«Почему мадам Пиммерсби так сказала? – думал он. – Она ведь не ко всем так обращается? Неужели все дело в форме констебля – точнее, в ее отсутствии?»
Душу Бёрджеса при этом тяготили воспоминания о той, кто ему порой снился, – рыжей дочери лодочника с канала. Гилли Уортон, саданувшая ему в глаз… Он ведь и во время встречи с ней был не в форме, но у нее и мысли не было, чтобы глянуть на него как-то по-особенному. Нет, она глядела злобно и ненавидела его всем сердцем…
«Эх, если бы мы с Бэнксом только не схватили тогда ее отца! Все могло обернуться иначе… И почему вышло так по-глупому?..»
Предаваясь сожалениям, Бёрджес остановился у прислоненного к стене щита с изображением какого-то незадачливого бедолаги, наступившего на морского ежа, открыл дверь и вошел в харчевню.
Время уже перевалило далеко за полдень, и «Боль-в-ноге» была забита битком. В дымных тучах, вырывающихся из курительных трубок, проглядывали грубые деревянные столы – все они были заняты, и единственное свободное местечко Бёрджес отыскал в закутке под лестницей.
Стоило ему опуститься на стул, как к нему тут подлетела румяная курчавая женщина в переднике. Переставив с подноса на стол тарелку с мелкой запеченной рыбой, горкой водорослей и чем-то, похожим на грибы в соусе, она грохнула рядом кружку с элем с такой силой, что пышная зеленоватая пена перевалилась на столешницу.
– Два фунта, – сказала женщина. – Сейчас.
Бёрджес спорить не стал и заплатил. Спрятав деньги в карман передника, женщина унеслась прочь.
«Видимо, здесь так принято, – подумал Бёрджес. – Ну ладно, попробуем, чем здесь травят посетителей…»
Рыба была слегка подгорелой и оставляла на пальцах липкий жир, но за время своего блуждания сперва по причалу, а затем и по Моряцким кварталам он успел изрядно проголодаться, и поэтому съел ее всю без остатка едва ли не за минуту. Нечто, напоминающее грибы, оказалось морскими гребешками, хотя на вкус почти не отличалось от тех же грибов – по мнению Бёрджеса, столь же скользкая мягкая дрянь. К водорослям он притронулся со всей возможной осторожностью – все, что было связано с травой или листьями, Бёрджес не любил, но, как ни странно, морская растительность была не так уж и плоха – в любом случае, помимо скрипучей на зубах соли, он ничего не ощутил. А вот эль оказался преотвратным – куда ему было до «Синего зайца», который наливали в его любимом пабе «Колокол и Шар».
Обед вышел хоть и сытным, но в целом разочаровывающе досадным. От рыбы и гребешков рот был полон горечи, а от эля тут же появилась изжога, голова отяжелела, и Бёрджес решил, что с этой минуты не притронется к стряпне во Фли, если ее приготовила не мадам Бджиллинг.
Покончив с едой, он заозирался кругом, пытаясь слушать, о чем говорят прочие посетители харчевни.
Беседы в основном велись об улове, о картах и о каком-то адмирале, в честь которого местные то и дело поднимали кружки. Кто-то рассуждал о том, что море, мол, снова готовит подлость: все знаки якобы имеются и скоро объявят штормовое предупреждение. Ему отвечали, чтобы не молол чепухи – никакой бури в ближайший месяц не будет. Другие сетовали на свою дрянную жизнь, на несносную женушку, на непослушных детей, на нескончаемую простуду, на не подтвердившиеся слухи и на дыры в карманах, через которые – вот странность-то! – постоянно куда-то утекают те жалкие гроши, что с таким трудом удается зарабатывать.
Один из стариков за соседним столом вдруг назвал знакомое прозвище, и Бёрджес навострил уши.
– Чернобрюх?! Да у тебя башка прохудилась!
– А чего? – выпустив изо рта струю дыма, его сосед по столу принялся чистить трубку. – Он ведь быстрый и ловкий. На него и поставлю.
– Ну, если стащил пару «пуговиц» из женушкиного подола, то и ставь. Чернобрюх, может, и ловкий, да он же не видит ничего – ему бы очки надеть.
В разговор вклинился третий старик. Гневно потрясая седыми бакенбардами, он возразил:
– Вот Удильщик так и вовсе слепой, но это не мешает ему драть этих неуклюжих болванов! Он еще не занимал мест ниже третьего.
– Так то Удильщик, – ответил первый старик. – Он хитрый и умеет ждать. Но, поверь моему опыту, пока есть Скорлупа, ни Удильщик, ни Подлец, ни Крюк чемпионами не будут. Его броню никто не может пробить. Как он держался на той неделе, а? Простоял все семь раундов и ни одной царапины – это же загляденье было! Шиповник к нему подступался со всех сторон, прыгал, заходил со спины, да что толку! Скорлупа, может, и старый боец, да он умеет выматывать молодых. Недаром он ходит в любимчиках у Дядюшки Фобба.
«Речь о кулачных боях, – понял Бёрджес. – Выходит, Удильщик – боксер. Это уже что-то…»
Такие бои Бёрджес не особо любил. В отличие от напарника. Пару раз Бэнкс затягивал его поглазеть на то, что называл «лучшим представлением в Габене». Кулачные бои в городе были незаконными, но многих констеблей это нисколько не смущало: они регулярно получали тайные приглашения и отправлялись туда, где те проводились. Разумеется, все болели за отставного коллегу Мистера Флика…
Выбравшись из-за стола, он подошел к старикам и обратился к самому важному:
– Почтенный, вы тут бои обсуждаете? А не скажете, когда следующий намечается?
– Завтра ночью.
– Хочу сделать пару ставок, но ничего не знаю о здешних бойцах. Где бы я мог их найти-присмотреться?
– Так при арене у Дядюшки Фобба они и живут. Но вряд ли вам, мистер, дадут на них взглянуть: Дядюшка никого к ним не подпускает – боится, что кто-то может их к боям подпортить, если вы понимаете, о чем я. Уже бывали случаи: как-то ногу одному подрезали, другого опоили, а Горбуна так и вовсе потравили. Так мы же можем вам и сами все про них рассказать. На Скорлупу ставьте, не прогадаете.
– Чепуха! Скорлупа выдает самое скучное зрелище. А вот Крюк – это зверь.
– А я бы советовал на Чернобрюха ставить. Молодой, быстрый, юркий. Его в угол не загонишь…
Бёрджес покивал.
– А где арена Дядюшки Фобба находится?
– Идите по ветке трамвая, вглубь Фли, увидите, где она сворачивает на Горбатый пустырь, там будет круглый дом. Это и есть арена.
– Премного благодарен, господа. Не терпится поглядеть на бои.
Старики заворчали и захмыкали.
– Так это понятно. В Блошини не на что глядеть, помимо боев. Не в театрик же на этих размалеванных актеришек ходить.
Бёрджес согласился: хуже боев может быть только театр. Решив, что узнал достаточно, он развернулся и направился к выходу из харчевни…
…Идти пришлось довольно долго, но хоть ориентир Бёрджес получил неплохой.
Несмотря на то, что трамваи по северной части Фли не ходили много лет, местные использовали трамвайную линию для своих нужд. К старой городской ветке пристроили пару боковых, кое-где были даже петли и кольца. То и дело по рельсам грохотала то дрезина рыбака, то торговый вагончик, то велотележка с лениво крутившими педали старушками.
Сигнализируя о своем приближении механическими звонками, они выплывали из тумана, проезжали мимо и снова исчезали из виду.
Кенгуриан Бёрджес уже давно пожалел, что здесь не предусмотрен городской общественный транспорт, хотя, если задуматься, он ни за что не доверился бы местным извозчикам – поди знай, куда они тебя завезут.
В какой-то момент, следуя вдоль трамвайной линии, Бёрджес поймал себя на том, что город изменился.
Исчезли чайки – уже довольно продолжительное время он не видел ни одной, зато вдруг разобрал грязно-серую фигуру вороны на ржавом семафорном столбе. Моряцкие кварталы закончились вместе с дощатым настилом, окружающие дома выросли на пару этажей и теперь стояли теснее, да даже запах стал другим. Больше никаких ароматов моря или рыбы – зато появилась прогорклая вонь дешевого угля, сжигаемого в печах, и керосина.
Наконец трамвайная линия свернула, и Бёрджес огляделся по сторонам. Ничего похожего на то, о чем говорили старики в харчевне, не было, и он побрел дальше вдоль путей.
«Кажется, они упоминали какой-то пустырь», – припомнил Бёрджес, когда дома неожиданно расступились, являя взору кажущееся бескрайним пространство, сплошь затянутой зыбким дымчатым туманом.
Пустырь был завален ржавым ломом, который на поверку оказался покореженными и битыми экипажами. Куда ни брось взгляд, он натыкался на колеса с погнутыми спицами, ржавые трубы и корпуса «Трудсов», «Бэдфордов» и кебов с битыми стеклами, покосившимися дверцами и слепыми фарами. Казалось, на эту свалку стащили экипажи со всего Фли.
В ближайшем «Трудсе» обустроило себе логово грязное лохматое существо, и как Бёрджес ни гадал, он так и не понял, мужчина это, или женщина. Существо ело, вроде бы, кошку и, когда Бёрджес подошел настороженно повернуло к нему голову. В потрескавшейся корке грязи на лице блеснули серые глаза.
– Арена Дядюшки Фобба, – сказал Бёрджес. – Где она находится?
Существо издало булькающий звук и хриплым пропитым голосом ответило:
– Ослеп? Там, где огни.
Бёрджес завертел головой.
– И где эти треклятые… – Он запнулся – вдали, у крайнего дома, и впрямь светилась россыпь рыжих огней.
Забыв о его присутствии, существо вернулось к прерванному обеду, а Бёрджес, надвинув пониже котелок, двинулся к огням.
Вскоре он уже стоял перед высоким циркульным зданием, первый этаж которого был выстроен из камня, а второй, третий и четвертый, словно бочку, сколотили из досок. Окон в нем не было, а над двустворчатой дверью чернела прокрашенная через трафарет надпись: «Арена Дядюшки Фобба».
У входа курили папиретки и грелись у подожженного железного ящика четверо громил – все в коротких пальто и котелках, у каждого на поясе висит дубинка.
– Чего разглядываешь? – спросил один из них – обладатель короткой, почти отсутствующей шеи и широкого лица, темнеющего в тени под полями шляпы. – Ищешь, где ставку сделать?
– Э-э… нет, – ответил Бёрджес. – Я пришел переброситься парой слов с одним из бойцов.
Громилы недоуменно переглянулись. Обладатель короткой шеи ощерился, демонстрируя черные прогалины между зубами.