— С кем?
— С моей дочерью, — я кивнул в сторону Анютки, которая сидела на диване, обняв своего плюшевого медведя, и изучала Антонину Петровну с таким же интересом, с каким я изучал отчеты о падении акций. — Она… специфическая.
Антонина Петровна подошла к Анютке.
— Анна, — произнесла она, словно отдавая приказ. — Подойдите сюда. Будем заниматься английским. В четыре года дети должны знать английский!
Анютка моргнула.
— Тетя, а почему у тебя такие шшрашные зубы? Ты длакон?
Анна Петровна поперхнулась воздухом. Я чуть не задохнулся от смеха. Ее идеально зацементированный пучок, казалось, слегка пошатнулся.
— Что за глупости, дитя! Я не дракон! Я – педагог!
— Тети должны быть доблыми, а не длаконами! — заявила Анютка, и я почувствовал, как уголки моих губ предательски поползли вверх. Моя мифутка – безжалостный критик. И, кажется, она была права. Эта Антонина Петровна была "драконом" до мозга костей.
Антонина Петровна, видимо, не привыкшая к такой прямолинейности, побледнела, потом покраснела и, наконец, выдала:
— Я… я думаю, этот ребенок требует… индивидуального подхода. И, возможно, экзорциста.
Она развернулась и, не попрощавшись, вылетела из квартиры, словно ее подбросило катапультой.
— Поздравляю, — сказал я Анютке. — Ты провалила экзамен. Одна сбежала.
Следующей была некая Кристина, с ног до головы обвешанная гаджетами. Ее телефон постоянно пищал, она каждые пять секунд делала селфи, а ее губы были надуты так, что казалось, она только что съела осиное гнездо.
— Привет, малышка! — пропела она, пытаясь сделать селфи с Анюткой. — Давай сделаем классную фотку для моего инстаграма!
Анютка отпрянула.
— Тетя, а почему у тебя такой рашпухший рот? Ты ешь много конфет? Или тебя укусила оша?
Кристина замерла с телефоном в руке.
— Что? Нет, это… это филлеры! Модный тренд!
— А у меня нет филлелов, — заявила Анютка. — Я мифутка. И я не люблю, когда меня фоткают. Я люблю, когда мне шказки читают.
— Сказки? Фу, это так скучно! — Кристина закатила глаза. — Давай лучше тикток снимем!
Анютка посмотрела на меня.
— Папа, а тетя глупая?
Я пожал плечами.
— Возможно, Мифутка. Возможно.
Кристина, обиженная до глубины души, что ее модные тренды не оценили, тоже быстро испарилась, оставив после себя лишь легкий шлейф приторных духов и ощущение, что я только что пережил нападение стаи инстаграм-блогеров.
Потом была няня, которая панически боялась детей. Да-да, вы не ослышались. Она пришла, села на самый край стула, и при каждом движении Анютки вздрагивала, словно ее ударили током.
— Анюта, — прошептала она, прикрывая рот рукой. — Не подходи близко. У меня… аллергия на детский шампунь.
Анютка, естественно, тут же подскочила к ней.
— Тетя, а почему ты боишся? Я не кушаюсь! Я доблая мифутка!
Няня завизжала, как чайник, и выбежала из комнаты, споткнувшись о мой дизайнерский ковер.
К обеду я был готов выть. Мой пентхаус, обычно тихий, как склеп, превратился в проходной двор для фриков. Я сидел в своем кресле, потягивая кофе, который уже давно остыл, и смотрел на Анютку, которая, казалось, наслаждалась этим парадом ужасов.
— Папа, — сказала она, глядя на меня своими огромными глазами. — А почему все тети такие кишлые? И шшрашные?
— Потому что, Мифутка, — ответил я, чувствуя, как мой сарказм достигает апогея, — хорошая няня – это мифический зверь. Как единорог. Или как моя способность сварить яйцо.
Я уже почти потерял надежду. Думал, может, стоит нанять телохранителя для Анютки? Или отправить ее в Тибет к Лизе? Но потом вспомнил, что Лиза там "ищет себя", и, скорее всего, не найдет.
Глава 3
Ночь после парада нянь-фриков была хуже, чем битва при Ватерлоо, если бы Ватерлоо происходило в моей спальне, а Наполеон был четырехлетней девицей, требующей "шкашки про динозавров" и "чтобы папа не был таким кишлым". Я не спал. Совсем. Мои веки были тяжелыми, как чугунные гири, приваренные к глазным яблокам, а мозг, обычно острый, как бритва, способная разрезать атом пополам, сейчас напоминал пережеванную жвачку, которую забыли на солнце. Анютка, эта маленькая, розовая, шепелявая диверсия, эта атомная бомба в розовом комбинезоне, всю ночь звала маму, а потом, когда поняла, что мама в Тибете и на зов не явится, начала рассказывать мне свои "шкашки". Это были не просто сказки. Это были эпические полотна о летающих единорогах, которые питаются радугой, о говорящих ящерицах, способных высиживать яички в кустах, и о принцессах, которые умеют варить борщ лучше, чем моя бывшая домработница. К пяти утра я был готов обменять свой пентхаус на койку в психиатрической клинике, лишь бы поспать хотя бы час. Или хотя бы пять минут. Или просто перестать слышать про единорогов.
Утро началось с того, что я чуть не вылил кофе на Игоря. Мой помощник, бедняга, выглядел так, будто сейчас убежит, он явно боялся моего помятого вида, потому что достанется, как обычно, именно ему. Его безупречный костюм тоже был слегка помят, а волосы торчали во все стороны, как у напуганного ежа.
