ожарной лестнице. Но его, Фонтейн и еще шестнадцать человек арестовали во время облавы и отвезли в полицейском фургоне в городскую тюрьму. Там у них сняли отпечатки пальцев, допросили и предъявили обвинение в «посещении места, в котором хранилась марихуана».
Разбуженный в пять утра звонком Фонтейн и донельзя изумленный менеджер Королевского балета Вернон Кларк освободил дуэт под залог, выложив за каждого по триста тридцать долларов. К тому времени у выхода из тюрьмы уже собралась толпа репортеров, жаждавших запечатлеть их освобождение. Когда назойливая телекамера придвинулась слишком близко к его лицу, Рудольф, с силой выдохнув в объектив, затуманил картинку. «Да вы просто дети!» – осклабился он из окна такси, и автомобиль со звездами рванул с места. Нежданная «реклама» не слишком расстроила Нуреева, а Юрока и вовсе обрадовала. Она не только взвинтила спрос на билеты в летний театр «Холливуд-Боул» – следующую остановку на гастрольном маршруте, но и наделила Марго и Рудольфа знаками почета в глазах поколения младше тридцати лет, теперь распахнувшего им свои объятия как перебежчикам. Посещение Хайт-Эшбери после аншлаговых спектаклей «Ромео и Джульетта» и «Потерянный рай» осияло пару ореолом юности. Нежданно-негаданно Нуреев и Фонтейн сделались символами контркультуры.
Гастрольный тур по Америке стартовал в Нью-Йорке, где Королевский балет впервые предстал перед зрителями в новом здании «Метрополитен-опера» в Линкольн-центре. По другую сторону площади (или «поля балетной битвы», как окрестил ее один критик) в это же время танцевали с труппой «Американ балле тиэтр» Брун и Фраччи. Такого волнующего танцевального сезона в истории города еще не случалось. На протяжении трех недель в мае 1967 года публика имела возможность наслаждаться партиями Альберта и Ромео в исполнении Эрика и Рудольфа. Фактически в один и тот же вечер Брун выступал партнером Фраччи[224] в «Жизели» в одном театре, а Нуреев танцевал с Фонтейн в том же балете – в другом. И снова пресса стравливала их друг с другом. «Танец Бруна, – сообщал журнал “Нью-Йоркер” о его Ромео, – предельно элегантен… Но в нем нет мальчишеской несдержанности мистера Нуреева». А журнал «Тайм» представил своим читателям Бруна как «человека, которого Нуреев считал лучшим танцовщиком в мире», и в подтверждение процитировал слова самого Рудольфа: «его техника слишком хороша, чтобы в нее можно было поверить»[225].
Если Эрик с Рудольфом и не были безразличны к подобным сравнениям, то сносить их теперь – выступая в разных труппах – им стало легче. А то, что Брун наконец нашел себе идеальную партнершу, дуэт с которой критики объявили главным успехом сезона «Американ балле тиэтр», помогло друзьям сглаживать возникающие обиды. Брун согласился вернуться в АБТ при условии, что Фраччи пригласят танцевать с ним во время ее дебюта в Нью-Йорке. Невероятный успех их дуэта восстановил веру Бруна в свой танец, и в Нью-Йорке Рудольфа встретил гораздо более удовлетворенный Эрик. К недоумению и разочарованию прессы, готовившейся раздувать и обыгрывать их соперничество, танцовщики вдвоем брали класс у Валентины Переяславец, ходили на спектакли друг друга и вместе обедали.
Во многих смыслах их отношения практически не изменились. И все же они уже стали не теми, какими были в те первые годы, когда проводили все время вместе, работая в студии. Их прежнюю безусловную близость и взаимопонимание разрушили слава и алчность Рудольфа. И постепенно оба пришли к выводу: совместная жизнь для них сделалась невыносимой. Рудольф беспокоился, как бы Эрик не превратил его в алкоголика, и страдал от его сарказма. А Эрик завидовал его огромным гонорарам, молодости и неиссякаемой силе. Но не таланту и не образу жизни Нуреева. У них разные желания и разные аппетиты, говорил Брун. А дружившей с ним Марит Грисон[226] запомнилось, как он «высмеивал интерес Рудольфа то к одной графине, то к другой. Эрику претила вся эта шумиха».
И он уже устал от скандалов и беспорядочных связей Рудольфа, да и сил бороться с этим у него не осталось. «Я больше не могу быть рядом с ним. Это невозможно. Мы губим друг друга», – признался он как-то Гентеле. По ее мнению, Эрик «утратил контроль над Рудольфом и не хотел жить такой жизнью. Рудольф делал все, на что он бы не осмелился».
Но, несмотря на то, что сексуальные отношения у них сошли на нет, их духовная близость оказалась сильнее всех измен, ссор и разлук и связывала их до конца жизни. Позднее Рудольф говорил некоторым своим друзьям, что навсегда соединил бы свою жизнь с Эриком, если бы только тот ему позволил. Но Эрик понимал, что не выдержал бы такого, и признал это в интервью Джону Груэну: «Рудик всегда повторял, что я для него – образчик оглядки на других. Может, это и так. Ну а то, что происходило между Рудиком и мной в первые годы, – эти столкновения, взрывы, они не могли длиться вечно. Если Рудик хотел, чтобы все сложилось иначе… что ж, мне очень жаль».
