[51].
Джоан Беккер, не зная о состоянии Тони, каждое утро отправляла в коттедж своего семилетнего сына Джеффа, чтобы тот разбудил Тони и напомнил о работе. Иногда Джеффу приходилось стучать и кричать минут пять-десять, прежде чем Тони появлялся. В прошлом году Тони был кумиром Лайзы, теперь же он стал героем юного Джеффа. Мальчик впитывал каждое его слово и хвостом ходил за ним по мотелю, когда тот что-то чинил. И на свалку в гостиничном пикапе он тоже с ним ездил. Но настроение Тони ухудшалось. Если раньше он был веселым сантехником, то теперь все больше жаловался на тех, кто его не понимает. Его раздражало, что он не может устроить себе чертов перерыв. Джефф никогда не слышал этого слова, и ругательства Тони его смущали. Но все равно он оставался для мальчика героем. А разговоры Тони позволяли Джеффу чувствовать себя взрослым.
После работы Тони часто ехал на велосипеде в центр города, останавливался возле аптеки «Адамс» на Коммершиал-стрит, чтобы выпить чаю. Он по-прежнему любил пить чай с печеньем, прислушиваясь к сплетням официанток. От чая боль в желудке немного проходила. Усевшись на высокий стул, он заметил стройную молодую девушку с длинными каштановыми волосами. Она убирала флаконы-пробники и закрывала стойку косметики. Девушка была похожа на Авис, только посимпатичнее. У нее были ровные белые зубы и красивые глаза – Тони с двадцати футов разглядел эти ярко-зеленые глаза. Он наклонился вперед и шепнул официантке Этель Росс:
– Этель, а кто это?
Этель повернула голову.
– Кристина Галлант, новенькая. Она из Фолл-Ривер. – Этель усмехнулась. – Но будь осторожен, Тони. Мы слышали, что она крутит роман с Раулем Маттой.
Этель подлила Тони чаю, а тот улыбнулся и сказал:
– Ну, с Раулем-то я справлюсь.
– Разумеется, Тони.
Этель покачала головой и занялась своими делами.
Кристина Галлант была очаровательной девятнадцатилетней девушкой из некогда процветающего городка на юго-востоке Массачусетса, славившегося своими наркотиками, переработкой хлопка и рыбаками-сезонниками, которые еле-еле сводили концы с концами, добывая рыбу и морепродукты. Кристина окончила старшую школу, бросила Фолл-Ривер и в поисках летней работы перебралась в Провинстаун. Ее отношения с Маттой складывались весьма бурно. Рауль Матта, мрачный, красивый парень, был женат. Говорили, что он поколачивает и жену, и Кристину. Доктор Каллис лечил его от сифилиса. Он говорил, что Матта «трахает все, что движется». Друзья Тони и Кристины говорили, что Матта заставил девушку сделать аборт, когда та забеременела от него. Хотя в шестидесятых аборты были под запретом, процедуру выполнил один из приятелей Матты. У Кристины открылось такое кровотечение, что она чуть не умерла. Даже если слухи были справедливы лишь отчасти, о таком романе вряд ли стали бы писать в книжках.
Тони наблюдал, как Кристина убирает последние флаконы и протирает стойку белой тряпочкой. Закончив, она ушла в заднюю комнату, где работники оставляли верхнюю одежду. Ему показалось, что она – «самая красивая девушка на свете», а «глаза ее горели внутренним огнем»[52].
Через несколько дней Тони прогуливался по Коммершиал-стрит и заметил, как Кристина входит в книжный магазин Молли Мэлоун. Он тут же перешел улицу и вошел в магазин следом за ней. Оглядевшись, он увидел, что она стоит у стеллажа, изучая корешки книг. Тони сделал вид, что тоже ищет какую-то книгу. Он подошел к ней поближе и словно случайно задел ее боком.
– О, простите! – извинилась Кристина, отступая.
– Что вы, это моя вина, – Тони протянул руку. – Я Тони Коста. Ты здесь недавно? Раньше я не видел тебя в нашем городе.
Девушка пожала ему руку:
– Привет, я Кристина. Я недавно приехала, чтобы поработать летом.
– Классно! А я живу здесь всю жизнь. Если захочешь, я устрою тебе экскурсию, – ослепительно улыбаясь, предложил Тони.
Они немного поболтали, потом Кристина сказала, что ей нужно возвращаться на работу.
– Увидимся, – сказала она.
– Непременно, – кивнул Тони. – Ты непременно меня еще увидишь.
Когда у Тони не было работы или он просто прогуливал, он шел по Коммершиал-стрит, а потом уходил к маяку Лонг-Пойнт, что в пяти милях от мотеля. Он шел, опустив голову и засунув руки в карманы, не обращая внимания на летнюю суету города. Однажды, когда он вот так шел, ему сунули флаер.
– Съешь, прочитай и приходи! – произнес громкий, звонкий женский голос.
Тони поднял глаза. Перед ним стояли двое, женщина и еще кто-то (Тони не понял, парень это или девушка). На них были причудливые костюмы с перьями. Под густым макияжем разобрать пол было просто невозможно. Если бы Тони представился, то мог бы встретиться с Джоном Уотерсом и Мэри Вивиан Пирс – это они рекламировали свой последний фильм «Съешь свой макияж». Потом женщина, одетая как Джин Харлоу, протянула ему сладкую губную помаду.
– Просто приходи! – повторила она и засмеялась.
Странная парочка побрела дальше.
