Тони никогда не ругался в машине и не колотил кулаком по рулю. Он рассказывал занятые истории, расспрашивал нас про школу, мотель и наш дом в Вест-Бриджуотере. И еще он подпевал радио. После нескольких поездок я наконец-то осмелилась спросить, можно ли мне тоже подпевать. Он рассмеялся и сказал: «Конечно!» И он действительно так думал. Он был очень внимательным. Если на улице шел дождь, а ему хотелось покурить, он всегда приоткрывал окошко, чтобы сигаретный дым не заполнял кабину. У него отлично получались кольца из дыма. Я любила совать в эти кольца палец, прежде чем они исчезали. Однажды я попросила его научить меня, но он лишь рассмеялся:
– Нельзя, малышка! Ты слишком маленькая, чтобы курить! Может быть, через несколько лет, если тебе захочется.
– Конечно захочется! – заверила его я, чувствуя себя счастливой и взрослой.
Куда бы мы ни ехали, Тони всегда покупал нам с Луизой мороженое или печенье. Он страшно любил печенье и еще фруктовое мороженое, хотя оно быстро таяло, и мы вечно были грязными. Когда капли уже готовы были стечь на сиденье, он наклонялся и вытирал наши ноги, прежде чем мы успевали прилипнуть. Потом он отрывал бумажное полотенце и помогал нам вытирать руки. Тони был смешной – он не терпел грязи и вечно вытирал все начисто, даже если грязи и не было. Он протирал рукоятки инструмента, дно кузова и руль. Казалось, ему все кажется недостаточно чистым.
Иногда Тони увозил нас из города к кладбищу Пайн-Гроув на границе леса Труро. Ему нравилось в этом месте – там было тихо и спокойно, а мужчине, у которого дома двое маленьких детей, нужно хоть где-то побыть в тишине и покое. Даже звон мелочи в карманах сводил его с ума. Конечно, он любил сыновей, но твердил, что ему хочется иметь дочку или двоих, чтобы они были сестрами, как мы с Луизой. Мы гуляли между рядами старых надгробий. Многие были такими старыми, что невозможно было разобрать имен. Если шел дождь, мы просто сидели в пикапе. Тони курил и смотрел, как ястребы и вороны летают над дубами и соснами. Тишину нарушали только их пронзительные крики. Иногда Тони забывал о времени, и мы засиживались до темноты. Нам с Луизой уже страшно хотелось в туалет. Я хотела спросить, не скучают ли по нему жена и дети, но я не осмеливалась. Я пару раз видела Авис, и она казалась мне очень милой, хотя и она сама, и дети всегда были каким-то печальными и немытыми. В самых особых случаях Тони возил нас с Луизой на пляж Рейс-Пойнт, где было прохладнее. Людей там было мало, парковка почти пустая. В дюнах уже совсем никого не оставалось. Казалось, это наш личный пляж, куда другим нет ходу. Иногда мы останавливались на свалке металлолома, даже если она была закрыта. Тони всегда знал, как туда пробраться. Иногда мы катались целый день и возвращались уже после заката, голодные, усталые и сонные. Мама не возражала – похоже, она вообще не замечала, что нас нет.
Глава 14Провинциальные земли
Пилигримы назвали место своей высадки Провинциальными землями. Большинство американцев и даже уроженцы Кейп-Кода не знают, что пилигримы высадились не в Плимуте, а в Провинстауне. Зима в тот год выдалась очень холодной. Более половины из 132 пассажиров и членов команды «Мейфлауэра»[45] умерли от цинги, пневмонии и туберкулеза. Дороти Брэдфорд, жена будущего губернатора, не то упала, не то прыгнула за борт корабля и погибла в ледяных водах залива. Весной пилигримы решили, что оконечность Кейп-Кода слишком неудобна для жизни, и большая их часть переправилась в Плимут, где они окончательно и обосновались.
Жизнь оставшихся в Провинстауне была тяжелой, особенно после того, как они вырубили старые леса, обнажив болота и пески. Сильные постоянные ветры поднимали песок в воздух. Зато здесь легко было бить китов. До середины XIX века китов в прибрежных водах было так много, что их можно было бить гарпуном прямо с пляжа. Иммигранты, особенно рыбаки из Португалии и с Азорских островов, буквально стекались на эти изобильные берега.
На рубеже ХХ века тихую рыбацкую деревню облюбовали художники и литераторы – Чарльз Уэбстер Хоторн, Эдвард Хоппер, Юджин О’Нил и Эдна Сент-Винсент Милле писали здесь свои полотна и стихи. Они селились в небольших хижинах в песчаных дюнах меньше чем в миле от Коммершиал-стрит. Богема стекалась сюда, чтобы укрыться от жары и зловония Нью-Йорка и Бостона. Здесь же их ждал тихий, сонный городок, с немощеными улочками, маленькими магазинчиками и домиками, которые стояли так близко друг к другу, что жители сразу понимали, когда их соседи начинали жарить бекон на завтрак. Художников привлекали хорошая погода и тихий залив, где пахло прогретым солнцем песком, водорослями, шиповником и восковником. Больше всего же художников привлекал солнечный свет – лучший в мире.
Впрочем, у буколической репутации Провинстауна, как города тихой красоты и социальной терпимости, была своя мрачная оборотная сторона. В начале 20-х годов ку-клукс-клановцы зажгли крест перед католической церковью Святого Петра, потому что в городе спокойно принимали иммигрантов. Какая ирония судьбы: ведь США – это страна иммигрантов. Тем не менее раздраженное меньшинство решило наглядно продемонстрировать свой гнев и ненависть. К счастью, город поднялся, чтобы защитить церковь и португальских иммигрантов. Ку-клукс-клановцам пришлось покинуть город в поисках более ксенофобских мест.
В те дни вдоль берега выстроилось более шестидесяти узких деревянных причалов. И тогда, и теперь глубоководное рыболовство считается одним из самых опасных в мире занятий. Когда рыбаки, проведя в море несколько месяцев, возвращались домой с уловом, они опускались на колени, целовали доски причалов и благодарили Бога, что тот позволил им в очередной раз вернуться из суровой Атлантики целыми и невредимыми.
К 1960-м годам Провинстаун открыли не только художники. Норман Мейлер[46] говорил Джекки Кеннеди, что это «Дикий Запад на Востоке». С Дня поминовения (30 мая) до Дня труда (первый понедельник сентября) две главных дороги города, давно уже замощенных, кишели велосипедами, «Фольксвагенами-Жуками» с пацифистскими знаками на задних стеклах, «Харлеями» с татуированными мотоциклистами в кожаных жилетах и зеленых армейских касках времен Второй мировой войны. Вдоль пляжей выстраивались семейные караваны с привязанными на крыше полосатыми шезлонгами. Все направлялись к концу причала Макмиллана или на пляж. Сувенирные магазинчики, магазины, торгующие кожей, дешевыми леденцами и пляжными зонтиками, постепенно вытеснили рыбные лавки, португальские пекарни и пыльные букинистические магазины. На Коммершиал-стрит пахло жженым сахаром, повсюду продавались засахаренные яблоки. Пахло жареными моллюсками и колбасками. Пахло маслом для загара и застарелым потом. Когда мимо на велосипеде проносилась девушка в бикини или минивэн с подростками, в воздухе пахло пачули и марихуаной.
На улицах можно было услышать первый хит The Beatles «Love Me Do». Хиппи в брюках-клеш и кожаных сандалиях танцевали на улицах. Тайные гомосексуалисты, не вписывающиеся в пуританский мейнстрим Америки, наконец-то смогли выйти из тени и обрести новую, восхитительную свободу. Для многих Провинстаун стал убежищем от невежества и ограниченности, с какими молодые мужчины традиционной ориентации относились к геям. Даже популярный ведущий теленовостей Майк Уоллес в 1967 году предупреждал, что на улице с вами может познакомиться мужчина «вполне нормального вида», но лишь для того, чтобы превратить вас в гомосексуалиста[47]. Но в Провинстауне все причудливое и эксцентричное приветствовалось, а не преследовалось. До того, как эпидемия СПИДа сократила численность гей-сообщества чуть ли не в десять раз, оставалось еще двадцать лет. В те времена незащищенный секс грозил лишь похмельем да уколом пенициллина. Как бы местные жители ни сопротивлялись этому наплыву, в Провинстаун хлынули старые и молодые, белые и черные, художники и артисты, хиппи и гомосексуалисты. Они навсегда изменили этот город.
В отличие от других приморских курортов, в Провинстауне исторически не было четкой социальной грани между местными и отдыхающими. В богемной атмосфере все классы, в буквальном смысле слова, сидели за одним столом. Местную официантку, которая обслуживала вас за обедом, вечером можно было увидеть на вечеринке у Теннесси Уильямса. Люди в стильной и дорогой одежде и работяги во фланелевых рубашках и заляпанных грязью джинсах плечом к плечу сидели в баре «Атлантик-Хаус», когда там начинался счастливый час.
По этим улицам и рыскал Тони Коста. Он в полной мере наслаждался богемной атмосферой Провинстауна. Здесь можно было встретить и Дивайн во всем своем блеске трансвестита, и стареющую Джуди Гарленд. Геи фланировали по Коммершиал-стрит в купальных костюмах от «Спидо», женщины носили «щекотки» – юбки, настолько короткие, что можно было увидеть лобок. Тони часто бывал на «Скамьях» возле ратуши – излюбленном месте встречи местных подростков, где можно было легко раздобыть наркотики или перепихнуться по-быстрому – и все это буквально в двух шагах от начальной школы и полицейского участка, расположившегося в подвале старой ратуши. По улицам и пляжам на мотоцикле раскатывал Прескотт Таунсенд, бостонский брамин, один из первых гей-активистов Америки. Он распространял материалы по защите прав гомосексуалистов, а в его доме молодые бродяги могли переночевать всего за тридцать пять центов. И еще здесь полно было художников, писателей и артистов. Днем они чистили рыбу и мыли посуду, чтобы вечером было чем заплатить за спиртное или дозу ЛСД. Когда денег на спиртное не хватало, они отправлялись в «Пиггис» или «Атлантик-Хаус» и дожидались, когда люди пойдут танцевать. Тогда они присаживались за освободившиеся столики, допивали чужое пиво и доедали надкушенные гамбургеры.
Тони отлично вписывался в эту атмосферу – он был похож на всех эти людей, бегущих от мира. По вечерам он часто ужинал у матери и оставлял ей одежду для стирки. Но больше всего ему хотелось одиночества и тишины. И он бродил по дюнам, порой всю ночь напролет, наслаждаясь редкими моментами тишины и покоя.