Заснул он ближе к вечеру, когда начало смеркаться. Проваливаясь в долгожданное забытьё, успел подумать, что не удосужился сегодня ни пообедать, ни поужинать. В животе тоскливо бурчало. Под этот оркестр Клёст и забылся беспокойным сном.
3«Саквояж с пола на стул!»
— Чего изволите-с? Есть отличные рублёвые[29] обеды!
Хитрый прищур:
— Для деловых людей! Подадим быстрей быстрого!
— Огласи состав, голубчик.
— Щи ленивые либо крем-суп d’asperge[30], на выбор. Из вторых блюд: филей дикой козы под соусом poivrade[31] и осетрина a la russe. Имеется также жаркое из телятины. К этому салат и яблочные тарталетки: объедение! Водочка отдельно, за особую плату-с.
— А если по главному меню?
— Осмелюсь порекомендовать суп-крем из рябчиков. Из мясных блюд хороши côte de boeuf[32] на вертеле, котлеты пожарские и поросёнок с кашей. Для любителей рыбки имеется прелестный судачок-с!
Доверительный шепот:
— Устрицы? Свежайшие остендские устрицы, сегодня из Одессы!
Фрак, белый жилет. Галстук-бабочка. Перчатки. Улыбка от уха до уха. Спина изогнута вопросительным знаком. В ресторане «Гранд-Отеля» посетителей обслуживали не какие-то там трактирные половые, стриженые «в скобку» и в рубахах навыпуск, а вышколенные официанты, одетые на европейский манер. «Губернские ведомости», предлагая работу в заведениях высшего класса, сразу предупреждали: «требуются молодые люди приятной наружности, владеющие языками. Рекомендательные письма обязательны».
— Значит, так, голубчик. Суп из рябчиков, к нему поросёнка. Далее…
— Кокося!
— Юра! Дорогой ты мой…
Вставая навстречу брату, Алексеев жестом показал официанту: жди, мол! А лучше неси водки, пригодится. Жест удался на славу, выразительности исключительной. Официант тоже не сплошал, угадал до тонкостей.
— Как я рад тебя видеть!
Обнялись. Расцеловались. Искренне, слегка театрально, но тут уж ничего не поделаешь. Юрий Сергеевич, младший брат Алексеева, даром что почтенный фабрикант, владелец Григоровской фабрики, страдал двумя семейными недугами — слабым сердцем и тягой к актёрствованию. Отец-основатель «Товарищества исполнителей драматических произведений», он не мыслил себя вне сцены, превращая в подмостки любое место, где только ни появлялся: ресторан, красильню, шерстомойню. «Это свойственно любителям, — подумал Алексеев-старший. — Мы с ним оба любители, надо признать. Профессионалы же, напротив, где ни появятся, стараются не выходить на свет без особенной нужды».
О встрече братья условились заранее, телеграммой. Ресторан «Гранд-Отеля» был выбран не случайно, и не только из-за кухни — до того, как стать гостиницей, каменное здание на Павловской площади шестнадцать лет верой и правдой служило Малому театру. Эту великую эпоху Алексеев не застал, поскольку был слишком молод, но всякий раз, приезжая в губернский город Х, заходил сюда — поклониться теням прошлого. Свое регулярное присутствие в «Гранд-Отеле» он видел неким оберегом, талисманом на удачу — посмеивался над собой, язвил на тему актёрских суеверий и всё равно шёл сюда, словно его тянули на верёвке.
— Эй, человек!
Человек явился с водочкой. Принял у нового гостя пальто и шляпу. Доложил, что суп из рябчиков на подходе, а молочный поросёнок уже набит гречневой кашей, как кисет табаком. Юрий заказал борщ красный, со сметаной и пампушками, да так, чтобы подали вместе с рябчиками, а то слюна зря потечёт; после борща велел нести жаркое из утки. Взяли и десерт: яблочную шарлотку.
— Был у нотариуса? — без обиняков спросил Алексеев-младший.
Это было в его привычках: с ходу брать быка за рога.
Кивнув, Алексеев с улыбкой разглядывал брата. Юра был исключительно хорош собой: высокий, гибкий, грациозный в движениях. Братья являли миру пример семейного сходства; оба носили усы, одинаково стриглись, только черты младшего отличались большей тонкостью, а овал лица — мягкостью. Подбородок, брови, разрез глаз — всё, что в старшем выдавало характер сильный и противоречивый, в младшем говорило об изяществе и уступчивости. Разве что шляпу Юрий всегда сдвигал набекрень, что придавало ему некую ироничность водевильного комика. Крестили его Георгием, но в семье с рождения звали Юрием, в то время как за Алексеевым прочно закрепилось прозвище Кокося.
В детстве, когда богомольцы, летней ночью бредущие на Троицу в Любимовку, в церковь Покрова Пресвятой Богородицы, сломя голову бежали от привидений в белых простынях, с улюлюканьем выскочивших из придорожной канавы — забаву изобретал Кокося, а взбучку за неё получал Юра.
— Был.
— Что говорит Янсон?
— Просит не уезжать из города в течение недели. Потом дело завертится без меня. Если что, ты присмотришь? Я оставлю тебе доверенность.
— Присмотрю, не волнуйся.
— Как мама? Все ли в порядке?
