Это, на самом деле, всегда было так. Но сейчас внешние обстоятельства делают всё возможное для того, чтобы до нас это наконец-то допёрло.
Спасибо им за это.
Эта разновидность одиночества знакома многим. Когда человек окружен семьёй и друзьями, но поговорить о том, что иногда видит, как ткань бытия выворачивается наизнанку, швами наружу, как летит мимо густое чужое прошедшее время, как реальность трескается подобно разбитому стеклу, и из трещин льётся невидимый глазу, но физически ощущаемый свет – не с кем.
А если бы не было художников, было бы не с кем обо всём этом даже молчать.
Я
Я думаю, что снег, который идёт и сразу же тает, потому что очень тепло (например, +4, как было у нас нынче вечером), немедленно попадает в рай – в ту его часть, где обитают ушедшие от нас собаки и все наши хорошие кошки. И может быть, всякое другое зверьё. Например уж, который когда-то жил у нас дома и не отвечал нам взаимностью на любовь, но каким-то удивительным образом будил её в сердце, хотя, казалось бы, что там было любить. И те из людей, о которых при жизни одни раздражённо говорили, что они никак не расстанутся с детством, а другие любили их той самой любовью, которая обычно достается собакам и кошкам. Звучит довольно пренебрежительно, а на самом деле такая любовь – лучшее, что у нас получается в непростой науке любить.
Так вот, снег, который идёт и сразу же тает, немедленно возрождается в той области рая, где кошки, собаки и некоторые люди радуются ему, носятся как угорелые, ловят снежинки кто руками, а кто языком, а потом люди непременно затеют лепить снеговика, а собаки и кошки будут им в этом деле мешать – не критично, а немножко, для смеха. А ангелы, которых, ясное дело, в любой части рая полно, сперва стоят смущённо в сторонке, а потом присоединяются к общему веселью. Говорят: «У нас тут где-то были спрятаны санки, кажется, лежат под Господним престолом, подождите, не расходитесь, сейчас будем кататься с горы».
Вот куда девается этот снег, имеющий неосторожность падать на землю в тёплую зимнюю ночь и сразу же таять бесследно.
А если кто-то скажет мне, что рая нет, а уж тем более, такой его части, где все наши кошки, собаки и вечные дети счастливы друг с другом – ну и что с того, что без нас – это будет всего лишь ваше слово против моего, и я вам заранее не завидую, потому что моё слово крепко, от него и синяк может остаться, со мной лучше не спорить, по крайней мере, в столь важных вопросах, как этот: что случается со снегом после того, как он растаял?
Я открываю рот, чтобы сказать: «а», – и тут же захлопываю, потому что мое «а» будет опять про погоду, про изумительные ноябрьские бархатные плюс девять с тонкой шелковой морозной прокладкой воспоминаний о будущих холодах. С тех пор как ангелы Небесной Канцелярии взяли на себя заботу о хризантемах на моем балконе, которые распускают бутон за бутоном, забив на календарь, мне неловко писать о погоде, это совсем уж запредельное хвастовство.
Совесть надо иметь.
Но самое важное это, конечно, не хризантемы, а запах. Теперь всюду в городе устойчиво пахнет берлинским мартом тысяча девятьсот семьдесят третьего года, когда я иду из школы по улице Рейнских камней, в конце которой живу, и где-то далеко кричит горлица, а я по малолетству не знаю, что горлица, думаю почему-то, кукушка, и считаю, сколько мне суждено жить, а она все кричит, а я все считаю, за квартал от дома останавливаюсь, продолжаю считать, и дохожу примерно до пятисот, когда мне навстречу выскакивает мама, озабоченная тем, что все соседские дети уже давно вернулись из школы, а я еще нет, орёт, тянет меня домой, а я думаю, что её вопли невысокая плата за грядущее бессмертие, молчу, ничего не говорю, о таких вещах родителям не рассказывают. И вообще ни о чем важном, взрослые важного боятся, ну их совсем.
Сейчас, когда я точно знаю, что это была горлица, смешно думать, что вместо бессмертия она сулила мне блаженное отставание в развитии, вечное «жизнь только начинается», подростковую погоню за смыслом бытия (не догоню, так согреюсь), готовность жить дальше на любых условиях только потому, что вот прямо сейчас в небе летит самолёт, а в самолёте – лётчики, и я не я буду, если не заберусь однажды в их шкуры, чтобы узнать, как выглядит полёт с их точки зрения, и даже чем был для них вот этот конкретный заход на посадку шестого ноября две тысячи одиннадцатого года в семнадцать тридцать по восточноевропейскому времени, каким был запах этого мгновения, его цвет, звук, смысл.
