Четверо убиты, один ранен, еще один пропал. И это еще не конец. Полиция Тремпл-Толл похожа на поджаренного молнией доходягу. Судья Сомм требует результатов, но где же их взять, эти проклятые результаты, когда все кругом заткнули рты кляпами!
Личные встречи старшего сержанта с Мерриком, Бёрнсом и Мамашей Догвилль, на которые Гоббин возлагал особые надежды, тоже ничего не дали. Ни главарь банды Синих Платков, ни главарь Свечников, ни главарша Догвиллей не смогли пролить хоть какой-то свет на «Д-об-УК». Единственное, в чем он убедился, так это в том, что шушерники не имеют к нему никакого отношения…
Окончательно и без того выпотрошенное настроение старшего сержанта добил и присыпал землей старик Лоусон. Заявился после обеда, весь день ухмылялся и постоянно что-то шептал. В общем, действовал на нервы больше обычного.
Сержант Гоббин в ярости сжал кулаки: его окружали сплошные ничтожества, порой выносить их заскорузлую тупость, сочащееся изо ртов невежество и лизоблюдство было невероятно сложно.
Неприятнее всего было осознавать, что он своими руками вылепил нынешнюю полицию. Он много лет выстраивал этот механизм, выбивал инакомыслие и искоренял зачатки здравого смысла, потворствовал праздности и недалекости.
Ведь именно он произвел негласное, но оттого не менее вещественное разделение констеблей на «громил» и «увальней». Тупоголовым громилам не приходило в головы задавать вопросы или бунтовать. Увальни были слишком ленивы и нерасторопны, чтобы активничать или хотя бы даже подумать о том, чтобы начать взбираться по карьерной лестнице – они лестницы в принципе не жаловали.
До недавнего времени этот порядок целиком и полностью Гоббина устраивал и собственное положение самой злой и языкастой жабы в этом болоте ему нравилась, но потом что-то с городом стряслось. Он не мог понять, что именно, но Тремпл-Толл изменился. Стали происходить события, которые требовали выдержки, реакции, расторопности и ума. Началось все с туманного шквала…
Сперва был Черный Мотылек, на которого он не то чтобы обратил особое внимание, но затем… Мерзости стали попадать на его стойку одна за другой. Ограбление банка, «Д-об-УК», резня на улице Флоретт.
Лоусон не так давно выудил из своей пыльной памяти название, которое прочно поселилось в голове старшего сержанта: категория ГПА. Город под атакой. Но сейчас Гоббин ощущал под атакой себя самого.
«Что-то зачастили все эти угрозы, – думал он, незряче уставившись в окно экипажа. – И такое чувство, что их будет все больше…»
Гоббин мысленно вернулся к текущему делу. Убийства констеблей… серия убийств… В городе орудовал маньяк – несомненно, его вела месть. Черствую душу старшего сержанта бередило ощущение, что это не просто насмешка, не просто плевок в лицо полиции. Это личное. Как, впрочем, и любая месть.
Хуже всего, что остановить этого маньяка не мог никто, ведь кругом тщательно отобранные и выученные никчемности.
И все же был один человек, который мог его разыскать. На полицейской площади все чаще стали раздаваться шепотки: «Нам нужен Мэйхью…», «Мэйхью разберется…», «У Мэйхью самый острый нюх во всем Габене…» До недавнего времени эти голоса были тихими и робкими, но после нападения на Бэнкса и исчезновения Хоппера они зазвучали увереннее.
Уже в который раз за последнюю неделю Гоббин отогнал от себя мысль вернуть Мэйхью. Но нет, он не может этого сделать, ведь лично приложил столько усилий, чтобы устранить единственную для себя угрозу в Доме-с-синей-крышей. Восстановить в должности и вернуть полномочия полицейскому сыщику было бы равнозначно признать собственное бессилие. Впрочем, убийства констеблей продолжатся, и вопрос, когда он велит привести Мэйхью – это лишь вопрос его изо дня в день подтачиваемой гордости. Что ж, гордость Гоббина уже выглядела, как огрызок дверного ключа, обглоданного гремлинами.
«Особое положение не может продолжаться вечно, – он это понимал. – Тайну не удержать в кулаке – она уже просачивается между пальцами. Трилби роет носом землю, прочие газетные крысы не отстают. Да и среди мундирников уже идет отчетливая рябь. Вот-вот начнется ропот. Несмотря на запрет, эти идиоты все равно расхаживают по-одиночке и тайком пробираются в «Колокол и Шар». Скоро появится новый труп, и возникает вопрос: кто следующий?»
Гоббину вспомнилась угроза судьи Сомма: «Еще один дохлый констебль, сержант, – и я вызываю в эту дыру пару десятков мундиров из Старого центра!»
Подобное было не просто нежелательно – недопустимо! Меньше всего Гоббин хотел, чтобы по его району расхаживали чужие полицейские. Да, они, возможно, даже схватят убийцу и затем вернутся к себе, за канал Мух, но что они оставят здесь? Доказательство того, что он, Гоббин, потерял хватку.
«Пора вернуть Мэйхью. Его возвращение неизбежно..»
Гоббин так громко заскрипел зубами, что констебль Бричер даже повернул голову:
– Вы что-то сказали, сэр?
– Я сказал: сколько можно волочиться, каракатица? Когда мы уже прибудем на место?
Констебль подвел экипаж к обочине и потянул на себя рычаг.
– Прибыли, сэр.
Гоббин выглянул в окно. И правда – они остановились у его дома.
– Будут какие-то распоряжения, сэр?
– Утром, чтоб был на месте вовремя. Только попробуй еще раз опоздать, как сегодня.
– Сэр, я не виноват: вы же знаете, жена рожала и я должен был…
– Плевать, Бричер! – перебил старший сержант. – К тому же у тебя родилась девчонка – не особо важный повод опаздывать на службу.
Не прибавив ни слова, Гоббин покинул экипаж и, дождавшись, когда тот отъедет, направился к дому.
Вязкая вечерняя сырость оседала на лице старшего сержанта мелкой моросью, поднявшийся ветер прошелся по его черным с проседью волосам.
Гоббин привычно бросил взгляд по сторонам. Никого. Хмурая аллея – не особо людное место, и отчасти поэтому он выбрал ее, когда искал укромное место в Саквояжне. Здесь никому ни до чего нет дела, соседи не подслушивают, не подглядывают и – что важнее! – не сплетничают. Праздно прогуливающихся на этом бульваре не встретишь. Немногословность местных приказчиков в лавках также устраивала старшего сержанта, как и то, что на их дверях не было раздражающих колокольчиков.
И все же Гоббин не терял бдительности. Бросив несколько быстрых взглядов на темные окна ближайших домов, он убедился, что за ним не наблюдают. Затем быстро преодолел дорожку, засыпанную опавшими дубовыми листьями, и подошел к двери своего дома.
Гоббин уже достал было из кармана мундира связку ключей, нащупал первый и… замер, так и не поднеся его к замочной скважине.
Проклятье!
Фонарь над входом не горел.
Тело охватило оцепенение, по спине прошел холодок.
Старший сержант мгновенно понял, что происходит. Его сигнальная система сообщала: кто-то проник в дом. Если фонарь не горит, значит, дверь открывали.
«Они пришли за мной, – голову прорезала трещина мысли. – Все же явились…»
Непроизвольно он схватился за левую манжету мундира. Запястье отдалось полузабытой болью.
«Они поджидают меня внутри! Устроили засаду! Но как они проникли в дом? Это невозможно!»
Гоббин отступил на шаг от двери и почти вжимаясь в глухую серую стену, беззвучно двинулся вдоль нее. Дойдя до старого чистильного шкафа, вросшего за годы в его дом, он выбрал на связке ключ, которым надеялся никогда не воспользоваться, отпер замок и нырнул в чистильный шкаф. Прежде, чем открыть дверь потайного хода, Гоббин достал из кармана свой девятизарядный «догг» и взвел курок.
«Они думают, что устроили засаду? Что ж, они ошибаются. Эти мрази сами загнали себя в ловушку…»
Держа наготове револьвер, старший сержант Гоббин повернул ручку и вошел в гардероб своей гостиной.
Он был собран и напряжен, все его нервы будто намотались на катушку.
Неожиданно Гоббин получил ответ на свой вопрос.
«Кто следующий?»
Все указывало на то, что следующим был он.
Часть IV. Глава 3. Дом без окон
Труба теплая. Труба хорошая…
Шнырр Шнорринг любил теплые трубы, рядом с ними он неизменно находил небольшой островок уюта и спокойствия в этом промозглом сыром городе – у труб он согревался, да и в целом проводил почти все свободное время.
Чаще всего люди рождаются из женщин, но Шнырр Шнорринг предпочитал думать, что его однажды родила одна из городских труб. Как-то он выбрался из одной, огляделся и взвыл, как и любой новорожденный ребенок, от того зрелища, что ему открылось. А кто бы не взвыл, выбравшись из трубы и обнаружив, что оказался в Саквояжне: кругом грязь, ржавчина, обветшание, кашель, злобные взгляды.
Учитывая, что у Шнырра Шнорринга до появления в привокзальном районе Габена была совершенно другая жизнь, сравнение с рождением (вторым) казалось ему самому вполне подходящим. Все, что было до этого, осталось будто где-то в полузабытом сне после пробуждения.
Тогда Шнырр еще ничего не знал о теплых трубах, мерз на ветру, мок под дождем и чувствовал себя потерянным. Что ж, он нашел себя довольно быстро. В первую очередь ему требовалось обустроиться и найти хоть какое-то подобие якоря, чтобы шторм бурной уличной жизни не размазал его о скалы Саквояжной «доброжелательности». Он принялся искать закуток, но вскоре понял, что в Тремпл-Толл мало никем не занятых чердаков и подвалов. В какой-то момент он даже присмотрел себе неплохую собачью будку, но ее владелец оказался не особо гостеприимным. Так Шнырр получил свои первые собачьи укусы и ценный урок: есть места, куда лучше не соваться. В итоге он пришел к тому, с чего начал – вернулся к трубе.
Это был довольно вместительный перекрытый наглухо отросток старого паропровода. В нем было тепло и сухо, правда и обитатель там имелся. Старая злобная крыса была размером со вставшего на четвереньки человека, но Шнырр одолел ее хитростью: подкормил тухлым мясом, добытым на Рынке-в-сером-колодце, не забыв как следует приправить его крысиным ядом. Наконец крыса издохла, и Шнырр получил в наследство ее нору.