«Без стрельбы,» — напомнил себе он. Убийство на улице средь бела дня было бы крахом всех его чаяний. Впрочем, драка была не меньшей дуростью, угрозой всему замыслу. Любой вор, у которого котелок варит, постарался бы её избежать. Но Клёст нуждался в драке, как в лекарстве. Откровенно говоря, он и сам не понимал, с чего это ему приспичило доводить конфликт до рукопашной. Любой резон виделся бессмыслицей, кроме главного: хочется, аж горит.
— Извинитесь, господа. И можете идти своей дорогой.
Разумного человека такая вежливость, а главное, холодная улыбка сподвигли бы последовать совету. На буйную троицу это подействовало, как красная тряпка на быка.
— Ни хрена се, борзо̀й!
— Хлопцы, робы̀ грязь!
Армяк прянул вперёд, махнул сплеча заскорузлым кулачищем. Клёст отшатнулся, кулак пронёсся в вершке от лица. Армяк утратил равновесие, коим и ранее не слишком-то обладал, и Клёст ему охотно помог: ухватил за ворот, дёрнул, направляя детину в фонарный столб.
Столб ощутимо содрогнулся.
— Гаплык тебе, фертик!
Закукарекали петухи, налетели. Сшибли котелок с головы. Мелькнуло вскользь, огнём обожгло ухо. Меньше всего собираясь махаться по-честному, как кулачные бойцы на Песках за Университетским садом, Клёст с опозданием понял, что выбрал неудачное место для выпуска пара. Одна досадная ошибка, и он сойдёт с рыхлого снега на укатанную дорожку, поскользнется, упадёт — и тогда его затопчут. Ограничен крохотным пятачком, он кружил, вскинув руки, прикрывая голову. Нет, не повезло — нога поехала на льду. Чудом извернувшись, Клёст завалился набок, смягчая падение. Даже не пытаясь встать, с силой пнул в колено набегающего Кожуха — тот с воплем грохнулся под фонарь — схватил горсть грязного снега, швырнул в лицо Тулупу. Рядом возился оглушённый Армяк, тыкал ручищами наугад — без шапки, весь в крови, с разбитой в хлам рожей. Сунул Мише в скулу: хрустнули зубы, рот наполнился солёным, горячим. Кажется, Клёст прокусил язык. Ослепший Тулуп упал на колени, шаря в поисках врага — циклоп, ловящий Одиссея — и Миша саданул его ребром ладони в кадык, снизу вверх, проклиная минуту, когда чёрт дернул его ввязаться в эту бессмысленную стычку, будь она проклята…
В уши ворвался пронзительный свист.
Фараоны?!
От дальней подворотни, надувая хомячьи щёки, зажав в зубах свисток, к ним спешил бородатый дворник. Сверкала начищенная бляха, в руках дворник сжимал лопату, и явление сие не сулило пьяным буянам ничего хорошего.
— Тика̀ем, Мыкола!
Шкандыбая, оскальзываясь, богатыри дунули вниз по улице. Клёст сплюнул кровью, утёр ладонью губы, подобрал котелок и начал отряхивать пальто свободной рукой. Свист прекратился, рядом, пыхтя и отдуваясь, стоял раскрасневшийся от бега дворник.
— У-у, раклы, пьянь голозадая! — он погрозил вслед убегающим лопатой. — Средь бела дня, шелупонь! Как вы, ваше благородие?
Мише сделалось тошно, а от участия в голосе дворника — вдвое. Он с усилием сглотнул, вдохнул-выдохнул: раз, другой. Слава Богу, не достал револьвер. Была бы сейчас маета…
— Вашими молитвами, голубчик. Вовремя подоспели.
— Кровь у вас на губе. И из носу тоже. Вам бы к дохтуру!
— Некогда, — отмахнулся Миша. — Тороплюсь.
— В аптеку, а? Вон она, рядышком.
— Благодарю за заботу. Я туда и собирался.
Сунув дворнику двугривенный, он двинулся к аптеке, тщательно выбирая наименее скользкие места. На ходу проверил карманы: всё ли на месте? Ничего не обронил? Револьвер, платок, бумажник… С бумажника мысль перескочила на саквояж с деньгами, оставленный в номере. В груди шевельнулась змея тревоги. При такой злой непрухе надо было саквояж с собой прихватить. Вдруг номер обнесут? По идее, вряд ли: не «Гранд-Отель», но и не притон-клоповник, честное место. Разъездной агент — птица слишком скромного полёта, чтоб рассчитывать на куш. С другой стороны, при его нынешнем везении…
А взял бы с собой — и что? Выронил бы в драке, а из саквояжа — ассигнации ворохом! Или раньше, когда на льду грохнулся. Нет, таскать этакие деньжищи — тоже не выход. Припрятать в ухоронке? До поры, до времени?
— Какими судьбами? Здравствуйте, Михаил…
— Хрисанфович.
В первый миг померещилось: фраер из «Астраханской» раздвоился. Нет, ерунда: второй заметно моложе. Но похож, чертовски похож! Брат? Оба вышли из аптеки, куда Миша только собрался зайти.
— С вами все в порядке? Выглядите вы скверно, если по правде.
— Здравствуйте, Константин Сергеевич, — память на имена у Миши была отличная. — Да вот, напало пьяное дурачьё. Посреди бела дня, представляете? Хорошо, дворник подоспел.
— Ах, незадача! Куда только полиция смотрит?!
— Знаем мы, куда она смотрит. В карман, где рубль.
— Позвольте представить: брат мой, Юрий Сергеевич. Юра, Михаил Хрисанфович агентом ездит, шерсть продаёт. От нашего товарищества. Небось, твоя шерсть, григоровская?
