Больше он любил, вероятно, только нити и крестовины марионеток.
У мистера Паппи не было нитей, но он дергался, бегал и прыгал по первому слову хозяина «Лавки игрушек мистера Гудвина». И он представлял собой самую опасную игрушку во всем Габене. Не больше и не меньше.
Хозяин зачем-то сделал его красавчиком. Чуть подкрученный острый нос, глаза-пуговицы с изумрудными прожилками, точеные скулы, извечная улыбочка на тонких губах. А прическа?! Никогда не устаревающая классика: мистер Паппи был брюнетом, напомаженные волосы всегда зачесаны на правую сторону, идеально ровный пробор… О, он мог бы разбивать сердца – вряд ли какая-то дама устояла бы перед его шармом, если бы только он не был вынужден скрывать лицо под защитными очками и шарфом, а прическу под котелком… Но что важнее – мистер Паппи хотел разбить лишь одно-единственное сердце. Беда в том, что оно было разбито уже давно – расколото на две половинки.
Она не замечала его, никогда не выделяла среди прочих, воспринимала лишь в качестве тюремщика.
Он не осмеливался с Ней заговорить – просто не знал, что сказать.
А ведь какой у него был голос! Мягкий баритон – приятный, обволакивающий, вызывающий доверие. Мистер Паппи говорил редко, но именно голос был его первым оружием. И оно всегда срабатывало, когда требовалось подманить очередное Имя из книги Хозяина. Этот голос мог успокоить и приструнить даже Карину. Возможно, он помог бы и с Ней, но мистер Паппи был трусом. Во всем, что касалось Ее. И только лишь в этом.
В остальном он не знал страха, выполняя самые опасные поручения Хозяина. Он был не единожды взорван, разрублен, подожжен, лишен тех или иных конечностей, разломан колесами экипажа и поезда, разбит и изувечен. Но всегда возвращался на службу, чтобы снова оказаться разрубленным, взорванным и сломанным. А затем – чтобы попасть на верстак Хозяина и сойти с него обновленным: в очередной раз облачиться в костюм, надеть пальто, котелок и перчатки, натянуть на нос шарф и на глаза – защитные очки, взять револьвер и отправиться в ночь.
В обычное время мистер Паппи с виду ничем не отличался от других исполнителей воли Хозяина. Они все должны были быть безликими, идентичными, как горошины у вертлявого наперсточника – поменяй их местами, и никто не заметит.
Таких, как он, было много у Хозяина. Когда-то. Со временем осталось лишь шестеро, включая мистера Паппи. Но в этом деле жертвами эксперимента стали еще четыре куклы. У них были имена, но имена эти ничего не значили – ни для кого, кроме мистера Паппи.
Он знал, что Удильщик с ними расправится. И Хозяин это знал. Но сказал, что должен был убедиться. Эксперимент удался… Или же нет? Этого мистер Паппи так и не понял. Ему было горько от того, что их убили – окончательно и бесповоротно: даже Хозяин не мог их восстановить – вернуть конечность или заменить корпус было несложно, другое дело – вернуть утерянную личность, душу, упакованную в кожаный мешочек кукольного мозга…
Лишь мистер Паппи и его брат избежали столь печальной участи. По словам Хозяина, мистер Паппи был слишком ему дорог, чтобы разменивать его просто так, но этой лжи мистер Паппи не верил, как никогда не верил и прочей лжи Хозяина. Человеку, который меняет роли, как перчатки, и в процессе потерял свою настоящую личность, никто не может быть дорог. Всякий раз, как Хозяин изливал на него свою приторную сентиментальность, мистер Паппи спрашивал себя: «Кому именно я дорог? Кукольнику Гудвину? Или другой маске? Или третьей? Может, десятой?»
Что касается брата мистера Паппи, то он уже долгое время был заперт в сундуке в подвале мастерской – дерзкий, своевольный, склонный к непредсказуемым поступкам, Хозяин обожал его и ненавидел. Хозяин не раз говорил, что вот-вот отправит брата мистера Паппи в камин, но, видимо, испытывал странное удовольствие от его непослушания. Время от времени Хозяин спускался в подвал и обменивался с сундуком оскорблениями и грозил, что приберег для пленника такую роль, которой мало кто позавидует. Что ж, и в этом он лгал: мистер Паппи, вероятно, был единственным, кто знал все ближайшие планы Хозяина.
Именно один из них он в данную минуту и воплощал в жизнь. На сей раз это было не похищение, не шантаж и не кража, но работа представляла собой не менее грязное дельце. Учитывая то место, в котором мистер Паппи оказался.
Канализация. Первый уровень коллекторов под домами и улицами. Это был тот случай, когда главный помощник Хозяина испытывал настоящую радость от того, что не чувствует запахов.
Взгромоздив здоровенный обломок ржавой трубы поперек прохода – к уже наваленным там ящикам, бочкам, чемоданам и старой мебели, мистер Паппи удостоверился, что путь перекрыт, и сверился с планом коллекторов. В некоторых местах на чертеже стояли красные крестики, сделанные рукой Хозяина. Крестиков таких было семь, а это значило, что еще шесть ответвлений от основного тоннеля ждали, когда их перекроют.
Сунув план в карман пальто, мистер Паппи направился к следующему «крестику» – у него было очень много работы. С помощью других подчиненных Хозяина дело было бы сделано куда быстрее, но из-за интриг своего создателя мистер Паппи был сейчас единственной куклой в канализации под городом.
