— Что тебе нужно, птаха? — спросила Настя у пичуги.
Трясогузка, сев на землю чуть поодаль ног девушки, склонила головку в сторону и уставилась круглым глазом прямо на меня. В этот миг в моём мозгу прозвучал Оксанин голос: «Не убегайте… Вы должны нам помочь…» И трясогузка положила перед Настей ягодку рябины. Настя подняла её, посмотрела на птичку и поднесла ко рту. Пичуга радостно закивала, перелетала через голову девушки за её спину и стала манить нас назад, в избу Ялки.
Я не знаю наверняка, но подозреваю, что и Настя услышала в своём мозгу слова Оксанки. Потому что девушка развернулась и пошла назад к дому, зашла в избу, улеглась на лавку и притворилась спящей.
Две лужи в зале Владыки: Усачихина и моя
Вернулись мы вовремя. Буквально через минуту в избу на цыпочках вошла Ялка, подошла к Насте, прислушалась к её дыханию. Убедившись в том, что девушка спит, она вздохнула, прошептав: «Бедная девочка…» Покачала грустно головой и отошла.
Значит, Ялка всё знает… И она не на стороне нежити и Болотника! Это хорошо. Теперь нужно только придумать способ, как избежать завтрашних смотрин. Думай, Пушок, голова тебе дана не только для того, чтобы вылизывать известные места и ушами шевелить…
Тут из-за печки раздался какой-то странный звук. Нет, я, конечно, не совсем обычный кот, только инстинкты есть инстинкты. Бороться с ними я пока ещё не очень наловчился. Поэтому ломанулся тут же в сторону шороха, опрокинул одним движением лапы корзину, стоящую кверху дном и… уставился на маленькую старушонку, размером с меня.
Аккуратненькая бабушенция в очёчках, платочке, вязаной кофте и шерстяной юбке, точь-в-точь как с фотографии куклы ручной работы из серии «сшейте сами из старых колготок», только живая. Бабулька вязала что-то на спицах, но нитка болталась в воздухе! Клубка, от которого она должна была бы тянуться, не было. Тем не менее вязание у неё в руках увеличивалось в размере с каждым рядом.
Пока я сидел и глупо пялился на старушку, та, спокойно улыбнувшись мне, прошамкала:
— Наконец-то и у меня таперь появится собеседник. А то сижу тут целымя днями и ночамя одна-одинёшенька, как мареха* кака-то.
Наконец я собрался с мыслями и мяукнул:
— А ты кто?
— Я-та? Да домовиха я тутошна. Тока не нать орать так. Я ж могу и без твово ора мысли твои слухать. Хозяйка-тоть мине так и так не увидит, обычна она, не нашего поля ягода. А ты, мало того, шо кот, так ышшо и… ну, об ентом пока рано трепать языком. Остановимся на том, что коты могуть домовых видеть. И обчаться с имя могуть. Поня́л ай нет?
— Поня́л, — подумал я изо всех сил.
Бабулька засмеялась:
— Да не тужься так, родимый. Пукнешь а то… ха-ха-ха! Думай просто, спокойно. Я не глуха пока што. Мине всего-то трёхсотый годок пошёл. Но повидала я уже немало, нда. И кой-чаму научимшись за свою жизню. Ты вот давай, выкладай, чаво тебя беспокоит. Вместях и покумекам, как и чаво сделать нам для пользы дела.
— Настю завтра собираются Болотнику отдать, в жёны к его сыну. Практически на верную погибель отправляют… Надо помешать этому! — я уже не орал дуром, а молча телепатировал ей свои мысли.
— Переживашь за хозяйку свою… Зазорливый** ты — это похвально. И я переживаю. Хорошая она деушка, до́бра. Да злыдни енти её сгубить порешили. Взамуж за младшо́ва сына Болотникова отдать! А у ей ужо ить е… Тьфу ты, болтуха, чаво треплю — сама не знамши… — домовиха смутилась.
