Доктор и Шнырр подошли к нему. Разглядывал констебль содержимое изящного шкафчика со стеклянными дверцами. На полках были расставлены предметы, будто собранные из вокзального бюро потерянных вещей или купленные у старьевщика. Возле каждого стояла табличка.
Доктор прочитал некоторые: «Парик дяди Бертрана», «Пудренница кузины Мелло», «Пенсне дедушки Ротфуса», «Опаловое ожерелье тетушки Франсин», «Вставные зубы дядюшки Шейна»…
Вывод напрашивался очевидный: в этом шкафу были выставлены семейные реликвии – видимо, каждая из них хранила свою историю.
– Я ничего не понимаю, – пробормотал констебль. – Что это все здесь делает?
– Что вас удивило, мистер Хоппер? – спросил доктор. – Некоторые люди склонны к сентиментальности и хранят вещи родственников. В таких бессмысленных для прочих безделушках заключена память о тех, кто ими владел.
Констебль глянул на него как-то странно.
– Не знаю, что там за память скрыта, доктор, но я знаю некоторые из этих безделух. Вот этот парик, – он ткнул пальцем в курчавое облако волос на безликой деревянной болванке, – очень похож на тот, который старина Домби стянул с головы прохвоста Гатчинса, который любил притвориться дамочкой, чтобы втереться в доверие и очистить карманы. А вот эта пудреница была главной уликой в деле о мошеннице Пайперс, которая прикидывалась потерянной в детстве дочерью и наследницей семейства Крамфорт. Сам присутствовал, когда Мэйхью ее разоблачал – он устроил настоящее представление. А вот эти зубы фигурировали в деле об убийстве гувернантки из коттеджа «Брауни», который вроде как и не в Тремпл-Толл, но и не в Сонн. Помню челюсть эту выловили из пруда и благодаря ей прижали убийцу – младшего сына хозяйки коттеджа. Все эти штуковины должны быть не тут, а на складе улик в Доме-с-синей-крышей.
Доктор Доу потер переносицу. Шкаф с реликвиями дополнил картину и неожиданно все прояснил.
– Вымышленная жизнь… – сказал он. – Семейное древо, в котором не сходятся даты, портрет, лицо на котором взято с этикетки консервной банки с бобами, улики в расследованиях, которые пытаются выдать за семейные реликвии. Все это фальшивка. Что вы знаете о старшем сержанте Гоббине, констебль?
Хоппер пожевал губами.
– Я… гм… хм… ничего. В личное коллег и уж тем более начальства нос не сую. Но зачем Гоббину придумывать себе семью?
– Хороший вопрос, мистер Хоппер.
Ударили часы.
Хоппер напряженно на них уставился.
– Он скоро будет здесь.
– Верно. Развязка близка. Занимайте свое место, мистер Хоппер, и готовьтесь. Все, как планировали. Мистер Шнорринг, спрячьтесь где-то и для вашей же безопасности, постарайтесь не издавать ни звука.
Сжав зубы, констебль вышел в прихожую. Шнырр метнулся к двери и вскоре тоже скрылся.
Оставшись в гостиной один, доктор еще раз окинул ее взглядом, а затем… совершил ужасный поступок, на который, как он сам считал, попросту был не способен. Натаниэль Доу без приглашения уселся в кресло в чужом доме, достал портсигар и закурил папиретку.
Со стороны доктор казался, как и всегда, предельно хладнокровным, но на деле все его естество сейчас походило на корпус старой виолонтубы с натянутыми до предела струнами. Того и гляди колок на какой-то из этих струн не выдержит, и она сорвется. Требовалось хоть как-то успокоить нервы.
Время будто замерло. Вишневый дым расползался по гостиной. В повисшей тишине было слышно, как тикают часы над камином и, словно им подыгрывая, тикали, чуть отставая, часы в жилетном кармане доктора.
Несколько минут ничего не происходило, а затем беззвучно приоткрылась дверь одного из шкафов. Из черной щели выглянуло револьверное дуло.
– Добрый вечер, мистер Гоббин, – сказал доктор…
…Театральность. Натаниэль Френсис Доу всегда относился к тому, что показывают на сцене, с опаской. Часто он просто не понимал, что ему пытаются продемонстрировать. Не понимал он этого, когда впервые попал в театр в десять лет, и с тех пор ничего не изменилось. Люди говорят напыщенно, странно жестикулируют, одеваются в костюмы, которые давно вышли из моды. Но это еще что!
Доктор испытывал отвращение к любого рода намекам, а на сцене зачастую торжествует недосказанность. Персонажи пьес то и дело попадают в ситуации, которых можно было бы легко избежать, если бы в их витиеватых репликах содержалось больше смысла и сути, чем жеманности и патетики.
Ну, и не стоит забывать, что актеры – это люди весьма своеобразного толка, которые в той или иной степени страдают от одной болезни: они умудряются превратить в пьесу свою и окружающих реальную жизнь.
Хуже, когда обычные люди мнят себя актерами и ведут себя соответствующе: говорят таким тоном, что хочется сразу же одернуть их воображаемым щелчком софита – пусть попробуют поразглагольствовать в кромешной темноте. А еще они – и это раздражало доктора сильнее – пытаются из всего сделать драму. Оказаться с такими людьми в одной комнате было для него сущим кошмаром: доктору казалось, что его эмоциональную чайную ложечку пытаются наполнить, налив в нее ведро воды.
