– Вам не понравится то, что вы услышите.
– О, заверяю вас, мне не нравится буквально все, что я слышу от людей. Итак…
Гоббин скрипнул зубами и отвел взгляд в сторону, уставившись в пустоту. Какое-то время в гостиной висела мрачная тишина, а потом он заговорил…
…Ворон… Мне дали это прозвище еще в «Пансионе для непослушных детей мадам Лаппэн». Думаю, вы слышали об этом месте.
Я всегда был хорошим ребенком, исполнял все требования родителей, безукоризненно учился и делал вид, будто не слушаю дядю, о котором мои отец с матерью отзывались, как о развратнике, пошляке и пьянице. Дядя мой служил констеблем в Доме-с-синей-крышей и время от времени заглядывал одолжить у родителей денег и потравить фликовские байки. Несмотря на то, что говорили о нем отец с матерью, я любил эти визиты и внимал его россказням с раскрытым ртом. От него я многое почерпнул. К примеру то, что ты – либо закон, либо тот, о кого закон вытирает ноги, что нельзя спускать шушерникам, и особенно то, что если тебя зажали в угол, нужно грызться, царапаться, душить, но не сдаваться. Кто мог знать, что его наставления мне пригодятся.
Мне было тринадцать, когда родители решили, что Габен стал для них слишком скучен, и отправились в путешествие. Правда, вот незадача: это путешествие мое присутствие исключало, и тогда меня отвезли к мадам Лаппэн.
Пансион на Флюгерной улице – это не сиротский приют. Скорее это место, куда любящие родители за немалые денежки сбагриваю своих утомительных деток. Официально – на перевоспитание. А если говорить начистоту, то подальше с глаз. Впрочем, большинство тех, кто оказывается в его стенах, там находятся заслуженно. Мелкие, злобные, отбившиеся от рук хорьки, способные на что угодно. Считается, что заведение мадам Лаппэн – это закрытая школа, но на деле оно мало чем отличается от Хайд. Хотя, как по мне, в Хайд будет поприятнее: там нет занятий, но главное – там не очень много детей.
О, эти воспитанники пансиона… Даже за годы службы я нечасто встречал подобных мразей. Я старался держаться особняком и не участвовал в их проделках – до последнего надеялся, что, если буду хорошо учиться и следовать всем правилам, то получу «Свидетельство о перевоспитании» и родители меня заберут. Забегая вперед, скажу, что надеялся я напрасно.
Прочие дети относились ко мне с пренебрежением и недоверием. Постоянно подначивали и провоцировали. Тем не менее я всячески избегал склок и драк. И уж тем более меня не заботили их тайные дела. Хотелось думать, что если я ни во что не влипну, мое пребывание в пансионе долго не продлится.
Между тем однажды произошло то, на что я повлиять никак не мог. Четверо мальчишек из числа самых безобразных воспитанников мадам Лаппэн решили устроить побег. У них ничего не вышло: каждого отловили, а утром при полном собрании пансиона высекли во внутреннем дворе.
В тот же вечер и произошло то, к чему я веду. По коридорам пансиона ходили слухи, что побег провалился из-за того, что кто-то всех сдал. Подозрение пало на меня – конечно, ведь я был паинькой: кто еще мог выдать планы беглецов воспитателям. Нет, это был не я, но предателя, как тогда казалось, выявили.
Воспользовавшись тем, что взрослые разошлись по своим комнатам, четверо мразей решили мне отомстить. Я шел после ужина в комнату, когда на лестнице на меня напали. Избить «крысу» им казалось мало – нужно было преподать урок всем, кто в будущем подумает сдавать своих. А что может быть нагляднее, чем повесить «крысу» на главной лестнице пансиона?
Когда мне натянули на шею веревку, стало очевидно, что они хотят делать. Тут-то наставления дяди и помогли. Меня охватила такая ярость, какую сложно было ожидать от такого правильного и послушного мальчишки, каким меня все считали. Они загнали крысу в угол, и крыса решила не сдаваться. Мрази подтащили меня к перилам и буквально за миг до того, как они швырнули меня вниз с петлей на шее, я набросился на них. Оттолкнув тех, что держали меня, я вцепился в лицо их заводиле и ногтями выцарапал ему глаз. Увидев, что произошло, остальные разбежались.
Появились воспитатели. Они не стали разбираться что к чему и заперли меня в подвале, куда отправляли худших из худших. Там я провел почти месяц.
Когда меня выпустили, я отметил, что отношение прочих воспитанников пансиона ко мне изменилось. Никто больше меня не задирал, меня начали сторониться. Ходили слухи, что я не просто выцарапал глаз одному из мальчишек, а выгрыз его, чуть ли не выклевал. Тогда-то и появилось прозвище. Ворон… Очень похожее на мою фамилию Уоррен. Я утолил ваше любопытство?..
Доктор Доу задумчиво кивнул.
– Отчасти. Зачем и когда вы выдумали себе новую фамилию? Это было до или после того, как вы вступили в Братство Чужих?
Было видно, что об этом старший сержант предпочел бы не рассказывать, но пыхтение Хоппера с каждым мгновением молчания становилось все более угрожающим.
– Вы и об этом пронюхали…
– Дело, которым мы занимаемся, затронуло то, что прежде скрывалось за ширмой, сержант. Слишком много людей в нем увязли, слишком много событий переплелось. Братство Чужих… До меня доходили слухи о них. То, что они делают… Вы и сейчас состоите в Братстве?
– Я никогда в нем не состоял! – прорычал Гоббин.
– Отметина на вашей руке говорит об обратном.
Когда доктор сказал это, старший сержант непроизвольно схватился за запястье.
– Покажите, – велел доктор.
– Еще чего!
– Сэ-эр… – требовательно протянул Хоппер, и Гоббин, побагровев от ярости, буквально вырвал из манжеты мундира медную пуговицу, после чего отдернул рукав.
Доктору и констеблю предстало довольно уродливое зрелище. На предплечье старшего сержанта чернело выжженное клеймо: существо, похожее на спрута с единственным глазом. Этот глаз будто уставился на наблюдателей в ответ.
– «Кракенкопф», – прокомментировал доктор Доу. – Я видел подобный знак у нескольких пациентов за время работы в больнице, но тогда и представить не мог, что он значит. Как «Кракенкопф» оказался у вас на руке, если, как вы говорите, вы никогда не состояли в Братстве?
Гоббин поморщился и спрятал клеймо.
– Это долгая история и она совершенно не имеет отношения…
– Расскажите вкратце. Мы должны понять.
Разговор со старшим сержантом Гоббином напоминал поиск ключа в шкафу со множеством ящичков. Доктор потянул за очередную ручку, и ящичек пополз со скрипом…
…Это произошло, когда мне исполнилось восемнадцать и я покинул пансион, – ответил Гоббин. – Я всегда знал, чем стану заниматься после того, как двери гостеприимного заведения мадам Лаппэн за мной закроются. И лишь дождавшись этого, тут же направился на Полицейскую площадь. Вот только в Доме-с-синей-крышей меня ждало разочарование вперемешку с унижением.
В те времена для того, чтобы поступить на службу, требовались рекомендации, и я полагал, что наличие дяди-констебля откроет для меня эти двери. Так и было бы, если бы дядя, сам того не зная, не подложил мне свинью. Примерно за год до того, как меня отправили в пансион, он перебрался на Чемоданное кладбище, и лишь в Доме-с-синей-крышей я узнал, что именно скрыли от меня родители. Дядю разжаловали за какой-то мерзкий проступок и выгнали со службы, отчего он и спился. Ну а его неблагонадежный племянник, вышедший из стен пансиона для непослушных детей, мог бросить тень на и без того потрепанное имя полиции Тремпл-Толл.
Все мои планы рухнули в одночасье. Ни уговоры, ни уверения в том, что я готов отдать службе всего себя, на сержанта не подействовали. Мне указали на выход.
Впрочем, сразу, как я покинул Дом-с-синей-крышей, кое-что произошло. Я ушел с площади и едва преодолел полквартала, когда меня окликнул констебль у тумбы. На его пост пневмопочтой пришла записка. Некие господа назначили мне встречу отчего-то за час до полуночи и – что еще страннее – на мосту Ржавых Скрепок, неподалеку от харчевни «Подметка Труффо». В записке говорилось, что, если в мои планы все еще входит поступить на службу, я должен явиться в указанное время и сохранить все в тайне. Разумеется, я сделал все, что от меня требовали.
На той встрече присутствовали помощник комиссара старший сержант Доббегар, сержант Феггерер и тогда еще сержант Лоусон. Все трое были в партикулярном. Они сказали, что рассмотрели мое дело и, несмотря на «хвост неблагонадежности», который за мной тянется, готовы дать мне возможность стать констеблем. Если я хочу этого, то мне придется делом доказать свою надежность. По их словам, я был именно тем человеком, в котором они нуждались. Дело, ради которого меня позвали, обладало деликатным характером, было опасным и что важнее всего – к нему не должна была быть причастна полиция. Старший сержант уверил меня, что если я справлюсь, то получу жетон.
– Они потребовали, чтобы вы внедрились в Братство, – подытожил доктор.
– Верно. Дело было в некоей молодой мисс, дочери важного господина из Сонн. История тривиальна до скрипа пыли на зубах. Разбалованное чадо учинило бунт против родителей, обзавелось дурными связями, сбежало из дома и влезло туда, куда не следовало. Само собой, папочка считал, что дочь одурманили и обманом втянули в какое-то мерзкое тайное общество. Я должен был попасть туда, отыскать ее и вернуть родителям. Сложность заключалась в том, что именно это было за общество. Между тем людей из полиции не столько волновала сбежавшая девчонка, сколько то, что кое-кто из констеблей завербован Братством. И они хотели выяснить, кто именно.
– Они же могли всем закатать рукава, – сказал Хоппер, и выражение лица Гоббина лучше любых слов продемонстрировало, отчего вокзальному констеблю и мечтать не стоит о повышении.
– Я не стану вдаваться в подробности этого дела. Вам достаточно будет знать лишь то, что мне удалось попасть в Братство и даже пройти испытание. Это было непросто, ведь они обо мне все разузнали: кто я, откуда, кто мои родители, кем был мой дядя. Несмотря на пытки, которым меня подвергли, я стоял на своем: я пришел в Братство, чтобы отомстить – хотя бы полиции Габена, которая вытерла об меня ноги. Мне поверили, а затем поставили клеймо. Дни в Братстве, их ритуалы… все это до сих пор снится мне в кошмарах.