— Поэтому я его и выбрал. Во-первых, мы хорошо знакомы, во-вторых, если кто-то и сумеет ускорить рассмотрение, так это Григорий Гаврилович.
«Я виноват, Маруся. У Игорька туберкулез, ты целиком занята его лечением, а меня вечно нету рядом. Я вернусь домой, вернусь навсегда. Ты только признай, что мое решение — трагедия для искусства, скажи об этом вслух, и я расцелую тебя за такой приговор. Федотова говорит, что я — второй Щепкин, что имя моё останется в истории театра. Скажи это ты, и я вычеркну своё имя из театральной истории с радостью, видя, что ты ценишь мою жертву, понимаешь, на что пошёл ради тебя…»
— Задержитесь на неделю.
— С какой целью?
— Могут возникнуть ситуации, требующие вашего личного присутствия. Потом уезжайте и ни о чем не беспокойтесь. У вас ещё есть вопросы ко мне?
— Да. Та женщина в приёмной…
— Какая женщина?
— Она принесла свежий «Южный край». Мне показалось, я её знаю. Она у вас работает?
Янсон встал:
— Я не знаю, о ком вы говорите. У меня не работают женщины.
И добавил, поджав губы:
— Я не выписываю «Южный край».
Не говоря ни слова, Алексеев прошёл в приёмную и вернулся с газетой:
— Там было два экземпляра. Один унёс Вишневский.
— Я не выписываю «Южный край», — повторил нотариус. На лице его читалось раздражение; впрочем, слабое. — Это какое-то нелепое совпадение. Должно быть, разносчица ошиблась дверью. Рядом размещается землеустроительная комиссия, они выписывают.
Глава пятая«ПОЕДЕМ, КРАСОТКА, КАТАТЬСЯ!»
1«Не отдаст — твой он, Лютый»
Костя Филин постучал в дверь условным стуком, как учили: три-раз-три. Рядом переминался с ноги на ногу Ёкарь, скрипел сапогами, а может, снегом.
В окошке колыхнулась занавеска.
— Шо надо?
— Мы к хозяину.
Филин придал голосу солидности, хотя под ложечкой ныло, тревожило. К весовому Гамаюну, человеку авторитетному, в городе известному, их с Ёкарем звали впервые. Костя и видел-то Гамаюна издали, по случаю.
— По каковой нужде?
— По нужде в нужник ходят! Хозяин звал.
— Хто такие?
Открывать не спешили, проверяли. Вдруг борзые[21] заявились?
— Филин с Ёкарем.
Глухо лязгнул засов. Дверь приоткрылась, на гостей с подозрением уставился ражий детина: брови в шрамах, нос свёрнут набок. Чувствовалось, что детина свою беспутную жизнь провёл на «кула̀чках» за Михайловской церковью, на собственной шкуре выяснив, что значит «дать бло̀ку», «пустить звонаря» или «положить гриба в живот».
— Стволы, перья?
Когда зовут на хазу к весовому, ствол лучше не брать. Костин «Smith&Wesson» остался дома. У Ёкаря с собой была финка. Детина финку забрал, сноровисто обхлопал обоих по одежде — не припрятали ли чего? — и крикнул в горницу:
— Они самые. Чистые.
— Впусти, — донеслось в ответ. — Дозволяю.
Горница Костю разочаровала. Он-то думал, весовой живёт — ого-го! У Гамаюна гро̀шей — хоть свиней корми! Хватит дворец отгрохать. Ну, с дворцом Филин загнул, но уж на хату не абы какую точно хватит. Десять комнат, одна другой просторней, потолки в две сажени с гаком, стены бѐлены-ско̀блены… И в каждой комнате — люстра электрическая!
А тут что?
Потолок башку трёт. Окошки мутные. Доски под ногами ходуном ходят. Скрипят хуже Ёкаревых говнодавов. Или это Ёкарь скрипит?
Он думал, что Гамаюн затеет разговор с глазу на глаз. Нет, за столом сидели трое. Холодный пот прошиб Костю: а ну как резать позвали? Он не знал, за что его нужно резать, но страх и не искал причины. Сунут перо под ребро: был славный парень Филин, да в лес улетел…
«Ёкарь — ладно, — подсказал страх. — Ёкаря не жалко. Если что, спасай себя».
Гамаюн был нахохлившейся птицей. Нос-клюв, хищный взгляд. Губы сжаты в тонкую ниточку. Рядом на табурет взгромоздился натуральный медведь. Косая сажень в плечах, рубаха на груди трещит. Волосатые ручищи — каждая с Костину ляжку. На левой скуле — шрам. О зверствах Лютого с Залютино по городу ходили легенды. Третий — хорёк хорьком, мелкий, юркий. Глаза — крючки рыболовные: вцепятся — не отпустят.
— День добрый.
Костя поспешил стащить с головы шапку.
— Добрый, ё! — поддакнул Ёкарь.
— Звали?
— Пасть захлопни, — буркнул Лютый. — Спросят — ответишь.
После этого троица замолчала надолго. Курили, окурки гасили в мятой жестяной миске. Кроме этой миски, коробка̀ спичек и пачки «Гусарских», на столе ничего не было.
— Спрашивайте, — не выдержал Костя.
Понимал, что жизнью рискует. А смолчать не мог.
— Уж мы спросим, — заверил хорёк.
В горнице ощутимо похолодало.
— На гранд ходили? — разлепил губы Гамаюн. — В Волжско-Камском?
— Ходили.
— Четверо сгорели, а вы соскочили?
— Соскочили.
— Как такой расклад вышел?