Порой, несмотря на все его попытки подобного избежать, он все же вынужденно попадал в то, что иначе как дешевой пьесой и не назвать: некоторые пациенты были склонны считать себя непревзойденными мастерами подмосток. Кое-кто, как утомительный хозяин уличного балагана из Фли, такими и были, но другие… К примеру, ипохондрики его раздражали не столько потому, что впустую тратили его время, а потому, что играли роль – и неизменно переигрывали.
Сейчас, впрочем, все обстояло куда хуже. Доктор ощущал на сцене театра себя самого. Он будто сидел не в комнате, а среди плохо расставленных декораций, в руке держал не папиретку, а реквизит, призванный добавить его образу интересности; доктор не мог увидеть своего лица, но был уверен, что свет от лампы падал на него так, что создавал трагические тени.
Ну а когда из шкафа, словно из-за кулис, вышел человек с револьвером, раздражение, которое Натаниэль Доу испытывал, вдруг перекрыло собой любой страх. И оно усилилось, когда доктор своими же губами произнес… нет, вовсе не обычную фразу, а настоящую реплику. Таких реплик, он понимал, за этот вечер будет сказано еще много…
Но что явно не было наигранным, так это реакция того, кого он поджидал.
Старший сержант Гоббин замер у шкафа, держа доктора на мушке. Его лицо в потемках исказилось.
– Доктор Доу? – выдал он сорвавшимся голосом, в котором читалось искреннее недоумение: видимо, он ожидал увидеть кого-то другого. – Что, будьте вы прокляты, вы делаете в моем доме?!
– Я – посланник вашего грязного прошлого. И прошлое настигло вас.
Доктор произнес эти чрезмерно театральные слова твердо и уверенно, но при этом испытывая отвращение к самому себе.
На том, чтобы он сказал именно так, настоял Хоппер, считая, что это будет как нельзя уместно. Констебль выудил эту фразу из какого-то дамского романа, который пересказывала ему сестра. Более того, он хотел, чтобы доктор добавил обращение, которое было в книге, ведь якобы без этого «цитата была бы не полной». Но на подобное доктор пойти уже не мог, ведь в романе говорилось: «И прошлое настигло вас, Лаура».
Старший сержант Гоббин злобно усмехнулся.
– Лаура. Вы забыли это имя, доктор Доу. Если уж вы разбрасываетесь столь известными цитатами, могли бы уже озвучить ее полностью. Досадное… упущение.
Он бросил несколько быстрых взглядов по сторонам, явно пытаясь понять, есть ли здесь еще кто-то.
– Как вы попали в мой дом? Вы точно не воспользовались моим тайным ходом – я бы заметил. И дверь взломать не смогли бы…
– Вы полагали, что обезопасили себя, господин сержант, но все же стоило запереть люк в канализацию.
– Он был заперт на засов. Снаружи его открыть невозможно!
– И тем не менее, я здесь.
– Плевать! – рявкнул Гоббин. – Какого лысого вы здесь забыли? Говорите, или я пристрелю вас как собаку!
Доктор поднес папиретку к губам, медленно затянулся и выпустил струю темно-красного дыма.
– И часто вы отстреливаете собак?
– Намного чаще я отстреливаю людей. И сегодня список пополнится.
Доктор не повел и бровью. Лучше, чем скальпелем, он умел владеть разве что лицом.
– Прошу вас, давайте без угроз, господин сержант. Опустите оружие, присядьте, позвольте предложить вам папиретку. Могу добавить к ней несколько капель успокоительного раствора.
Натаниэль Доу никогда не испытывал трудностей с общением, если дело не касалось навязчивых личностей, – скорее это у прочих часто возникали трудности в общении с ним: они отчего-то воспринимали его слова, как насмешки или даже оскорбления, хотя он всего лишь говорил то, что думает.
Вот и Гоббин, очевидно, решил, что он над ним издевается.
Сделав несколько шагов к креслу, в котором сидел доктор, старший сержант остановился и в ярости прорычал:
– Вы предлагаете мне присесть в моем же доме?!
– Нам предстоит долгий разговор, а долгие разговоры удобнее вести сидя. К тому же я полагал, что габенские полицейские больше любят сидеть, чем стоять.
Гоббин, казалось, вот-вот разлезется по швам, как тряпичная кукла, из которой пытается выбраться крыса. Гнев сержанта выплеснулся наружу, потек по напряженной руке…
Доктор понял, что гнев этот вот-вот потянет за собой указательный палец Гоббина, и сказал:
– «Чайноботтам».
Старший сержант застыл. Его губы шевельнулись, но он не издал ни звука.
– О, я вижу, что вы меня поняли. Нам все известно, господин сержант.
– Нам?
Доктор глянул за спину Гоббина, и тот резко обернулся.
В нескольких шагах от старшего сержанта, направив револьвер в его лицо, стоял тот, чье присутствие здесь для него было столь же невероятным, как и присутствие доктора Доу.
– Хоппер?! – потрясенно выдохнул Гоббин.
– Опустите револьвер, сэр, – с каменным лицом потребовал констебль.
– Мы думали, ты убит! Где тебя носило?!
– Я раскрыл «Д-об-УК», сэр.