Она замолчала на минуту, бросив цепкий взгляд на меня, чтобы убедиться, что я ничего не заметил. Я сделал вид, что, и правда, не заметил. Но в голове закрутились мысли: «Раз есть младший сын, значит, где-то есть старший… Интересно, где он, кто он и чем дышит. Это раз. А этот намёк на то, что у Настюхи кто-то есть — это к чему? Она всё это время у меня перед глазами! Если бы что — я бы заметил… Ну и да, чего уж там: я, конечно, не Ален Делон, но мне, если честно, обидно… Если я кот, то уж и влюбиться прав не имею, что ли?»
Пока я думал эти свои мысли, чтобы домовиха их не услыхала, старательно вылизывал то, что вылизывают все коты, когда не знают, чем себя занять. Видимо, зря я старался скрыть рассуждения, потому что старушка, сверкнув на меня своими чёрненькими глазёнками, усмехнулась и, зачастив спицами в более ускоренном темпе, продолжила:
— Ай-яй-яй… Он жа кажный год же́ницо да же́ницо, как сумашедший. Усё наследников жалат заделать, кхе-кхе. Дать никак не получатся у няго — не способен, слаб по мужеской части. Но надёжу не тярят, девок портит, а потом со зла из навями делат. Поганец такой… А таперя вон чаво удумал! Настеньку в жёны взять! Вототя как. А мы им — фигулю на рогулю! Обломятся, сквернавцы етаки! Чичас вот тока довяжу рукавичку для Настеньки-красы, и сам увишь, чаво я прыдумала-тоть, — домовиха бормотала так, ловко шевеля спицами, а вязание у неё в руках принимало уже вполне понятную форму.
Интересно, а как её зовут, эту старушку-домовушку?
— Хмм, как зовуть… Чичас уж нихто и зовёт, а раньше мине маманя звала, нда… И Шишок, бывалоча, зазывал, хи-хи, охальник ышшо тот! Малушей оне мине звали. Росточек-то у мине — сам вишь, не богатырскый. Ну, ты таперь могёшь к мине обрашаться «баба Малуша». И не токмо в дому, а и хде в других местях, глянь, подмогну. Кликнешь — я и явлюся, тут как туточка, — бабушка снова улыбнулась по-доброму. Морщинки около её глаз мило сморщили личико. — Мы жа, домовые-тоть, хозяйскому зову оченно ответные. А ты таперича тож как бы мине хозяин. Поня́л ай нет?
— Поня́л, — я сидел, дурак дураком, и пялился на то, как спицы мелькают в руках старушонки, борясь с инстинктом: очень хотелось поймать их, будто они живые.
Кстати, откуда у старушки очки? Вроде, судя по окружающей обстановке, рановато пока ещё им появиться-то в этом мире.
— Очки мое́тебя заантересовали… Ну, мы жа образы принимать могём таки, каки собеседнику прыятны. Ты вот баушку свою в такой жа фигулине со стекляшами круглымя помнишь — я и добавила их сябе. А могла бы пушистым животным тебе показаться — иной раз мы и так хозяевам изб представлямси. Но с тобой я не рискнула зверину шкурку примерять, больно ты шустр. Сожрать бы не сожрал, но покоцал бы изрядно. А оно мине нать? — бабулька снова тоненько и беззлобно хихикнула.
Потом откусила хвостик нитки, и спицы сами собой пропали. Будто растворились в воздухе!
— Ну, вот и довязала я рукавицу для Настёны. Как наденет она её на руку, так лицо её преобразится: станет она страшна, безобразна до ужаса. Не, не навсегда. Прыдёт время — колдовство енто силу и потерят. А вот завтрева, как поведуть её к Болотнику, пусть и наденет рукавичку-тоть. Он таку страшну невесту свому сыну никак не захочет, как пить дать, прогонит, а Усачиху накажеть! Ну, да той и поделом! Давно я на неё зуб маю, да всё как-то не удавалось достать навку енту, — Малуша потрясла в воздухе своим кулачишком, сжав губки в куриную гузку.
