янно вглядывался в туман, да и вообще вел себя подозрительно. Как будто чего-то боялся.
– Что творится, Вакса? – спросил Винки.
– Он сам тьебе расскажет, – повторил смуглый мальчишка.
«Ну что за странный день?! Сплошные тайны!» – подумал Винки, но больше задавать вопросов не стал. Меньше всего он хотел сейчас идти туда, куда вел его Вакса, но при этом знал: злить того, кто его дожидался, и правда не стоило.
Так они добрались до толстой афишной тумбы. Оглядевшись по сторонам, Вакса отодвинул уголок почти полностью выцветшей афиши пьесы «Лисьи Проделки», просунул под нее руку и, нащупав там рычаг, потянул.
Тут же открылась спрятанная до того и сплошь обклеенная плакатами дверка. За ней темнела винтовая лестница, ведущая под землю.
Зайдя в тумбу, Вакса дождался, когда Винки последует за ним, закрыл дверцу, и в полной темноте они начали спуск…
…Путь под землей был Винки знаком, хоть он давно сюда не заглядывал. Они шли по темным тоннелям, иногда ныряя в лужи света, что сочился через решетки дождевых стоков. Пахло здесь крысами и гнилью, а от стоящей кругом сырости Винки ежился и стучал зубами.
Порой мальчишки встречали копошащихся в канализационном желобе тошеров, которые искали что-нибудь полезное в кучах намытого дождями мусора. На Ваксу и Винки они не обращали внимания – даже не разгибались, продолжая в тусклом свете своих фонарей перебирать консервные банки и башмаки.
Винки знал, что тошерство – прибыльное дельце: невзирая на свой непритязательный вид, эти личности на улице считались едва ли не богатеями. Потерянные монетки, запонки, карманные часы, дамские украшения и много чего еще – все оседало в карманах городских тошеров. Сам Винки ни за что не стал бы тошером – да ему и не позволили бы: даже крысоловы, которые вечно бродили по канализации, не осмеливались ничего поднимать – даже найди они целый фунт: все, что утеряно, принадлежит тошерам…
Преодолев очередной тоннель и, спустившись на уровень ниже, Винки и Вакса вышли к выложенной зеленым камнем арке.
У арки на стене висели плакаты – на всех была грубо намалевана гадкая рожа, в которой не без труда угадывалось лицо Шнырра Шнорриннга. Рожа не обошлась без подписи: «Нежелательная персона».
За аркой проглядывали рыжие огоньки, до мальчишек донеслось многоголосое ворчание.
«Ну вот, – с отчаянием подумал Винки. – Я снова здесь…»
Вакса первым нырнул в проход, Винки – за ним, и тут же на маленького работника станции кебов нахлынули позабытые было эмоции: страх вперемешку с восторгом.
Подземелье располагалось под зданием вокзала и напоминало небольшую площадь. Под сводами на цепях висели масляные фонари. Тут и там стояли сколоченные из досок будочки, от которых отрастали прилавки, загроможденные различным скарбом, начиная с посуды и заканчивая горами одежды. Меж ними сновали ссутуленные личности в драных пальто и бесформенных шляпах: одни что-то покупали, другие пытались продать. В толпе проглядывали серые цилиндры крысоловов. Скрипели колеса тележек старьевщиков, лязгали ржавые, покрытые заплатками автоматоны. Тут и там у горящих жестяных бочек грелись местные жители. Одни жарили крыс, другие – голубей. Толстая дама, обладательница кашлатой шали и узких глаз, сидевшая на ящике в окружении настоящих пирамид из стеклянных банок с какой-то зеленой слизью, поедала при помощи пары тонких палочек что-то длинное и скользкое, похожее на бледных червей. Над ее головой покачивалась вывеска «Волосяная лапша из Джин-Панга».
Вывесок здесь было много – и не удивительно, ведь это место представляло собой, помимо ночлежки, еще и рынок. Рынок Изнанки. Над ним, наверху, где прибывали поезда, мало кто мог даже представить, что у них под ногами прячется и копошится… другой город.
Среди будочек виднелись списанные железнодорожные вагоны. К одному из них Вакса с Винки и направились, пробираясь меж прилавками, покачивающимися гамаками и составленными из ящиков лежаками. Винки закашлялся, нырнув в тучу дыма от чьей-то папиретки. А увидев еще одну тучу дыма – густую и зеленую, он задержал дыхание. То был ядовитый дурман, которым травили себя местные – его лучше не вдыхать, иначе потом только о нем и сможешь думать.
В узком проходе между двумя натянутыми на веревках ширмами мальчишки столкнулись с невысоким рыжим типом в узком пальто, нервно сжимавшим в руке котелок. Это был вокзальный карманник мистер Стиппли.
– С дороги, Сиротки! – рявкнул он. – Не видите, я спешу наверх?!
– Вы поговорьили с ним, мистер Стьиппли? – спросил Вакса.
– Еще бы. Если это можно так назвать. И он не в настроении… Прочь с дороги, кому сказано?!
Растолкав мальчишек, карманник спешно направился к лестнице, ведущей на платформу «Стаммп».
– Он всьегда не в настроеньии, – проворчал Вакса, и они продолжили путь через рынок и через гомонящую толпу.
