Петронила – тоже из «хронических», хотя у нее рак легких, который, как правило, расправляется с человеком куда быстрее. Два года назад я облучал ее метастаз в позвоночнике; год назад – средостение, где опухоль давила на трахею; три курса стереотаксической радиохирургии на мозг, потом – опять позвоночник… От химиотерапии она отказывается. Да и не даст ей никто химию: у нее и медицинской страховки-то нет. А вся радиация – чистая благотворительность. «Интересно, – говорит мой ассистент Раким, – вот мы ее лечим, используя самые сложные, новые и дорогие методы, и небось все бесплатно, да?» Я подтверждаю: так и есть. Из тех, у кого есть хоть какие-то сбережения, медицинская система способна высосать все до последней капли. Но тех, кто гол как сокол, у нас лечат бесплатно, на то есть специальные программы помощи. Фактически за лечение Петронилы мне не платят ни копейки. «А ведь она и не осознает поди, как ей повезло, – продолжает Раким. – Как вообще такие люди живут?»
Я тоже плохо себе представляю, как живет Петронила. На прием с ней всякий раз приходит целый табор испаноязычной родни: дети и внуки. Ни у кого из них нет ни документов, ни работы. Вероятно, все ютятся в одной комнатушке. Однажды мы в течение целого часа обзванивали аптеки, ища самую дешевую, – ту, где лекарство, которое я выписал Петрониле, стоило бы меньше десяти долларов. Оказалось, в большинстве аптек такого препарата вообще нет, даже не слыхали о таком. И неудивительно: это – лекарство от тропической паразитарной инфекции, которую я последний раз видел, когда работал в Гане. Если бы не мой африканский стаж, никогда бы не опознал у Петронилы эту болячку.
Все они – и Петронила, и муж в широкополой шляпе, и бесчисленные дети-внуки – из какого-то другого мира, не менее диковинного, чем тот, с которым я соприкоснулся в Африке, и столь же непредставимого. Какой была ее жизнь в Доминиканской Республике? Чем она там занималась? Как выглядела в молодости? Старость, болезнь и эмиграция – эта смесь всех способна уравнять, сделать безликими, непохожими на себя и похожими друг на друга. Требуется стать «часто летающим пассажиром», чтобы обрести лицо в глазах тех, кто не знал тебя прежде. Но теперь я знаю, помню, выговариваю ее две фамилии, слипшиеся в одну. Общаюсь с ней через переводчика – испаноязычную медсестру Марлени.
Петронила собирается домой. В Доминиканскую. Обещает своим детям: «Съезжу на месяц-другой и вернусь». Но в разговоре с Марлени как-то призналась, что едет домой умирать. «Я ведь не дурочка, все прекрасно понимаю». И про дорогостоимость лечения понимает. Меня она называет «ми амор». Говорит: «Спроси, Марлени, у ми-амор-эль-доктор, любит ли он сыр». Люблю, почему бы и нет? «Ага, – оживляется Петронила, – в таком случае я привезу тебе из Доминиканской много-много сыра. У меня младшая сестра на сырной фабрике работает».
Незадолго до ее отъезда я провел еще несколько сеансов стереотаксической радиохирургии, пытаясь убрать максимальное количество метастазов, которые могли бы в скором будущем причинить ей боль. «На первое время должно хватить. А когда надо будет, вы вернетесь, и мы еще облучим». Она кивает – в знак того, что возвращаться не собирается, но, как и я, не хочет слезных прощаний (хватит того, что сеньор Де Розарио уже развел сырость). И снова звучит тема сыра. «Будет, будет тебе сыр, отплачу за добро, привезу целую сырную голову», – говорит Петронила, и в ее сознании это обещание как-то уживается с намерением больше не возвращаться в Нью-Йорк. Не вернется, но сыр непременно подарит – в этой ли, в следующей ли жизни. И действительно: через полтора месяца пришла посылка из Доминиканской Республики. По словам Марлени, сыр уплетали всем отделением. Сам я в это время был в отъезде, и к тому моменту, как я вернулся, от гостинца осталась только упаковка, на которой было выведено «Miamoreldoctor». Все в одно слово.
АнирвачанияНью-Йорк – Нью-Дели
Человек, который долго не спал и никак не может уснуть, закрывает глаза, надавливает кончиками пальцев на опущенные веки, и замкнутому взгляду предстает световая паутина, похожая на гигантский отпечаток пальца. Почему именно паутина? Веданта учит, что абсолютный субъект Атман подобно гигантскому пауку выпускает из себя нити гун; так возникает майя, паутина иллюзий, опутывающая все мироздание. Все иллюзорно, повторяет философ Шанкара, в мире нет ничего кроме безграничного, безличного Брахмана. Причина и следствие суть одно и то же. Сатьям гьянам анантам Браман. Спи, и пусть тебе снится бенгальский тигр, и пусть он заставит тебя проснуться от страха. Знай, что мир – это снящийся тигр. Иллюзия, благодаря которой сознание может пробудиться к реальности. Но, возражает философ Рамануджа, для того чтобы мы испугались тигра во сне, должен существовать и реальный тигр. Значит, в мире есть не только субъект, но и объект. Что же тогда нам сказать о той паутине, реальна она или нет? Она ни то ни се, отвечает философ Шанкара. Ни да ни нет, ни сат ни асат. Она – анирвачания, необъяснимое. Понять нельзя, можно только запомнить.
