В ходе одного из тестов Циммерман сам говорил двадцать шесть минут. Когда наконец настала очередь Тони, тот попросил Циммермана отвернуться. Он не хотел, чтобы специалист смотрел на него, когда он будет говорить. Циммерман согласился и отвернулся к окну, но Тони этого оказалось недостаточно.
– Вы можете видеть меня в отражении. Не могли бы вы завесить окно своим пиджаком?
Повесив пиджак на окно, Циммерман сумел закрыть стекло так, чтобы удовлетворить Тони. Затем он сел, убедился, что все контакты на месте, и стал ждать.
Когда Тони заговорил, в голосе его сквозила боль и страх. Похоже, тюремные реалии начали влиять на него. Он в подробностях рассказал об убийстве Пэт и Мэри Энн, но при этом продолжал настаивать, что убийцей был Кори Деверо. Во время этого теста он наконец-то признал, что именно он ударил Мэри Энн ножом, чтобы заглушить «странный звук». Он утверждал, что это было проявлением «гуманности». А потом он рассказал, как отрезал ей голову. Спокойно, без нервов Тони сказал, что он схватил Мэри Энн за волосы, вонзил нож ей в горло и принялся резать, словно салями, пока не отделил голову от шеи. Затем он за волосы отнес голову к яме и кинул туда, прямо на Сидни. Часть волос осталась у него на руках, и он стряхнул их в ту же яму. Цимммерман был потрясен этим признанием. Никогда прежде у него не было пациента, который настаивал на своей невиновности в убийстве, но признавался в расчленении.
Когда Циммерман спросил у Тони, почему он с таким упорством разрезал тела женщин на множество частей, тот ответил спокойно и даже с улыбкой:
– Чтобы они поместились в яме.
Судя по всему, подобные действия казались ему совершенно логичными.
На последнем тесте 26 октября Тони наконец-то сломался.
– На самом деле, я помню, как совершил эти убийства. Почему – я не знаю. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь в этом разобрался. Преступления были совершены мной, но по неизвестным мне причинам. Я многого не помню[134].
– Теперь, когда вы вспоминаете эти поступки и сознаете, что их совершили именно вы, чувствуете ли вы себя психически больным?
– Конечно! – с энтузиазмом согласился Тони. – Я так думаю. Это проблема, которая требует решения. Должно что-то быть, иначе эти преступления не были бы совершены. Должно что-то быть[135].
Циммерман завершил работу с чувством, что никогда еще не сталкивался со столь хладнокровным убийцей. Как и Гарольд Уильямс, Циммерман ощущал глубокую опустошенность после общения с Тони. Это дело воплощало собой мучительную для него проблему. Он считал, что в США должен иметься федеральный институт, который изучал бы серийных убийц, подобных Тони Косте. Это позволило бы лучше понять причины их жестоких преступлений и, возможно, предотвратить подобные преступления в будущем. Психологические профили убийц со временем могли бы использоваться в психиатрии в целом и в судебной психиатрии в частности. Циммерман надеялся разработать психологический тест для серийных убийц, с помощью которого можно было бы выявить ранние признаки психопатии, предотвратить развитие опасных склонностей и создать централизованную базу психиатрических данных для судей, инспекторов по надзору за условными сроками и профессионалов криминальной юстиции.
Хотя в 1972 году в ФБР было создано специальное подразделение по изучению психологии сексуального насилия и убийств[136], Чарли Циммерман был бы разочарован тем, что база данных по выявлению потенциальных преступников и предотвращению подобных преступлений так и не была создана, хотя с того времени прошло более пятидесяти лет.
В силу законов, связанных с отношениями адвоката и клиента, Тони должен был дать разрешение на передачу его признания обвинению. Он этого не сделал, поэтому обвинения против него строились на косвенных уликах. Хотя именно он был последним, кто видел девушек живыми, прямых улик, свидетелей и отпечатков пальцев (Тони был очень осторожен и всегда действовал в перчатках), которые напрямую связывали бы его с убийствами, обвинению найти не удалось. Тем не менее Голдману было трудно выстроить успешную тактику защиты – Тони продолжал лгать даже собственному адвокату. В конце концов, Голдману ничего не осталось, кроме как заявить, что Тони совершил преступления из-за наркотиков. Голдман, Кавана и Аллен несколько раз встречались с Тони в тюрьме, пытаясь навязать свою стратегию не желающему их понимать Тони.
– Должен указать, что у суда нет прямых улик против Тони Косты, – Голдман решил показать Тони, как он мог бы выступать в суде. – Но если бы такие улики появились, то говорили бы они о том, что преступление было совершено под влиянием наркотиков и барбитуратов. Тони Коста находился в таком состоянии, когда не мог понимать юридического смысла своих поступков[137].
Подать такую идею было непросто – и не только Тони, который всегда гордился тем, что наркотики не приводят его в бессознательное состояние. Вряд ли суд и присяжные поверили бы этому, поскольку со дня ареста Тони не демонстрировал никаких симптомов зависимости или ломки. Однако ничего другого Голдману не оставалось.