Винки смотрел по сторонам, порой его взгляд наталкивался на знакомые лица: вон – у бочки устроились нищие Слепого Бэзила, вон – на ящике сидит, меланхолично уставившись в огонь, здоровенный клоун из бродячей труппы «Тупицы Бромбеля», вон – в карты играют братья Догвилли (видимо, заявились продать награбленное и засиделись), а вон – на прилавке у мадам Солль лежит связанный и с кляпом во рту воришка-неудачник Бикни; рядом стоит дощечка, на которой написано: «Свежий Бикни. 1 штука – 10 фунтов. Забирайте, пока не протух». Бикни был известен тем, что постоянно влипал в неприятности, потому как пытался красть, но у него ничего не выходило.
«Интересно, как он попал в лапы к мадам Солль, – подумал Винки. – Наверное, был с ней недостаточно любезен».
Впрочем, когда они подошли к обшарпанному темно-синему вагону, он и думать забыл о злоключениях Бикни, поскольку, кажется, как раз начинались его собственные злоключения.
Остановившись у затянутого клетчатой занавеской дверного проема, Вакса глянул на Винки, усмехнулся и шагнул в вагон. Винки нервно закусил губу и вошел следом…
В вагоне, в котором обосновалась шайка Сиротки с Чемоданной площади, за время отсутствия Винки совсем ничего не изменилось… Те же самодельные перины (мешки, набитые пухом), служившие Сироткам постелями, у каждого стоит миска с ложкой; тот же здоровенный чугунный котел с трубой, в котором Пуншик готовил еду на всю ораву; тот же фонарь под потолком (с той же трещиной на стекле); тот же запах – прелый, гнилостный, табачный…
Единственное, что было новым, – это сделанные угольком рисунки, висевшие на стене над одним из лежаков. На всех был изображен какой-то монстр, похожий на блоху, но в пальто и цилиндре.
Винки и сам не заметил, как на него нахлынули воспоминания. Это было его место – он лежал на том мешке, – интересно, кто сейчас там спит?
После своего появления на улице Винки провел здесь много времени. Тогда ему казалось, что этот вагон навсегда станет его домом, что он будет Сироткой, получит какое-нибудь прозвище, вроде «Левша» или «Гадкий Левша» (левшей в Габене почему-то очень не любили – он до сих пор не знал, почему) и начнет заниматься тем, чего боялся: шушерством.
Сиротки с Чемоданной площади клянчили, шныряли по карманам у приезжих, в лучшем случае за плату оказывали услуги проводников. Тогда Винки и предположить не мог, что его отпустят. Но настроение Лиса столь же непредсказуемо, как и флюгер Безумная Ворона на крыше одного из домов площади – никогда не знаешь, куда он ткнется клювом, ведь ему совершенно плевать, откуда дует ветер.
К слову, о Лисе…
В дальнем конце вагона сгрудилось четверо Сироток. Когда Вакса подошел, они расступились, и Винки увидел его…
Лис был почти «старым» – ему уже исполнилось то ли пятнадцать, то ли шестнадцать лет. Он и правда отдаленно смахивал на лиса: острое лицо, коварство в глазах, суетливый кончик носа. Среди прочих Сироток он выделялся, помимо роста, еще и тем, что носил цилиндр и пальто, а его прическа (модные темно-рыжие вихры сходились в торчащий кверху клин на затылке) вгоняла в зависть даже некоторых цепочников – еще бы, ведь Лис был любимчиком мадам Клотильды с цирюльни на Площади.
Уличную жизнь Лис пронюхал, прожевал и выплюнул, но никто в точности не знал, как он оказался на Изнанке. Вожак шайки Сироток говорил всем, что его мать – известная воровка и мошенница Элис по прозвищу Лиса, которая славилась своей хитростью, удачливостью и нюхом на денежки; не перечесть, сколько славных авантюр она провернула, а как-то и вовсе обнесла банк в Тарабаре.
Лис очень гордился своей матерью и собирал вырезки из газет со статьями, в которых рассказывалось о ее похождениях. Однажды кое-кто из Сироток по глупости заметил, что, раз у него есть мать, то он не может в полной мере считаться сиротой. После той оплошности бедолагу больше не видели – Лис был скор на расправу.
Перед Винки Лис предстал в классической Лисовской позе – развалился на стуле, закинув ногу на ногу. С деланной утомленностью одну руку он перекинул через спинку, другую оттопырил в сторону и лениво водил пальцами по воздуху.
– Ба-а! Кто это к нам пожаловал?! – воскликнул Лис. – Да нам оказал честь сам господин Винсент Килгроув-младший!
Сиротки поддержали дружным смехом. Винки сглотнул.
– Привет, Лис, – чуть слышно проговорил он. – Как поживаешь?
Лис перевернулся – закинул другую руку за спинку стула и пронзил Винки прищуренным взглядом.
– О, я поживаю просто замечательно, Винки. Спасибо, что спросил. А ты вот что-то совсем неважно выглядишь. Недоедаешь? Как грустно… Может, угостить тебя похлебкой? Или папиретку?
Лис вытащил из кармана пальто портсигар и, открыв его, протянул Винки. Тот покачал головой. Лис пожал плечами, взял одну папиретку, и, дождавшись, когда Вакса ее для него услужливо подожжет, закурил. В воздух поднялось облако рыжеватого дыма.
– Я знаю, что сейчас творится в твоей крошечной голове, Винки, – сказал Лис. – Ты, верно, спрашиваешь себя: «И зачем я понадобился всеми уважаемому господину Лису?»
Винки кивнул. Лис в точности описал то, что происходило в его голове.