Времени оставалось мало, и от того, успеет ли он, сейчас зависел успех всего предприятия. До пьесы Хозяина оставалось всего несколько часов.
***
Бабочка шевельнула крылышками, а затем снова замерла.
Мистер Блохх разглядывал ее, почти не моргая. Крошечное существо, запертое под стеклянным футляром на каминной полке. Ее тельце, крылышки, даже усики казались сделанными из тончайшей папиретной бумаги. Бумажная бабочка из Джин-Панга… Само изящество в прозрачной тюрьме.
Кто-то назвал бы это существо прекрасным, но для мистера Блохха оно было… бессмысленным. Он не отличал красоту от обыденности или уродства – просто не видел разницы. Лица окружающих были для него лишь альбомами примет и черт, предметы кругом – лишь тем, у чего есть формы и свойства. Он не понимал искусство, хоть и отмечал грубую мазню кисти, фальшивые ноты или натужное переигрывание на сцене. Красота и уродство, как он считал, – это слишком ненадежное описание чего-либо, за которым на деле ничего не стоит, кроме восприятия кого-то чрезмерно впечатлительного в некий момент времени. И это восприятие неизменно ошибочно. Оно непостоянно, переменчиво, как ветер или дружелюбие кота, его создают, находят и теряют, и оно меняется от множества факторов – настроения, эмоций, чувств, вкусов, общественного мнения и того, что мистер Блохх особо терпеть не мог, – моды.
Когда-то была женщина, и он не знал, красива ли она. У нее было лицо. Она носила платье. Пользовалась красками, чтобы сделать черты более выразительными, ходила к цирюльнице, чтобы сделать прическу более… неизвестно зачем. Мистер Блохх не понимал, зачем женщины делают прически, – великую тайну и столь же грандиозное противоречие дамских причесок он разгадать так и не смог. Ему казалось, что они их делают, чтобы выделяться и при этом быть, как все. А она…
Вероятно, она красива… была. Или же нет? Ему это было неважно. Как неважно и сейчас. Если бы она только…
Мысли Блохха прервал звук тяжелых шагов в коридоре, дверь открылась, и в кабинет вошел высокий широкоплечий джентльмен в дорогом костюме. Кто-то назвал бы его красивым. Кто-то, но точно не Блохх.
Вместе с джентльменом в кабинет проникли звуки шумного званого вечера, проходившего в гостиной. Играла музыка, звенели бокалы, раздавался хрустальный женский смех.
– Я пришел сразу, как мне сообщили, что вы здесь, – сказал высокий джентльмен.
Мистер Блохх качнул головой.
– Я рад, что ваши дела идут хорошо, сэр Крамароу. – Он кивнул на дверь, и хозяин кабинета поспешно ее закрыл, оборвав шум, который издавали гости.
– Моя репутация восстановлена, мое имя вычеркнуто из Грабьего списка, я выиграл пари стоимостью в состояние. Неудивительно, что моя компания стала желанной в городе.
– Я выгляжу удивленным?
– Я не знаю, как вы выглядите, мистер Блохх. Если бы вы сняли очки и шарф…
– Не сегодня.
Сэр Крамароу прошел к письменному столу и уселся. Кивнул, указывая на свободное кресло напротив. Посетитель последовал приглашению, а хозяин кабинета закурил сигару.
– Не думал, что мы встретимся так скоро, мистер Блохх.
Консьерж преступного мира выдержал паузу и отстраненно заметил:
– Я предпочитаю не поддерживать общение с бывшими клиентами, но наша встреча продиктована необходимостью.
Сэр Крамароу затянулся и выпустил в воздух струйку фиолетового дыма. В кабинете повис запах чернослива.
– Вам нужна услуга? – спросил сэр Крамароу.
– Скорее, я пришел, чтобы оказать услугу вам. – Хозяин кабинета сузил глаза, и Блохх поспешил его успокоить: – Не переживайте, сэр Крамароу, на этот раз обойдемся без договора. Спешу утолить ваше любопытство: я прибыл в Сонн, потому что только вы можете поставить точку в деле, которым я сейчас занимаюсь. Речь о вашей работе.
– О моей работе? На ведомство Аэронавтики?
– Нет. О вашей другой работе.
На лбу сэра Крамароу залегла глубокая морщина, когда он нахмурился.
– Я не понимаю, о чем вы го…
– Я говорю о «Сомнии».
Сэр Крамароу подался назад и уперся в спинку кресла. Его широкое лицо затянула тень.
– Даже не буду спрашивать, откуда вам это известно… – Он сам себя прервал: – Хотя отчего же! Я спрошу!
Блохх вздохнул.
– Неужели вы думаете, что из всех членов тайного общества «Сомния» лишь вы были моим клиентом?
Сэр Крамароу медленно поднял руку и потер виски. Блохх прекрасно понимал, что сейчас происходит в его голове – там один за другим грохотали ящики картотеки и шуршали перебираемые папки с личными делами. Он решил ускорить процесс:
– Проект «Каборах». Именно я предоставил полковнику Шелдону человека, который может воплотить его в жизнь.
Лицо сэра Крамароу превратилось в восковую маску. Было видно, что с одной стороны он в ярости из-за того, что настолько важный секрет известен консьержу преступного мира, но с другой…