Передав мне рукавичку, Малуша, кряхтя, поднялась со своего сидения, коим служило полешко дровяное, и растворилась. Я же, зажав подарок зубами, прыгнул на лежанку к Настёне, спрятал варежку под одеяло и, свернувшись калачиком у девушки в ногах, уснул, успокоенный и умиротворённый.
Утром к нам пожаловала Усачиха. Грозно оглядев избу, буркнула, словно выплюнула:
— Выводи девку ко двору. И шоба без глупостев! Жду её, одна нога тута — друга уже тама!
Ялка заметалась, разнервничавшаяся, недовольная, пару раз шлёпнула полотенцем дочь, которая о чём-то спросила её. Настя сначала, вроде, тоже была не в себе, но я мысленно пытался успокоить её, ласково тёрся башкой о локоть. Ну, а что ещё я мог сделать-то? Но тут — о чудо! — мне это удалось! Девушка погладила меня и шепнула:
— Я слышу тебя, Пушок!
Похоже, те ягодки, которыми нас угостила трясогузка, были непростые. Настя получила способность слышать мои мысли. Тогда я показал ей подарок Малуши и объяснил, что надеть рукавицу надо будет в подземелье перед дверями в зал Болотника. Мол, домовиха пообещала, что решит это все проблемы с замужеством. Сообщать, каким именно образом, я не решился… Девушки — они такие, ради того, чтобы быть красивой, такое могут вытерпеть, что нам, мужчинам, и в кошмарном сне не приснится! Где гарантия, что Анастасия пойдёт на такой риск, как стать страшненькой хотя бы на некоторое время? Да никакой гарантии нет!
Однако девушка, выслушав меня, кивнула, достала из-под одеяла рукавичку и засунула её в широченный рукав блузки, благо он был снизу присобран на тесёмку.
Ялка этого, разумеется, не видела, собирая на стол. Она плеснула в кружку молока и отломила хлеба кусок. Потом, слегка замявшись, махнула рукой, достала с полки около печи и сунула Насте кусочек сахара, такой малюсенький, размером с ноготь мизинца. Его Настюха есть не стала, а незаметно от Ялки спрятала в другой рукав, не в тот, где хоронилась рукавичка.
Молоко она выпила в прикуску с хлебом, поклонилась хозяйке дома и хотела уже выйти, как Ялка бросилась к девушке со слезами, стала просить у неё прощения. Я наблюдал за всей гаммой чувств, что выражалась на лице девушки, и боялся, что она проколется и выдаст себя. Нет, сдержалась-таки. Молодец! А то бы весь наш план спасения мог рухнуть.
Около ворот Настю ждала Усачиха. Оглядев придирчивым взглядом девушку, навь осталась довольна и потопала в сторону ямы. Настя пошла следом. Ну, и я, разумеется, не отставал, прячась в придорожной траве и за кустами. Пропустить такое зрелище? Да ни за что! Я уже смаковал эпичность того, что произойдёт вот-вот.
До ямы мы добрались без происшествий. Правда, Настя слегка насторожилась, когда Усачиха велела ей спускаться следом. Но когда я нырнул за навью, мельком подумав, что неплохо бы остаться незамеченным этими нежитями, Настёна более уверенно шагнула следом.
Вот закончился коридор, мы оказались перед дверью. Я мысленно подал Настеньке приказ: «Пора! Рукавица!» Девушка тут же надела подарок Малуши и…
Хорошо, что зеркал тут не было. Лицо девушки мгновенно опухло так, что глазки стали малюсенькими, как у огромной жирной свиньи, да простит меня Настюха за такое сравнение! Потом кожа стала покрываться сыпью, пупырышки расти, превращаясь в большущие фурункулы. В довершение всего уши увеличились в размерах и так оттопырились, что даже через платок стали выступать огромными шишками. И, что интересно: рукавичка как будто бы впиталась в руку, её вовсе не было видно!