевывавший популярность новый ансамбль «Роллинг Стоунз».
За лето в Королевском балете произошла «смена караула», и к сентябрю 1963 года его директором стал Фредерик Аштон. Одним из его первых шагов на новом посту было данное Нурееву поручение: поставить сцену «Царство Теней» из балета «Баядерка», принесшего Рудольфу начальный успех в Париже двумя годами ранее. Когда Кировский впервые показал эту классическую работу Петипа на своих гастролях в 1961 году, она была почти незнакома западной публике. Нуреев должен был танцевать ее с труппой Кировского в Лондоне, и Аштону, скорее всего, пришлось преодолеть «некоторое сопротивление», чтобы Рудольф взялся за постановку этой ныне знаменитой сцены: «Я был непреклонен: для нее необходимо найти время»