— Максим Игоревич, — пробормотал он, дрожащим голосом, который, казалось, принадлежал призраку. — Я… я продолжаю поиски. Но… кажется, рынок нянь исчерпал себя. Все агентства разводят руками. Говорят, ваш запрос… специфический.
— Исчерпал? — мой голос был похож на скрежет несмазанных шестеренок, на звук ржавой пилы, которая пытается распилить алмаз. — Игорь, если ты не найдешь мне няню, я лично отправлю тебя на Северный Полюс. Без зарплаты. Без еды. И без обратного билета. Ты будешь там жить с белыми мифутками и рассказывать им свои проблемы. И, поверь, это будет хуже, чем слушать шкашки Анютки.
Я вылетел из квартиры, словно пробка из шампанского, которое слишком долго трясли, а потом еще и уронили с двадцатого этажа. Мой "Мерседес", обычно послушный, как верный пес, сегодня казался мне слишком медленным, словно черепаха, которая решила участвовать в гонках Формулы-1. Я летел по улицам Москвы, игнорируя пробки, светофоры и здравый смысл, который, казалось, покинул меня вместе с последними каплями сна. Мой мозг работал на пределе, пытаясь придумать, как решить эту "детскую" проблему, которая оказалась сложнее, чем слияние двух транснациональных корпораций, покупка новой страны или изобретение вечного двигателя.
И тут начался дождь. Как будто мне мало было этого цирка, небеса решили подлить масла в огонь, а заодно и окатить меня ушатом холодной воды. Крупные, жирные капли барабанили по крыше машины, превращая дорогу в зеркало, в котором отражались мои несчастья. Я выругался. Громко. Ненавижу дождь. Ненавижу пробки. Ненавижу детей. Ненавижу весь этот мир, который решил, что я – идеальный кандидат на роль отца-одиночки, способного справиться с четырехлетней мифуткой.
И тут она. На остановке. Вся такая… пышная, явно деревенская. С зонтиком, который, казалось, был сделан из лоскутов, собранных на распродаже после нашествия моли всех цветов радуги. И вот она, эта девушка, стояла прямо у края лужи. Лужи, которая была размером с небольшое озеро, способное вместить пару-тройку китов.
Мой мозг, затуманенный бессонницей, яростью и предчувствием надвигающейся катастрофы, среагировал на лужу слишком поздно. Или слишком быстро. Или просто не среагировал вообще, потому что был занят перевариванием очередной шкашки Анютки про говорящих ящериц. Я нажал на газ. Вода взметнулась фонтаном, словно гейзер, который решил устроить представление в центре Москвы, и обрушилась прямо на нее. На девушку.
Я резко затормозил. Мой "Мерседес" встал как вкопанный, словно его пригвоздили к асфальту. Я уставился в зеркало заднего вида. Девушка стояла, мокрая до нитки. Ее волосы, русые и растрепанные, прилипли к лицу, как мокрые водоросли. Одежда, какая-то бесформенная кофта и джинсы, облепила ее пышную фигуру, словно мокрая тряпка, которая только что пережила стирку в центрифуге.
Я уже открыл рот, чтобы выдать очередную порцию сарказма, достойного Нобелевской премии по остроумию, но тут раздался голос с заднего сиденья. Голос, который я теперь узнавал из тысячи, голос, который стал для меня симфонией хаоса.
— Папа, ты опять кого-то обидел! — заявила Анютка, которая, к моему удивлению, не спала, а внимательно наблюдала за происходящим, словно режиссер, оценивающий новую сцену для своего фильма. — И тетя моклая как лыбка!
Я обернулся. Анютка сидела, прижавшись к медведю, и смотрела на меня с осуждением. С осуждением! Моя четырехлетняя дочь, которая еще вчера требовала "шкашки пло динозавлов", теперь читала мне мораль, словно я был нерадивым школьником, а она – строгой учительницей.
— Это не я виноват, что люди не умеют ходить, — буркнул я, пытаясь сохранить остатки своего достоинства, которые таяли быстрее, чем мороженое на экваторе. — Она стояла слишком близко к дороге. Это ее проблемы.
Я вылез из машины. Мне не хотелось выходить под дождь, который лил как из ведра, превращая меня в мокрую курицу. Но что-то внутри, какая-то искорка совести (которую я давно считал атрофированной и законсервированной в формальдегиде), заставила меня это сделать. Девушка стояла там же, и из ее глаз текли слезы. Не от дождя. От обиды. Слезы были такими же крупными и прозрачными, как капли дождя, но они несли в себе совсем другую боль.
— Ой, — прошептала она, пытаясь вытереть слезы мокрой рукой, размазывая их по лицу. — Мои джинсы… я ж на собеседование… Они же за последнюю стипендию…
Я посмотрел на ее вид. Он был жалок. Свитер мокрый, бесформенный, розовый…Джинсы явно не брендовые в грязных разводах. Последняя стипендия? Это было хуже, чем потерять миллион. Это было… душераздирающе.
— Садитесь в машину, — сказал я, пытаясь быть максимально нейтральным, но мой голос все равно звучал как рык раненого медведя. — Я вас подвезу. И куплю джинсы, десять джинсов, сто джинсов. Целую фабрику по производству джинсов, если хотите.
Девушка подняла на меня глаза. Они были огромными, карими, как два блюдца, и полными недоверия, словно я был не олигархом, а самым настоящим злодеем из сказки. Красивая. Кукольная мордашка с нежными губами, голубыми глазами, курносым носом и легким румянцем на полных щечках. О таких говорят «кровь с молоком»