— Они все на площадь ломанулись! — кинулся объяснять Ёкарь.
На лице его ясно читалось, что лучше бы Ёкарь кинулся головой в прорубь. От вора отчаянно несло едким потом. Ноги Ёкарь сжимал так, будто ему срочно требовалось по малой нужде, и он едва сдерживался, чтоб не напрудить в штаны.
— Там их фараоны с дубака̀ми[22] и повязали! А мы с Филином — на второй этаж, и в окно! Которое во двор. В сугроб сиганули, потом дворами, ё…
— За фарт спросу нет, — веско заявил Лютый.
У Кости отлегло от сердца. Ну, самую малость.
— Ещё кто сдёрнул? — поинтересовался хорёк.
Костя пожал плечами:
— Не знаю. Не видел.
— Не видели, ё! Как шухер, мы давай ноги рисовать!..
— Нишкни, — велел Гамаюн.
Ткнул пальцем в Костю:
— Ты говори. Что сказать хотел?
Костя с трудом проглотил ком в горле.
— Нас семеро было. Четверых повязали. Значит, ещё кто-то сдёрнул, окромя нас.
— Счетовод, — хмыкнул в усы Лютый.
И вытащил из пачки папиросу. Чиркнул спичкой, прикуривая. Филину дико захотелось курить, но спросить позволения он не решился.
— Кто же?
— Гастон, ё! — не вытерпел Ёкарь. — Кто ж ещё?!
— Гастролёр, — уточнил Филин. — Который нас на дело собирал.
— Верняк, гастролёр! Сто пудов!
— Гастон, — птица-Гамаюн щёлкнул клювом, раскусил имя как орех. — Кто таков? Из деловых, или так? Вас, балбесов, как нашёл?
Следующие четверть часа Филин с Ёкарем стирали языки до корней. Наперебой докладывали: срисовал, значит, их Гастон на базаре. Что они делали на базаре? Промышляли по мелочи. Сам подставился под покупку[23], потом возник в переулке, где жиганы делили бабки из его лопатника.[24] Что сделал? Наставил наган. Лопатник забирать не стал, подарил. Вперёд, мол, плачу̀! Предложил дело, объяснил, что к чему. Куда банковских карасей складывали? В его мешок деньги кидали, в Гастонский… Не на пол же, ё?!
Костя даже успокоился. Гастон нужен весовым, точно, Гастон.
— Сколько он взял?
— Не знаю, — растерялся Филин. — Я не считал.
— А ты прикинь, прикинь, — ласково посоветовал хорёк. — Без прикида гробы шьют.
От хорьковой ласки у Кости скрутило живот. Сам Филин успел прибрать к рукам полторы косых[25] без двух целковых — как дома посчитал, на радостях песню затянул! Теперь сеструхе на самолучших докторов хватит, и на свадьбу со студентом, и самому останется на разгуляево! Сколько ж тогда Гастону досталось?!
— Думаю, косых пятьдесят, — с осторожностью произнёс Костя. — Не меньше.
И сладко ужаснулся названной сумме. Это ж агромадная куча гро̀шей! На три жизни хватит!
— Уверен?
— Прикинул, как велели…
— Счетовод, — повторил Лютый.
И обернулся к Гамаюну:
— Гастролёр шпану под фараонов подставил, а сам сдёрнул. Это чухня, закос правильный. Дураков учить надо. Эти тоже сдёрнули — видать, фартовые. Ну, пусть ходят своими ногами. Не возражаю. А вот куш… Нехилый куш пёс унёс.
— Он кассира завалил, — рассудил Гамаюн. — Больше некому.
— Потому и шухер по городу. Мокрый гранд.
— Фараоны как с цепи сорвались.
— На бану[26] второй день работы нет! — взвизгнул хорёк. — Городовые всех трусят, борзые на каждом углу!
— По Москалёвке шмон… Моих замели.
— Всюду шмон! По хазам ховаемся, ветошью отсвечиваем.
— Боком гранд вышел!
— Меркую я, Гастона этого сыскать надо.
— Зачем?
— Пусть делится. За беспокойство платить надо.
— Верно говоришь. Сыскать, потом записать[27].
— За что? За подставу?
— Подстава — чухня. За гастролёром иной грешок: не зашёл на хазу, не уважил. Слова доброго не сказал. Подставу простить можно. А то, что весовыми пренебрёг… Не помилую, Гамаюн.
— Это уж какой расклад выйдет, Лютый.
— Да какой тут расклад?!
— Ты на меня глотку-то не дери. Ежели Гастон сам куш отдаст… Тогда Бог с ним, пусть ноги делает. Треть ему оставлю, на пропой. Не отдаст — твой он, Лютый.
О Филине с Ёкарем весовые забыли, словно тех и не было в горнице. Ох, накаркал! Вспомнили.
— Слыхали, шпана?
— Ничего не слышали, ничего не видели! — поспешил заверить Филин.
Он очень старался, чтобы голос не дрогнул.
— Глухие, ё!
Гамаюн усмехнулся — впервые за весь разговор.
— Видал, Лютый, какие ушлые хлопцы пошли? Шелупонь, а с понятием. Возьмёшь под крыло? Из твоих, вроде, кого-то замели?
Лютый поскрёб шрам на скуле:
— Видно будет. Первое дело — гастролёр.
— Дело говоришь. Вы двое, слушайте сюда. Пошустрите по городу, Гастона зорьте[28]. Найдёте — сами не лезьте, сорвётся. Срисовали, в берлогу проводили — и мухой сюда метнулись. Вкумекали?