Тони смотрел им вслед и думал, как думали многие местные жители в конце шестидесятых: «Вот ведь парочка кретинов!» Но эта парочка была безобидной. Гораздо больше разозлил Тони мужик, который пристал к нему на пляже. Мужик разъезжал на мотоцикле в одних стрингах и раздавал журналы с гомосексуальной порнографией. Тони с облегчением понял, что мужик раздает свои журналы всем на пляже, а не только ему.
Когда марихуана выросла и можно было собирать урожай, Тони взял в свой «лесной сад» Маршу, одну из своих поклонниц. Марше нравились и Тони, и Авис. Она периодически приходила присматривать за их детьми. Тони сказал, что любит ходить в лес с кем-нибудь, потому что в одиночку ему «жутковато». Помимо трубки и спичек, он прихватил с собой лук и стрелы. Если Марше и показалось странным, что человек берет с собой лук и стрелы, чтобы покурить марихуану, то ни полиции, ни Кори Деверо она об этом впоследствии не говорила[53]. Марша шла впереди и вдруг почувствовала, как что-то с глухим стуком ударило ее в спину. Оглянувшись, она увидела на земле стрелу. Тони подбежал, извинился за «случайный» выстрел, сказал, что он целился куда-то, но стрела срикошетила о дерево и ударила ее в спину по ошибке. Он предложил отвести Маршу к доктору Хиберту, но она отказалась и ушла домой. Ей достаточно было Тони Косты на сегодня.
Глава 19Лайза
Мама оказалась права: тетя больше не звала нас в свой мотель на лето. Мама злилась, но мириться не собиралась. Каждый вечер после ужина она просматривала объявления о работе, накачиваясь ромом с колой. Она часами сидела на кухне, выбирая работу на лето. Несмотря ни на что, она хотела найти работу, чтобы снова провести лето в Кейп-Коде. Я окончила второй класс и страшно гордилась умением читать. Я помогала ей просматривать объявления, чтобы загладить свою вину – ведь это из-за меня ее уволили из «Королевского кучера». Мама быстро нашла работу. Как только занятия в школе кончились, мы собрались и покатили по трассе 3. Мама громко подпевала радио. На сей раз она нашла работу официантки коктейлей в баре «Уэкуассетт Инн» в Харвиче, в тридцати милях южнее Провинстауна.
Мы перебрались в другое место, но поток маминых обожателей не иссяк. Я стала оценивать их по шкале от одного до десяти. Тем летом за мамой ухаживал маленький еврей, который весь вечер просидел в баре и оставил ей пятьсот долларов на чай за «потрясающее обслуживание» (по моей шкале, за одни лишь чаевые он заслужил пятерку). Еще был громогласный, толстый, болтливый адвокат из Бостона, Эл. Хотя мне было всего восемь, увидев его, я сразу поняла, что он гад. Гадом он и оказался. Эл ездил на ярко-красном «Кадиллаке» с белой откидной крышей. Даже в самые жаркие дни он ходил в сером костюме, белых кожаных лоферах и рубашке с таким тесным воротником, что лицо у него краснело, а шея нависала толстым валиком. В особо жаркие дни казалось, что голова у него вот-вот отвалится. Он вечно лапал маму своими жирными руками и пальцами, даже когда был за рулем. Она надевала на голову шарф и придвигалась к нему, чтобы он мог приобнять ее своей жирной лапой. Мы с Луизой корчили ему рожи с заднего сиденья. Если мы слишком шумели или задавали слишком много вопросов, Эл открывал бардачок и кидал нам леденцы. Мы прозвали его Конфетным Парнем и оценили на двойку. (Стоило бы оценить его в ноль, но конфеты нам нравились.)
Тем летом мама арендовала маленький домик в Брюстере, потому что, в отличие от «Королевского кучера», бар не предоставлял жилья женщинам с детьми. В домике было две кровати. Мама с Луизой спали на одной, а я на другой вместе с Мэгги, шестнадцатилетней маминой ученицей из старшей школы Стаутон. Мама взяла ее с собой, чтобы она присматривала за нами. Шкафов в домике не было. Одежду и полотенце мы вешали на крючки и гвозди, вбитые в стену. А вот небольшая кухонька в домике была. Там был холодильник под стойкой и газовая плита. Впрочем, я не помню, чтобы кто-то готовил что-то, кроме макарон и сосисок.
Мэгги напоминала мне Сесилию: невысокая, пухленькая девушка с темными волосами и теплыми голубыми глазами. Мама называла ее «Черной ирландкой». Мэгги отличалась от тех странных людей, которые присматривали за нами в Провинстауне, но и она особо не напрягалась. Как-то днем она задремала, а я чуть не утонула. Мы с Луизой купались в пруду рядом с баром, и вдруг я зацепилась ногой за надувную резиновую лодку. Как я ни старалась выбраться, у меня ничего не получалось. В конце концов, я глотнула воздуха из воздушного пузыря над головой, глубоко нырнула и сумела выбраться. Отплевываясь и кашляя, я доплыла до берега, выбралась на пляж, легла на живот и с трудом пришла в себя. Никто ничего не заметил – на пруду мы были одни.
Я скучала по Провинстауну, по бассейну в мотеле и велосипедным прогулкам в кондитерскую «Пенни Патч». Я скучала по Сесилии, ее уютной прачечной, по Джеффу и Гейл. Я скучала даже по густым водорослям на пляже перед «Королевским кучером». Но больше всего я скучала по поездкам с Тони и ощущению собственной принадлежности.