Я очень люблю подростков.
Всех и каждого, глупых и агрессивных, самодовольных, прыщавых, робких, сексуально озабоченных, садистов и подлецов, трусов и снобов – просто за то, что они живы. Как увижу их на улице, смотрю и радуюсь – ух!
Потому что подростки – это и есть весна. Так выглядит цветение в человеческом исполнении – дикая, невыносимая, животворящая мука.
Я помню, как это. И преклоняюсь перед мужеством подростков, хоть и понимаю, что оно вынужденное, выхода другого нет, кроме смерти, которая в это время всегда настолько рядом, что многих эта близость калечит на всю оставшуюся жизнь.
Все эти мелкие, глупые, прекрасные – есть. Всегда рядом. Ничем не хуже цветущих яблонь, на самом деле. Местами даже пронзительней. Весна, стало быть, вообще не прекращается, только смотри по сторонам.
«Я так вижу» – достойный и честный аргумент в устах любого художника, вне зависимости от того, нравится нам результат его работы, или нет.
То, что аргумент этот в, условно говоря, общественном сознании превращён в посмешище, представляется мне симптомом куда более опасным, чем, скажем, уровень бездарности работ, авторы которых любят говорить эту фразу. Бездарность – дело житейское, кто только не бездарен в той или иной области. Когда бездарный художник говорит: «я так вижу», – он, по крайней мере, честен. Отстаньте от него, играет, как умеет. А дальше или ощутит внутреннюю потребность учиться и тогда уж, будьте покойны, выучится, или не ощутит, и станет прахом. Но это не наше собачье дело.
Способность к обучению (и сопутствующая ей настоятельная потребность учиться) сама по себе дар, который или есть, или нет. А если нет, может проявиться, или не проявиться. Нас это, в любом случае, не касается.
…Наличие счастливой способности обучаться совершенно не зависит от желания окружающих учительствовать. Которое, как всякую недостойную страсть, следует обуздывать и не демонстрировать публично. Лучше уж кур драть прилюдно. Мало что выглядит со стороны так жалко и нелепо, как непрошенное учительствование, будь вы хоть главный в мире специалист по теме.
Хотя главный специалист обычно по уши занят делом, такого еще поди уговори, чтобы научил.
Абсолютно обо всём, что делаю, я с чистой совестью могу сказать: я так вижу. И не представляю себе иной позиции честного художника.
Я так нагло вру самим фактом своего существования, что во всех остальных случаях не могу говорить ничего кроме правды.
Ясно же, что всё – сосуществует. Тошный ужас органического бытия и «жизнь-как-чудо». Правда состоит в том, что есть и то, и другое.
Мне кажется, среднестатистический человек чувствует себя Очень Умным, когда (обычно в подростковом возрасте) открывает для себя Ужас. И всякий раз, разглагольствуя об Ужасе, снова и снова ощущает себя Очень Умным.
Это, как догадываюсь я, очень приятно. Так приятно, что множат и множат болтовню об Ужасе, которая по сути – такая же глупость, как младенческое лепетание о добре. Только лепетание о добре невинно, а глупая болтовня об Ужасе преступна (незнание законов силы слова не освобождает от ответственности).
На самом деле Очень Умный – это тот, кто видит целую картину, тошный ужас и чудо, всё вперемешку, одним комком. Но и на этом останавливаться не следует. Быть умным приятно первые пять минут, но не всю же жизнь этим наслаждаться.
…И вот тогда начинается самое интересное. Когда мы включаем волю и внимание, отделяем устраивающее нас от не устраивающего. И говорим: «будет по слову моему».
Можно, конечно, и в лоб получить за такую постановку вопроса. И часто получаешь! Ну и подумаешь – в лоб. Учишься на ошибках, копишь силу, идёшь дальше. Будет по слову моему, и точка. Потому что исцелять мир своей волей и славить его – повседневная обязанность человека на этой земле. Всякого человека, не только писателя. Но уж для писателей это вообще должно стать общим местом. Или ты исцеляешь, или ты враг рода человеческого, предатель доверившихся твоему слову, и Люцифер жуёт тебя вот прямо сейчас, от начала времен, морщась и плюясь всеми ненасытными пастями.