Последним Голдман пригласил психиатра Джека Юэлта, главу кафедры психиатрии в Гарварде, организатора созданной президентом Джоном Ф. Кеннеди комиссии по психическому здоровью. Теперь, когда Тони наконец признал, что держал нож в руках на месте убийств Пэт и Мэри Энн, Голдман надеялся, что Юэлт сумеет пробиться сквозь его оборону и выяснит, что же произошло на самом деле. Юэлт беседовал с Тони восемь раз. За это время Тони свыкся с мыслью о том, что, даже если он и убил этих девушек, это была не его вина – его заставили так поступить наркотики. Об убийствах он рассказывал Юэлту обрывками, словно это были наркотические сны, а не реальный рассказ о его преступлениях. Стоило ему хоть немного приблизиться к истине, как он мгновенно останавливался и ссылался на избирательную амнезию. «Вспоминая» убийство Сидни, Тони снова во всем обвинил наркотики и стал говорить о себе в третьем лице. Он имитировал шок и ужас от совершенного своим «альтер эго», говорил, как тяжело ему было видеть, как «он» убил Сидни, а потом изнасиловал ее и расчленил ее тело.
Сначала Тони вспомнил, как держал Сидни за руку, ведя ее от припаркованной на дороге машины в лес, к месту, где он прятал свой запас краденых препаратов. Потом возникло воспоминание, как она стоит на коленях и смотрит, как он откапывает канистру. Она что-то сказала, но очень тихо, Тони не расслышал. Потом он вспомнил блеск лезвия ножа и тихий стон Сидни, когда она упала, и ее красивые волосы закрыли половину ее лица. Каким маленьким и детским было ее тело, когда он сорвал с нее одежду. Какой хрупкой и слабой казалась она под ударами ножа. А потом пришло воспоминание о голосе, о его собственном голосе: «Почему?! Почему?!»[138]
В отчете Голдману Юэлт извинялся, что не сумел дать адвокату того, что было ему нужнее всего. Юэлт не смог поставить Тони определенный психиатрический диагноз. Как и Уильямс, Юэлт сказал, что Тони четко понимает разницу между добром и злом, поэтому должен понести суровое наказание за свои преступления.
Глава 59Лайза
Маме нравилось жить на Кейп-Коде. Ей нравилось быть самой себе хозяйкой и сметать теплый песок с дорожек собственного мотеля. Ей нравилась энергия странных и замечательных людей, которые бродили по Коммершиал-стрит в немыслимо ярких нарядах. Ей нравилось танцевать ночи напролет. Чаще всего мы с Луизой оставались с горничной Салли в девятом номере. Выбирая между Фрэнком и Салли, мама решила, что нам больше не нужен бебиситтер в традиционном смысле слова (как будто у нас хоть когда-то такой был!).
Фрэнк стал для нее настоящей находкой. Он был скорее подружкой, чем работником. Уходя по вечерам в клубы, мама наливала себе с Фрэнком по бокалу «отходной» и принималась краситься – дед Джорджи в свое время называл это ее боевой раскраской: красные румяна, синие тени в тон глаз и розовая губная помада. Когда она начинала начесывать волосы в пышную прическу, оба страшно хохотали. Фрэнк пробовал ее губную помаду и расхаживал по нашей крохотной комнатке в босоножках на шпильках, накинув на плечи дешевое боа из перьев (мама купила его на блошином рынке). Я не осмеливалась спросить, почему Фрэнку можно играть с ее косметикой, туфлями и боа, а нам с Луизой было строго-настрого запрещено трогать мамины вещи.
Иногда мама отправлялась в клуб «Пилигрим» на Шенк-Пейнтер-роуд. Со временем из клуба он превратился в страшно популярный танцевальный бар «Пиггис», где спокойно принимали и геев, и гетеросексуальную публику. В другие дни они с тетей выбирали бар «Крысолов». В «Крысолове» они стали настоящими поклонницами певицы, которая часто там выступала. Певица была замужем, имела двух дочерей, но бросила мужа и детей, чтобы остаться со своей подружкой. Мама и тетя никогда прежде не слышали, чтобы женщина бросала мужа ради подружки. Эта история их зачаровала. Пожалуй, в глубине души, они немного завидовали этой женщине.
Однако тем летом мама рассорилась с Роном, и хорошее настроение окончательно ее покинуло. Она постоянно злилась. Мама попыталась спланировать «семейную поездку» в Диснейленд, но ничего не вышло. Думаю, потому что мы не были настоящей семьей. Мы с Луизой не представляли, где находится Диснейленд. А мама вдруг решила спросить у Рона, не устроить ли им свадьбу в Диснейленде? Рон врать не стал.
– Я не хочу снова жениться, – сказал он. – Кроме того, я не хочу иметь еще детей.
Понять его было легко: он имел в виду Луизу и меня. Я не удивилась – нас никто не хотел, разве что Сесилия и Тони, да еще дед Джорджи. Удивило меня то, что мама приняла нашу сторону и указала Рону на дверь. Но я знала, что ей ненавистна была мысль о том, что она вновь упустила свой билет в спокойную и легкую жизнь. Я изо всех сил старалась держаться от нее подальше, потому что хватало сущей мелочи, чтобы мама залепила мне пощечину за ложь, которой я не говорила, или потащила меня к раковине мыть рот с мылом за ругательства (надо признать, что ругаться я тем летом действительно стала очень часто). Обычно я старалась произнести ругательство очень быстро и тихо, скрывая его дыханием, но порой мне это не удавалось. Мама прижимала меня к твердому краю раковины и запихивала мыло мне в рот сквозь стиснутые зубы. Она спрашивала, где я научилась таким словам, и я изо всех