— Маманя? Ну, ты её знаешь. Тише мыши, доброты неописуемой, хоть к ранам прикладывай. И вдруг как вспылит! Орёт на прислугу, словно они крепостные, тарелки бьёт, грозится. Через час остынет, бежит извиняться. Балует, подарки дарит…
Алексеев засмеялся. Он хорошо знал переменчивый норов матушки.
— Найдёт себе какую-нибудь нищенку, — Юрий заиграл бровями, глазами, всем лицом, усиливая трагикомический эффект, — и носится с ней, как с писаной торбой, дни и ночи напролёт. Последнюю рубашку отдаст. Потом нищенка рубашку сносит, украдёт у мамани брошку или колечко, сбежит, а маманя страдает, плачет, мучается мигренью. И опять: раскричится, тарелку об пол, прислуга давай поклоны бить…
После смерти мужа Елизавета Васильевна Алексеева перебралась к младшему сыну в Андреевку, усадьбу в шестидесяти двух верстах от города, где и проводила почти всё время. Свой же дом в Москве, по Садовой у Красных ворот, оставила Алексееву — в этом доме он и жил последние три года. Мать порой наезжала к нему, но долго не задерживалась, возвращалась к младшему.
— Так что, друг мой Кокося, не извольте волноваться…
Принесли борщ и суп. Юрий заложил салфетку за воротник, подвинул тарелку ближе. Алексеев проделал то же самое, вдыхая запах супа из рябчиков. Пахло крепким бульоном, птицей, обжаренной в масле, шампанским — обязательным компонентом, если верить французским поварам. В аромате чего-то явственно не хватало. Перца добавить, что ли? Или водки? Первая рюмка пошла хорошо, звонко, без обременительного тоста. Юрий поддержал, водка прервала его монолог, но лишь на краткий миг:
— Квартира понравилась? Заикинская?
— Квартира хорошая. Две приживалки, с ними я разберусь позже. Не гнать же на мороз…
— Это верно. Пусть живут, дело долгое, успеется. Тебя не стесняют? А то перебирайся в «Гранд-Отель»! Знаешь ведь, какие тут апартаменты! Сам бы жил, да не люблю городской суматохи.
Алексеев знал. Просторные комнаты, отделанные шёлком и бархатом. Изящная мебель. Полный набор услуг европейского класса. Вот-вот, полный набор.
— У них водопровод прорвало. Свободных номеров нет, затопило. Я справлялся: ещё не починили. Обещают завтра-послезавтра, тогда и подумаю. А пока поживу на квартире Заикиной.
— Переезжай ко мне! Или в Григоровку, она ближе…
— И трястись каждый день в санях? Версту за верстой, туда и обратно? Потеплеет — дороги размякнут, увязну в грязи. Буду ждать, куковать, кто вытащит… Нет, спасибо, я лучше на квартире. Хотя знаешь…
Выпив по второй, Алексеев внезапно разговорился. Перехватил у брата инициативу, взмахивая руками для пущей романтики, попытался объяснить своё двойственное отношение к наследству Заикиной. Как предприниматель, он видел в нём полезный, упавший с неба капитал. Как артист, удивлялся чисто театральному, авантюрному, ничем не объяснимому капризу, толкнувшему старуху завещать жильё постороннему человеку. Как постоялец, не мог понять, что с ним происходит.
— Видишь ли, Юра, мне там нравится. Тепло, уютно, покойно. Даже женщины эти не раздражают, хотя должны… И вдруг как вожжа под хвост — тянет сбежать. Ноги в руки, живите как хотите, главное, без меня! Век бы их не видел, и квартиру… Потом отпускает, и снова: уют, покой. Вот сейчас — сам не знаю, чего мне надо. То ли вернуться, да побыстрей, то ли не возвращаться никогда. Щётку мою переставили, зубную. Саквояж с пола на стул! Сапожник ещё, приятный человек…
— Сапожник? Чем тебе сапожник-то не понравился?
— То и странно, что понравился. Откуда это приятство взялось? Знаешь, как я с людьми схожусь? Нет, схожусь я легко, вернее, они думают, что легко. А на самом деле это всё игра, я новых людей не люблю, опасаюсь…
Юрий слушал брата, пряча улыбку. Он знал обстоятельства Алексеева, сочувствовал ему, но помочь ничем не мог. Три коня, рвавших старшего брата на части, были ласковы с младшим: жена, родив ему трех сыновей, не настаивала на болезненном выборе, Григоровская шерстомойня давала прибыль, не требуя от Юрия Сергеевича чрезмерных усилий, в театре же он довольствовался ролями, дающими успех яркий, но краткий — при минимальной подготовке, на голом обаянии.
— Нервы, — подытожил он, когда Алексеев взял паузу. — Ты совсем измотался, Кокося. Так нельзя, тебе надо себя поберечь. Поезжай домой, а лучше в Любимовку. Нет, лучше ко мне в Андреевку! А и правда, чего весны ждать? Вот она, весна, на дворе. Бери Марусю с детьми, мои обрадуются. Поживёшь до лета, нет, лучше до осени, приведёшь нервы в порядок. Маманю осчастливишь, она уже и забыла, как ты выглядишь…
Алексеев зажмурился. Предложение брата выглядело пропуском в рай.
— А может, ты ко мне? — рассмеялся он, пряча страх.
До дрожи, до смертной одури Алексеев боялся, что согласится прямо сейчас, без раздумий, бросится, как головой в омут, и принятое решение станет принятым на самом деле, сжигая мосты, отрезая пути к отступлению.