Для грабежа он выбрал подходящую ночь: шел сильный дождь, и видимость на дорогах была очень плохой. Своей машины у него не было. Он спросил у Сидни, не может ли та позаимствовать машину Роланда – тот позволял ей пользоваться машиной, когда сам был на работе. Тони пообещал Сидни долю от награбленного, и она согласилась. Ночью 17 мая она подобрала его возле мотеля «Корона и якорь», где ему предоставили бесплатное жилье – он готовил мотель к сезону. Под дождем они подъехали к офису Каллиса, и Тони вскрыл замок всего за двадцать секунд. «Это так просто, – хвастался он. – Достаточно запомнить, как движутся штырьки в йельских замках, и ты дома»[64].
Проникнув в кабинет, он за пять минут набрал полную наволочку наркотиков. Позже доктор Каллис и Тони по отдельности составили списки украденных препаратов, и списки эти были очень разными. Каллис явно остерегался ответственности за незарегистрированные препараты, а Тони решил преувеличить свои подвиги. В списке Каллиса числились препараты на несколько сотен долларов. Тони заявил, что украл препаратов на 5000 долларов (почти 36 500 по сегодняшнему курсу).
Как бы то ни было, добыча вдохновила Тони. Он быстро спрятал украденные наркотики в двух местах – в лесу Труро и за городской свалкой. Каллис сразу же обвинил в ограблении Тони, но полиция не смогла найти препараты в его комнате – и не смогла его арестовать. Грабеж прошел очень гладко, и это вдохновило Тони. Каллис отказался иметь с ним дело, и он вернулся к семейному врачу, доктору Хиберту. Нужно было пополнять запасы. Во время одного из посещений Тони заметил, что медицинский чемоданчик доктора валяется на заднем сиденье его машины, припаркованной на Коммершиал-стрит. Тони с легкостью вскрыл дверцу, забрал чемоданчик и пошел дальше. Оказавшись на безопасном расстоянии, он свернул в узкий переулок, вскрыл замки и заглянул внутрь. Там он нашел препараты и хирургические инструменты – шприцы, иглы, ножницы и скальпель. Тони достал скальпель и внимательно рассмотрел острое лезвие.
Сидни нашла новую работу в Провинстауне – теперь днем она работала в ресторане, а по вечерам в клубе «Пилигрим». Откладывать деньги на собственные планы стало легче. Матери она говорила, что, как только наберет достаточно, поедет в Европу.
24 мая сестра Сидни, Линда, возвращалась домой с работы. Она увидела, что Сидни стоит возле Ватсон-Корт и сердито разговаривает с кем-то в припаркованной машине. Сидни явно была встревожена. Она сказала Линде, что им нужно поговорить, но Линда отмахнулась. У нее не было времени, а поговорить можно и позже. Линда видела, что Сидни села в машину и уехала. Через час Линда пришла поговорить с сестрой, но той не оказалось дома.
На следующий день велосипед Сидни стоял у служебного входа в ресторан, но сама она на работе так и не появилась. Прошла неделя, Сидни не объявилась. Позже Линда говорила следователям, что не заявила об исчезновении сестры, потому что думала, что это связано с наркотиками. Искать девушку стали только через три недели. Линда позвонила матери в Истэм и сообщила, что Сидни пропала. 14 июня полиция Провинстауна приняла заявление об исчезновении человека. Следователи интересовались у Линды, кто сидел за рулем машины, в которую села Сидни. Впервые задумавшись над этим, Линда сказала: «Думаю, это был Тони Коста».
Позже Тони утверждал, что Сидни уехала в Европу. «Я в этом не сомневался, – говорил он. – Хиппи – они такие: сегодня здесь, завтра там»[65].
Глава 24Лайза
Как только начались летние каникулы, мама уволилась. Она загрузила в машину практически все наше имущество, и мы покатили в Провинстаун, на сей раз навсегда. Мама попросила деда Джорджи выставить наш дом на продажу. Наконец-то она окончательно расстанется с Вест-Бриджуотером!
Я была в восторге. Я постоянно мечтала переехать в Провинстаун и стать местной. Мне всегда хотелось стать частью чего-либо. После первого же лета в Провинстауне я мечтала только о том, чтобы поселиться там, стать частью местного сообщества, частью народа Сесилии и Тони – ведь я им нравилась, и они приняли меня в свою семью. Я мечтала жить в маленьком домике под черепичной крышей с видом на причалы. Мне хотелось дружить с классными ребятами, местными жителями – многие из них летом работали в «Королевском кучере» горничными и садовниками. Мне хотелось гулять по Коммершиал-стрит вместе с другими девчонками в джинсовых шортах и открытых топиках, хотелось флиртовать с парнями, проезжавшими мимо на велосипедах. Мне хотелось сидеть на «Скамьях» и смеяться над трансвеститами, хиппи и бестолковыми туристами. Мне хотелось есть хот-доги и картошку фри, и мороженое, а потом идти на пляж и старательно загорать. Я мечтала обо всем этом, и теперь, когда мы должны были поселиться в Провинстауне, все это могло стать моим.
Новый мамин мотель, «Бэйберри Бенд», состоял из семи номеров и восьми коттеджей на трассе 6А, напротив «Королевского кучера». Когда мы приехали, мама сразу же сняла деревянную табличку «Продается» и установила в окне другую – «Требуются работники». Мама была деловой женщиной.
Мы втроем поселились в маленьком номере рядом с офисом. Мама спала на двуспальной кровати, а у нас с Луизой была кровать двухъярусная. Протиснуться между кроватями можно было лишь бочком.
Первой мама взяла на работу горничную Салли, шестнадцатилетнюю девушку из Труро. Она не только убиралась в комнатах, но еще и гостей принимала и присматривала за нами с Луизой. За такой широкий круг обязанностей мама предоставила ей бесплатное жилье и пансион, поэтому в нашей комнатке стало еще теснее, когда у нас появлялась Салли. Луиза стала спать вместе с мамой, а Салли заняла верхнюю кровать.
В те годы (и особенно летом) мама любила танцевать в клубах и делала это каждый день, кроме воскресенья, потому что по тогдашним пуританским законам танцы в барах по воскресеньям были запрещены. Чаще всего мама возвращалась домой под утро. Я просыпалась от звука ее шагов. Мамина тень возникала на стене, а следом появлялась и она сама с туфлями, а порой и одеждой, в руках.
Однажды я спросила ее, с кем она танцевала, и она ответила: «С кем угодно. В «Пилигриме» всегда найдутся те, кто хочет потанцевать». Мама помолчала, улыбнулась своему отражению в зеркале, подкрасила губы и добавила: «Со мной».
По выходным из Бостона приезжал Толстый Эл. Он снимал один из коттеджей и целыми днями смотрел телевизор, дожидаясь, когда мама сможет уйти на весь вечер. Мы с Луизой проводили выходные с Салли и ее приятелем в автомобильном кинотеатре в Веллфлите. Половина Провинстауна выстраивалась в очередь за попкорном, а на большом экране показывали «Ловушку для родителей». (Мне страшно нравился этот фильм – я каждый раз думала, нельзя ли как-нибудь воссоединить и моих родителей.)
Когда Салли была занята или брала выходной, маме нужен был кто-то, кто присматривал бы за нами. Она предложила эту работу одному из гостей, Бобу Стрейнджеру, в обмен на снижение платы. Боб снимал второй коттедж на все лето. Этот хрупкий, бледный, невысокий мужчина очень любил наши места. Он даже украсил свою комнату собственной картиной – постером, купленным на Коммершиал-стрит. Под изображением кружевного бюстгальтера красовалась надпись: «Я только что купила Живой Бра и не знаю, чем его кормить». У Боба была собачка, чихуа-хуа Дьюк. Боб почти все время проводил в мотеле, редко выбираясь куда-то еще. Казалось, он прячется от чего-то или кого-то. Он постоянно опасливо осматривался вокруг, а когда на дорожке появлялись машины, поспешно семенил в свой коттедж. Каждое утро, пока солнце не поднялось слишком высоко и не стало слишком жарко, он выгуливал Дьюка на крохотном газоне, и Дьюк отчаянно лаял, словно на него нападали койоты. Боб курил длинные, тонкие сигареты и носил большие темные очки в стиле Джекки Кеннеди. Дьюка он выгуливал в белом махровом халате и лоферах без носков. Он тихо приговаривал: «Спокойно, Дьюк, спокойно…» Маме Боб нравился. Каждые две недели она привозила ему упаковку прокладок, а я должна была ему их относить.
– Мама, неужели они ему нужны? – изумилась я, когда это случилось в первый раз.
Мама засмеялась и ответила:
– Он любит ими пользоваться. Так он чувствует себя более женственным.
Я пошла к коттеджу Боба, постучала в дверь. Я была смущена и больше всего на свете боялась того, что могло происходить внутри домика. Дьюк принялся царапать дверь и пронзительно залаял. Боб открыл – я стояла перед ним с коробкой прокладок в руках. Не знаю, кто из нас смутился больше. Похоже, что Боб. Он не сказал ни слова, лишь распахнул дверь пошире, протянул руку, взял у меня коробку, прошептал «Спасибо», улыбнулся, отодвинул ногой Дьюка и тихо закрыл дверь.
После этого я стала каждый раз, видя Боба, думать, пользуется ли он сейчас прокладкой или нет.
Хотя мама часто возвращалась под утро, к управлению мотелем она относилась очень серьезно. Она всегда поднималась первой, в пять утра – ее словно подбрасывало на матрасе. Мама всегда много работала – даже в пятнадцать лет, когда она была официанткой в местном кафе. Мама никогда не готовила нам завтрак – залить мюсли молоком мы могли и сами. Но мотелем она управляла хорошо – и делала все даже лучше, чем ее наемные работники. Она могла починить сломанную лампу, прочистить засорившиеся трубы, заменить порванные ширмы и треснутые оконные стекла. Ей не зазорно было мыть туалеты, застилать постели и мыть полы. К шести утра она уже стригла газон, поливала кусты, мела дворик или обрезала засохшие цветы на герани. Она вечно была чем-то занята. Всегда двигалась. Так я запомнила ее навсегда: в постоянном движении.
Как только мы с Луизой поднимались, она находила нам работу. Мы научились идеально застилать постели, расправлять простыни, скрести плитку до блеска и выметать песок из номеров и коттеджей. Находя использованные презервативы, мы с Луизой страшно веселились, но лобковые волосы в ванных нас раздражали. (Они отличались от обычных волос, и мы точно знали, что это такое, хотя у самих нас таких волос не было.) Когда нам приходилось мыть туалеты, мы начинали драться за единственную