Зато на сцене у дуэта Нуреева и Фонтейн все складывалось как нельзя лучше. Во время нью-йоркского сезона Королевского балета 1967 года и Антуанетт Сибли, и Энтони Доуэлл, и Мерл Парк, и Светлана Березова – все привлекли внимание и были отмечены критиками. Но первыми – на месяцы вперед – раскупались билеты на «Потерянный рай», потому что лишь этот балет гарантировал публике возможность увидеть выступление Нуреева и Фонтейн. Ползая однажды вечером по сцене Метрополитен-опера в балете Пети, Марго вдруг подумала: «Чертовски странный способ отмечать свой сорок восьмой день рождения!» Ей показалось забавным поделиться этим с Рудольфом, но вместо смеха, который обычно вызывали у него абсурдные и нелепые ситуации, с губ Нуреева сорвался мрачный ответ: «Хотелось бы мне верить, что и я смогу станцевать в свой сорок восьмой день рождения».
У Фонтейн не было намерений уходить со сцены в тот момент. Но в заключительный вечер сезона в «Метрополитен», в который ей с Рудольфом предстояло танцевать «Лебединое озеро», прошел слух, будто это будет последним выступлением Марго в Нью-Йорке. Мало кто мог себе представить, что еще увидит 50-летнюю Королеву лебедей. (Да и многие коллеги Фонтейн воспылали надеждой, что слух этот окажется правдой.) Под занавес Марго и Рудольф удостоились оваций, продлившихся сорок две с половиной минуты, на них дождем сыпались цветы и ленты серпантина, а кто-то даже бросил из зала лавровый венок, который Нуреев галантно подобрал с рампы. Зрители отказывались их отпускать. Сначала они кланялись в той самой величественной манере, хореографию которой изобрели сами: я делаю реверанс, ты кланяешься, я протягиваю тебе розу, ты прикладываешь губы к моей руке… Но гром аплодисментов настолько их утомил, что через полчаса они просто застыли, улыбаясь, посреди сцены.
А после спектакля Рудольф сменил партию танцовщика на роль городской знаменитости. На приеме, устроенном в честь него и Фонтейн кинопродюсером Сэмом Шпигелем в отеле «Плаза», он по-свойски болтал с голливудской звездой Лорен Бэколл. Ли Радзивилл тогда не было в городе[227], и Рудольф стал жить в ее 11-комнатной двухуровневой квартире на 5-й авеню, и обедал там с ее старшей сестрой Джеки. Ли позаботилась, чтобы к его прибытию холодильник был забит шампанским. По рассказу сопровождавшей Рудольфа Тринг, Джеки постаралась превзойти Ли. Она «пошла и накупила «У Линди» огромных ватрушек, так как знала, что Рудольф их очень любил. Ли была этим сильно раздосадована». Однажды за обедом Джон Тарас сообщил ему о серьезных финансовых проблемах Брониславы Нижинской. Поскольку единственными другими гостями, кроме Марго, были Джеки Кеннеди, Ари Онассис и Стас Радзивилл, Рудольф предложил Тарасу рассказать им о ее затруднительном положении. «Я хотел собрать для нее денег, ведь у меня как раз гостили такие милые, богатые люди», – сказал потом Нуреев, хотя себя он к ним не причислил. На следующий день Тарас получил конверт с пятью стодолларовыми банкнотами. Его прислала Марго – единственная, кто откликнулся на призыв Рудольфа.
Теперь Нуреев стал регулярно появляться в «Артуре», пополнив круг его завсегдатаев (таких как Баланчин, Теннесси Уильямс и вся компания Уорхола). «Павлина», как окрестила Рудольфа владелица клуба, находили, с ее слов, «соблазнительным и мужчины, и женщины». Среди последних была актриса и певица кабаре Моник ван Вурен, миловидная и полная, душа и затейница в любой компании, «типаж, существующий только в фильмах Феллини: чересчур искушенная, чересчур драматичная, чересчур истеричная». Родом из Бельгии, ван Вурен начинала свою карьеру с крошечной роли в «Жижи», а со временем сыграла главную роль (нимфоманки) в культовом фильме Энди Уорхола «Франкенштейн». Если Джеки Кеннеди была одной из немногих женщин, при появлении которых в его гримерке Нуреев вставал, то ван Вурен оказалась в числе тех, кому он доверял готовить для него чай, исправлять его ошибки в английском и оказываться у него под рукой по первому требованию. «Если бы Рудольф был религией, я бы в нее обратилась», – любила повторять Моник репортерам. Подобно многим другим женщинам в жизни Нуреева, она была счастлива оказаться в его ближайшем окружении и с готовностью выполняла все его просьбы, лишь бы там остаться.
Как-то вечером она пришла за кулисы со своим приятелем Хирамом Келлером. Едва сводивший тогда концы с концами актер из Джорджии подрабатывал официантом, обслуживая столики в «Артуре». Но поразительная красота, смуглая кожа и голубые глаза привели его вскоре в массовку знакового мюзикла 1960-х «Волосы» и обеспечили главную роль в «Сатириконе» Феллини. (Позднее у него случился короткий роман с Талитой Гетти, женой американского нефтяного магната Дж. Пола Гетти-младшего.) Бросив всего один взгляд на актера, которого многие считали на него похожим, Нуреев пригласил его на свидание в «Копакабану», послушать Дайану Росс. А на следующий день позвал на ланч и предложил сопровождать его по Америке на оставшийся период гастролей (естественно, без ван Вурен). «Он ожидал, что я стану его бойфрендом, – рассказывал потом Келлер. – И я подумал: а почему бы и нет? Когда тебе всего двадцать один год и особенно нечем заняться, а величайший танцовщик эпохи приглашает тебя в гастрольный тур – вперед!» Но продержался Келлер только до Бостона, следующей остановки на маршруте. Ему наскучило «сидеть за кулисами», и пришлась не по нраву роль второго плана: «Руди с трудом выносил присутствие рядом людей столь же привлекательных, как он сам. Он всегда должен был быть единственным».