Я не сплю и не вижу никакого тигра. Вижу лишь вспышку света перед глазами. Может ли она быть обманом зрения, если само зрение – обман? Додумать эту мысль не легче, чем заставить себя уснуть. Через секунду мир снова погружается в темноту. Но мозг продолжает бодрствовать и бороться с соблазном открыть глаза. Левое полушарие уговаривает правое потерпеть: если лежать тихо, сон обязательно придет. И он наконец приходит – в виде мучительного ощущения. Засыпающему кажется, что он тонет; сознание изо всех сил пытается удержаться на плаву, хватается за проникающий с улицы звук, точно за спасительный буек, – и топит его своим весом. Но вот он снова всплывает, звук-буек, и на сей раз слышится отчетливо: «Кабари-и-и…» Предрассветная рага.
«Кабари-и-и… Кабари-и-и…» Сборщик стеклотары колесит по утреннему Дели на своем всепогодном велосипеде с груженным под завязку багажником. «Кабари-и-и…» Этот клич с обязательным глиссандо в конце возвещает о прибытии; заплечное позвякивание пустых бутылок из-под «Кингфишера» служит ему аккомпанементом. Так когда-то – еще до моего появления на свет – в советских городах кричали «ножи-ножницы точу». Позывной сигнал, маркирующий время и место. За стеной образцовая хозяйка, миссис Сингх, жарит по заказу квартирантов картофельные лепешки «алу паратха» (завтрак включен в стоимость Airbnb). Хлопоча по хозяйству, она непрерывно что-то напевает. Тонкий, как струйка воды из неисправного крана, ее голос соревнуется в назойливости с заоконным «кабари-и-и…», с хриплыми гудками десяти миллионов делийских автомобилистов, но мне, иностранцу, по душе и эта неотвязная какофония. Что-то в ней есть упоительно будничное, предвещающее погружение в незнакомую реальность. Недаром Набоков отмечал как вещь прекрасную первое утро в новом городе.
– Что это она такое поет? – спрашиваю я у Сандипа.
– Мантру. Она же из набожных сикхов. Ей положено петь гимны из «Ади Грантха» все время, пока она бодрствует. Моя бабушка тоже так делала. Cколько я ее помню, с утра до вечера пела одну и ту же мантру. Просыпается – поет, спать ложится – тоже поет…
– А думать когда?
– А кто сказал, что думать – это хорошо? Думают те, кто не умеет молиться.
– Ты в это веришь?
– Конечно, верю. Только сам я, как ты знаешь, далек от религии. К гуру за наставлениями не бегаю, в храме не бываю. Пью, курю, даже говядину ем. Но в том, что этой женщине мантра помогает жить, ни на секунду не сомневаюсь. Если бы я умел молиться так, как она, я бы тоже давно перестал думать.
– По-моему, Санни, ты просто трепло.
– И это тоже верно, – легко соглашается Сандип.
На сегодняшнее утро у нас запланирована встреча с коллегами из госпиталя Аполло. По словам моего друга, Аполло – один из самых престижных медицинских центров в Южной Азии. Собственно, это даже не госпиталь, а сеть госпиталей с филиалами по всей Индии – от Калькутты до Ченнаи. Не секрет, что своим процветанием Аполло отчасти обязан медицинскому туризму. Если верить рекламным памфлетам, здесь лечатся пациенты из ста двадцати стран. Оплата медуслуг – только наличными. Обычная сцена, невообразимая для медиков из США или Западной Европы: пациент достает из портфеля пачку купюр, протягивает доктору; тот, послюнявив указательный, пересчитывает, одобрительно покачивает головой из стороны в сторону и прячет выручку в верхний ящик стола. Вот тебе и вся бухгалтерия. Никаких страховых полисов, никакого налогового вычета. Медицинским туризмом кормятся и другие, не имеющие отношения к медицине предприниматели в прилегающем к госпиталю районе Джасола – от лавочников до рантье вроде нашей миссис Сингх. Иностранцам, приезжающим на лечение, надо где-то жить, и врачи нередко сами направляют пациентов к арендодателям. Таким образом, медицинская братия составляет здесь нешуточную конкуренцию международной компании Airbnb. Однако мы с Сандипом предпочли иметь дело с последней и подыскали себе жилье без посредничества коллег из Аполло.
– Лечиться приехали? – участливо спрашивает миссис Сингх, внося долгожданный поднос с «алу паратха» и кофе.
– Не лечиться, а лечить, – отвечает, лопаясь от важности, Сандип. – Это доктор Стесин, онколог с международной репутацией, признанный эксперт в области лучевой терапии. А я – его подчиненный, медицинский физик. Вы ведь наверняка слыхали о знаменитом онкологическом центре Рокривер в Нью-Йорке? Так вот, именно там мы с доктором Стесиным и работаем. А сюда приехали делиться опытом, понимаете? – Хозяйка почтительно складывает ладони лодочкой и, еле слышно продолжая мурлыкать свою извечную мантру, мелкими шажками пятится к двери.
– Зачем ты ей наврал? – набрасываюсь я на Сандипа после того, как она уходит. – Ведь мы не собираемся здесь никого лечить. Просто встретимся с людьми из Аполло, может, обсудим возможные варианты совместных проектов, не более того. И потом, что это за пройдошливая самореклама: «онколог с международной репутацией», «знаменитый онкологический центр»? Мы что, подержанные машины продаем? И с каких это пор ты – мой подчиненный?