такое может нравиться?
Был Фрэнк геем или нет, нравилось ему это или нет, но ко мне он всегда относился очень хорошо. Луизу любили все, а я была трудным ребенком, который, как часто говорила мама, «в могилу меня сведет» – и многие с ней соглашались. Только не Фрэнк. Думаю, Фрэнку нравилось, что я не такая, как все. Наверное, я казалась ему похожей на него.
Как-то в июне, когда мама собиралась в «Корону и якорь», где должен был выступать оркестр Бобби Шорта, а мы с Луизой сидели на кровати и читали, у наших дверей появился Фрэнк. В одной руке он держал бокал, в другой сигарету.
– Ю-хууу! Ну же, девочки, откройте Фрэнку дверь!
Я посмотрела на Луизу, но та не отрывалась от «Паутины Шарлотты», поэтому я поднялась и подошла к двери.
Фрэнк, широко улыбаясь, стоял у порога.
– Привет, солнышко! – сказал он со смехом.
Я улыбнулась. Рядом с Фрэнком у меня всегда улучшалось настроение. Я откинула крючок и распахнула перед ним дверь.
На Фрэнке была обтягивающая рубашка с огурцами и белые брюки-клеш с широким кожаным ремнем, как у мамы. Пухлый живот Фрэнка нависал над пряжкой. Фрэнк перепрыгнул порог, и все в комнате задрожало от такого веса. Потом он ловко изобразил пируэт, не пролив ни капли, и радостно объявил:
– Я тот, кого в этом городе называют «полный рот»!
Мы с Луизой переглянулись и засмеялись. Смысл слов Фрэнка от нас ускользнул, но что это смешно, мы поняли, глядя на него.
– Сегодня важный вечер для старины Фрэнка, дамы! Я побрил ноги, – объявил он и подмигнул нам. – Хотите посмотреть?
Мы хихикнули, Фрэнк поставил бокал на столик и устроил целое представление: он встал на пальцы, как балерина, потянул одну брючину вверх и продемонстрировал нам пухлую, бледную и совершенно гладкую икру.
Тем летом в Провинстауне показывали пьесу Camino Real («Королевская дорога»). Пойти в театр мама не могла, но слышала, что там играет очень красивый молодой актер. Ричарда Гира все считали «настоящей душкой». Боб и Фрэнк обсуждали его так часто, что я уже думала, что скоро увижу его в шезлонге на нашем газоне, где они втроем будут курить сигары, лениво болтать и поправлять зонтики, чтобы загореть самым лучшим образом.
Через несколько недель жизни в Провинстауне я поняла, что зимой в городе что-то произошло – нечто такое, что было связано с приездом Билли в Вест-Бриджуотер. Но как бы внимательно ни прислушивалась я к разговорам взрослых, понять, в чем суть дела, мне так и не удавалось. Я не понимала, что случилось и кто виноват. Как только я оказывалась поблизости, взрослые тут же прекращали перешептывания. Мне казалось, что они сознательно что-то или кого-то от нас утаивают. Я всегда отлично умела подслушивать, но теперь мне казалось, что громкость выключили полностью. Знала я лишь одно: мама начала по ночам запирать двери и окна – раньше она никогда такого не делала.
К середине лета перешептывания стихли, и все заговорили о девушках, убитых и закопанных в лесу. Вникая в слухи и страхи Провинстауна, я пыталась хоть что-то понять, насколько это возможно для десятилетней девочки. Леса Кейп-Кода и Вест-Бриджуотера всегда казались мне местом совершенно безопасным. В лесу я играла с друзьями и в одиночку. Я могла часами бродить по лесу, чувствуя себя в полной безопасности. В лесу я была счастлива – особенно в лесу Труро, где я так часто бывала с Тони.
Я постоянно вспоминала наши поездки на свалку и в лес Труро, вспоминала, как благодарна была за свежий ветер, бивший мне в лицо, когда мы возвращались домой по трассе 6. В пикапе часто воняло – когда лобстеры и раковины моллюсков слишком долго валялись в мусорных баках, пахло от них ужасно. Может быть, чайки гонятся за нашей машиной именно поэтому? Я вспоминала, как птицы упорно сопровождали нас до самой свалки.
А потом я неожиданно вспомнила кое-что об одной такой поездке, но воспоминания были туманными и обрывчатыми. Я уже не понимала, правда ли это или страшные городские слухи заставляют меня вспоминать то, чего на самом деле и не было. В этом туманном воспоминании мы ехали по трассе 6, и Тони начал уныло жаловаться на жизнь: Авис, дети, брат, начальник – все они тупые придурки, уроды и подонки, и ему нужно выбраться из этого чертова Провинстауна. Мы въехали в лес, Тони остановил пикап и велел мне остаться в машине. Ему нужно кое-что проверить, и он вернется. Но он не вернулся. Ожидая его возвращения, я почти задремала, убаюканная звуками летнего леса. Наконец Тони появился, и мы поехали домой. Тони смотрел прямо перед собой не мигая. Он показался мне очень грустным, и я расстроилась. Мы вернулись в Провинстаун, не сказав ни слова друг другу.
Как бы то ни было, я скучала по тому времени. И я не знала, увижу ли когда-нибудь Сесилию и Тони.
Глава 56Тони
Морис Голдман оказался в тяжелом положении. Ему предстояло разработать и воплотить в жизнь успешную стратегию защиты человека, которого обвиняли уже не в одном, а в четырех жутких убийствах. Кроме того, клиент его был отъявленным лжецом. Он лгал полиции Провинстауна, и все это было подтверждено в суде. Вариантов у Голдмана было немного. Он знал, что обвинение пойдет по самому простому пути: невиновному человеку незачем врать.
Голдман начал с поисков Чака Хансена, которого Тони сразу же обвинил в убийствах. Адвокат надеялся, что Тони обвинили несправедливо и истинный убийца находится на свободе. Но очень скоро стало ясно, что поиски несуществующего человека бессмысленны.
– Послушай, парень, – сказал он Тони, – этого Чака Хансена не существует. Если бы он существовал, мы бы давно его нашли, уж поверь[126].
Когда затея с Хансеном не прошла, Тони назвал целую кучу «друзей», которые могли убить тех девушек. И первым в его списке был Кори Деверо, его юный поклонник, который в свое время продал ему револьвер. Тони не просто попытался обвинить Кори в убийствах, но еще и сообщил адвокатам, что у них с Кори была долгая и сложная история любви-ненависти, «гомосексуальная, но не гомогенитальная… что бы ни означало такое различие»[127].
Когда Голдман сообщил обвинению, что Тони обвинил в убийствах Кори Деверо, Берни Флинн отнесся к этим словам серьезно. Он несколько раз допрашивал Кори. Тот показался ему юношей непростым, но никак не убийцей. У Флинна даже возникло невольное уважение к этому уличному мальчишке, который напоминал ему себя в молодости. У Кори оказалось железное алиби, и он прошел три проверки на полиграфе.
Голдман сообщил Тони, что Кори невиновен. Тони пришел в ярость, заявил, что доказательства подделаны, что копы «что-то скрывают», чтобы во всем обвинить его.
Лучшей линией защиты (и если бы она увенчалась успехом, то могла бы изменить уголовное законодательство) было обращение к суду с просьбой признать подзащитного «невиновным, но невменяемым», а не «невиновным в силу невменяемости». Голдман понимал, что, как только присяжные узнают детали преступлений и увидят фотографии вскрытия изуродованных тел, эти двенадцать мужчин и женщин никогда не смогут признать Косту «невиновным». Поскольку в больнице Бриджуотера Тони признали вменяемым, Голдман собрал собственную команду психологов и психиатров, чтобы те доказали, что Тони – хитрый и умный безумец, сумевший обмануть специалистов во время предыдущей экспертизы.
За тринадцать месяцев, прошедших с момента возвращения из Бриджуотера до начала процесса (11 мая 1970 года), Тони прошел беспрецедентное количество обследований, в том числе десять медицинских обследований по оценке его психического состояния и четыре полных физических обследования. В тюремном дневнике Тони удивлялся вниманию, которое оказалось к нему привлечено.
Медики изучали его генетический профиль и хромосомный набор, чтобы определить, не страдает ли Тони синдромом Джейкобса, то есть удвоением мужской Y-хромосомы. В этом случае Голдман мог бы использовать для защиты клиента особенности данного синдрома: импульсивность, эмоциональную незрелость, вспыльчивость, гиперактивность и асоциальное поведение. Но анализы никаких аномалий не выявили – Тони оказался исключительно здоровым человеком.
В процессе обследований и допросов Тони показал себя «исключительно плодовитым лжецом, абсолютно уверенным в своем умении придумывать истории… либо для того, чтобы восстановить события, которых он не помнил, либо чтобы скрыть от самого себя то, чего он не хотел помнить»[128]. Чтобы проверить его воспоминания, адвокаты выдали Тони копии отчетов о вскрытии. Он лишь сделал вид, что читает результаты вскрытия Сьюзен Перри, а на документы, связанные с Патрицией Уолш, отказался даже смотреть. Когда его ловили на лжи, он приходил в ярость, кричал, что его подставляют, но потом успокаивался, улыбался и говорил, что на допросе просто допустил ошибку. Откровенное манипулирование истиной и бесконечная ложь Тони приводила Голдмана в отчаяние. Он не понимал, как вести защиту на процессе. Кроме того, он никак не мог восстановить реальные события для написания книги.
Почти все обследования и допросы Тони фиксировались на магнитофон. В этих записях он предстает разным человеком – то он говорит как обычный провинциал, то у него проскальзывают интонации бостонского брамина, то он переходит на детский шепот. Психологов заинтересовала странная манера речи Тони – жеманная, почти женственная, с четким, разборчивым произношением. Такая манера никак не вязалась с его мужественной привлекательностью.
Одну беседу с Тони Голдман начал с того, что попросил клиента вспомнить хронологию событий 25 января, когда Пэт и Мэри Энн в последний раз видели живыми.
– Могу вам сказать, что это был поистине блестящий день! – воскликнул Тони.
Адвокаты изумленно переглянулись. Тони говорил как принц Филипп или даже королева Елизавета. По неизвестной причине в этот день Тони выбрал манерный английский акцент.