Клёст напрягся. Юрий Сергеевич? При первой встрече фраер его поминал. А ну как приступит с расспросами? «Сколько нынче стоит пуд шерсти мытой, но некрашеной, а сколько крашеной?»
— Моё почтение, Юрий Сергеевич.
Младший фраер протянул руку:
— Взаимно.
Он с отменным безразличием подарил Мише крепкое рукопожатие. Тему, к счастью, развивать не стал: молчал, улыбался. Клёст был ему совершенно неинтересен, и слава Богу! Старший фраер смотрел Мише за спину. По загривку побежали зябкие мурашки. Клёст не выдержал, обернулся. По улице гуляла знакомая старуха. Не карга с клюкой — другая: дородная, осанистая, в бордовом салопе и старомодном капоре — та, что привиделась на месте карги. За её спиной вприпрыжку семенил убитый кассир из Волжско-Камского.
Миша моргнул. Ничего не изменилось.
— Вы её знаете? Старуху в красном?
— Не имею чести, — в сомнении протянул фраер. — Но знаете, где-то я её видел. Вот только не припомню, где. А вы?
Видит! Он её видит! Значит, не призрак? Не морок?!
— Нет, я с ней не знаком, — Мишу трясло, и не только от лихорадки. — А что насчёт молодого человека?
— Молодого человека?
— Вон, за старухой.
— Извините, не вижу. Там точно есть молодой человек?
— Ох, простите! Он в подворотню нырнул, а я и прозевал.
Фраер пожал плечами: бывает.
«Что ж это получается? Старуху он видит, а мертвеца-кассира — нет? Выходит, старуха настоящая, а кассир мне чудится?»
— Нам пора. Всего вам доброго, Михаил Хрисанфович. Берегите себя.
— Постараюсь. И вам всех благ!
Забыв о братьях, Клёст глядел на старуху. Та всё шла и шла в его сторону, величественно шагая по самой середине улицы, но при этом оставалась на месте. Если и приближалась, то на вершок, не более. Что за чертовщина?! Из-за старухи выглядывал мертвец, шевелил пальцами, приглаживал волосы — и опять прятался.
Клёст встряхнулся и сбежал в аптеку.
Ожидая, пока козлобородый провизор (вспомнилась цирюльня Козлова!) напишет на бумажке, как принимать патентованное снадобье, Миша прижимал к скуле свинцовую примочку и глядел в окно. Старуха в бордовом салопе гвоздём, забитым в доску, торчала напротив аптеки, в стекле её было хорошо видно. И кассир, стервец, никуда не делся.
— Видите старуху? — спросил Миша у провизора.
— Старуху? — удивился козлобородый. — Какую?
Глава шестая«ПОСЛЕ ЧЬЕЙ СМЕРТИ?»
1«Вам не кажется, что это слишком?»
— Анна Ивановна, а вы гадать умеете?
— Немножко…
— Погадайте мне! Ну пожалуйста!
— Я даже не знаю…
— Я знаю! Погадайте, я заплачу̀! А хотите, поцелую?
— Ой, ну что вы такое говорите…
Юрий был в ударе. Пяти минут не прошло, как он обаял младшую приживалку: слова из неё по-прежнему приходилось тянуть клещами, но клещи кузнечные сменились маникюрными щипчиками.
— А кто вас учил гадать, Анна Ивановна?
— Елизавета Петровна…
— Заикина?
— Она самая.
— Заикина, говорят, отменно гадала?
— Елизавета Петровна всё насквозь видели…
— А вы, значит, её ученица?
— Мебель мы…
— В смысле?
— Маменька говорят, что мы были мебель. А там и выучились, только чуточку…
— Ну какая же вы мебель? О, я знаю! Это мы с братом — дубовые шифоньеры на гнутых ножках. А вы — ореховый трельяжик! Изящество и очарование!
— Ой, ну что вы такое говорите…
— Погадайте, умоляю! Хотите, на колени встану?
— Ой, зачем на колени? Я сама не гадаю, мы с маменькой, вместе…
Маменька пряталась. Едва Алексеевы вошли в прихожую (дверь им открыла дочь), как Неонила Прокофьевна нырнула в заветную каморку и носа оттуда не казала. Так ведут себя кошки, если в чём-то провинились. Впору было поверить, что возвращение Алексеева нарушило какие-то тайные планы старшей приживалки, а главное, грозило ей всеми карами небесными. Отдуваться за маменьку пришлось Анне Ивановне, и если поначалу девица чувствовала себя хуже, чем в зубоврачебном кресле, то стараниями Юрия порозовела и разговорилась.
— Вместе гадаете? Это как?
— Ну, я карты раскидываю, а маменька вокруг хлопочут…
— Хлопочет? Очень интересно.
— Да что тут интересного…
— Я сгораю от любопытства. Неонила Прокофьевна! — Юрий кинулся к двери, за которой подслушивали, сопели, вздыхали. — Голубушка! Похлопочите за меня! Пусть Анна Ивановна раскинет мне карты… Кокося, проси! Тебя они послушают.
— Нижайше прошу, — подыграл Алексеев. — Буду обязан.
Обязательство, озвученное вслух, подвигло мамашу выбраться в коридор. Бодро семеня, она сунулась было в кабинет Заикиной, но вдруг испугалась, аж присела:
— Дура я, дура! Вы же там спите!
— Это ничего, — успокоил её Алексеев. — Заходите, не стесняйтесь. Кушетка застелена, а бельём я не разбрасываюсь. Мой быт вполне приличен для посещения юными девушками, а их родительницами — тем более.
Младшую приживалку трудно было назвать юной девушкой — скорее уж старой девой! — но преувеличенная галантность брата оказалась заразительной. И всё-таки Алексеев не удержался: