— Есть «Ферезли», с собой привёз. Они легче.
— «Ферезли»? Вы и мёртвого уговорите.
«”Императорские” не годятся, — отметил Алексеев, поднося Ваграмяну спичку. — Годятся “Ферезли”. Курить надо на балконе, именно сейчас».
— На что гадаем? — спросил он, затянувшись. — На кого?
— Гадаем?
— Меня уже просветили. Детали, мелочи, нюансы. Сочетание пустяков. От перестановки слагаемых всё меняется. Раз, и будущее — открытая книга.
— О чём вы?
— Не надо, Ашот Каренович. Система Заикиной, я в курсе. Я одного не понимаю: вам-то зачем? Выгнали меня на мороз… Что хотите узнать? О ком? О себе, обо мне?
— Гадаем, значит.
Сапожник рассмеялся. Алексеева пронзило острое как нож подозрение: «Неужели я ошибся спектаклем? Подал не ту реплику, что прописана в тексте?» Смех Ваграмяна звучал грустно, но вовсе необидно.
— Ни о себе, Константин Сергеевич, ни о вас. О Волжско-Камском банке. Слыхали про ограбление?
— Да.
Он действительно слыхал — в табачной лавке приказчик делился новостью с пышногрудой купчихой, заглянувшей взять папиросных гильз. Купчиха ахала, охала, хлопала ресницами. Алексеев ещё отметил, что фанфарон-приказчик вываливает на прилавок такие зубодробительные подробности, какие могут родиться лишь в мозгу, воспалённом страстью.
— Я мимо ехал, когда их грабили. Извозчик решил, что они присягу принимают…
— Присягу? Вы не могли бы…
— Что именно вас интересует?
— Как звали извозчика? Извините, это я зря. Откуда вам знать?
— Действительно, откуда? Его фамилия — Черкасский. Имени не сказал. Фельдфебель в отставке, из кантонистов. Двенадцатый драгунский полк…
— Константин Сергеевич! Вы просто кладезь полезных сведений! Значит, Черкасский, из кантонистов. А почему вы решили, что в банке принимают присягу?
— Это не я, это извозчик так решил. Они руки подняли, в окне было видно. Вот ему и примерещилось…
— Мерин или кобыла?
— Что, простите? В смысле, кто?
— Кто сани тянул: мерин или кобыла?
— Кобыла.
— Масть?
— Гнедая.
— Сколько вы ему заплатили? Три гривенника?
— Два с пятаком.
— Во что был одет извозчик?
— Синий армяк. На заду — складки. Лохматый треух, весь в снегу.
— Полость в санях медвежья?
— Овчина.
— Когда вы ехали, мимо конка не проезжала?
— Проезжала. Возле музыкального училища. Еле разминулись…
— Большое вам спасибо! Вы даже не представляете, как вы нам помогли!
«Нам, — повторил Алексеев. — Кому это — нам?»
— Ну так что, Ашот Каренович? Кобыла, присяга, конка… Перекур на балконе. Ограбление банка. Карты сложились? Кого хороним, кому славу поём?!
— Уже похоронили, Константин Сергеевич.
— Кого?
— Лаврика Иосифа Кондратьевича, правнука Заикиной. При ограблении банка застрелили бедолагу. Совсем молодой был, ещё жить бы да жить…
«Оську жалко, — услышал Алексеев в вое метели, — Осеньку. Пропадёт без меня…»
— Царствие небесное безвинно убиенному, — он перекрестился. — Но кобыла тут при чём? Овчина? Они что, из гроба его поднимут?
Сапожник щелчком отправил окурок за перила, в ночь.
— Холодно, — Ваграмян передёрнул плечами. — Идите в дом, согрейтесь. Водки выпейте, дело хорошее.
— А вы?
— А я к себе пойду. На сегодня шабаш, отдыхаем.
3«При чём здесь фонарь?»
— Знакома ли вам, милостивые государи, четвертая мужская гимназия?
— Это которая на Марьинской?
— Да.
— Бывший дом баронессы Унгерн-Штенберг?
— Да!
— Где инспектором статский советник Максимович?
— Да!
— Нет, не имеем удовольствия знать.
— А знакома ли вам греческая хлебная за два дома от гимназии?
— Хлебная?
— Да!
— Хлебная Багдасаряна?
— Да!!!
— Ну, кто же не знает хлебную Багдасаряна! М-м, какие там калачи…
Хлеб всегда выигрывает у наук, это подтвердит любой. Сталь же выигрывает у всех, включая золото. Семья Багдасарянов перебралась в губернский город Х из Западной Армении, стенавшей в те годы под железной пятой султана Абдул-Азиза — точнее, под пятами великих визирей Али-паши и Фуад-паши, ибо частые нервные расстройства мешали султану заниматься делами. В честь приезда беженцев переулок Короткий, как шутили бессердечные обыватели, назвали Армянским. От переименования он не стал длиннее — два жалких дома по нечётной стороне — но в «Памятной книжке губернии», в сведениях о численности населения, поминается один мужчина армяно-григорианского вероисповедания, проживавший в городе.
Один?
Канцеляристы ошиблись. Вы же понимаете, что если в городе есть хотя бы один Багдасарян, то он не один? Это могло бы послужить отличным названием для романа господина Жюля Верна: «Багдасарян не должен быть один»!
Шутки шутками, но многие любопытствовали: каким таким чудесным образом Багдасаряны сумели выбраться сперва из горящего Зейтуна, а затем из полыхающего Муша, сохранив имущество, деньги, а главное, величайшую драгоценность — жизнь? Какой добрый гений спас их от кровожадных османов, зверски подавлявших восстания армян? Какая удача привела несчастных в тихую гавань?
Наверное, Бог оглянулся.
Так или иначе, фортуна продолжала сопутствовать Багдасарянам. На новом месте они обустроились без лишних хлопот. Сняли жильё, открыли пекарню, а там, спустя несколько лет, и хлебную. Хлебная вызвала кривотолки: «Почему греческая? Откуда взялись греки?!» «Брат присоветовал, — отмахивался глава семейства. — Велел: пусть будет греческая. Не спорить же с братом?» Действительно, с Багдасаряном приехал его двоюродный брат Ашот Ваграмян — сирота, он еще ребёнком потерял родителей и пригрелся в гнезде старшего родственника.
— Чому? — спросил Багдасаряна сосед, цирюльник Сирко.
— Что — почему? — не понял Багдасарян.
— Ось ты кажеш: не сперечатыся[37] ж iз братом! Чому тобі не можна iз ним сперечатыся? Він же молодший за тебе! Та ще й чобота̀р[38]! Був бы прохвесор, а то чоботар!
Багдасарян пожал плечами:
— Ваня-джан, я с ним никогда не спорю. Может, потому и живой…
— Чому? — упорствовал Сирко.
— Если вода не течёт за тобой — иди за ней.
Цирюльник плюнул и отстал.
Когда Ашот, с которым не спорят, овдовел и решил жениться во второй раз, он заговорил о собственной сапожной мастерской. Старший брат готов был выделить денег на обустройство, но для мастерской в доходном доме на Епархиальной улице — другой вариант Ашот категорически отверг — этого не хватало, даже если сложить вместе со сбережениями самого Ашота.
— Хорошо, кивнул сапожник. Тогда закрой хлебную на три дня.
— Убытки, — напомнил Багдасарян.
— Испеки для меня корзинку арагаца[39], — продолжал Ашот, будто не слышал про убытки. — Я разнесу лепёшки по городу, куда надо.
— Да, — вздохнул Багдасарян. — Всё сделаю, душа моя.
Лепёшки Ашот разнёс в самые неожиданные места. Одну забросил в открытое окно второго этажа Дворянского собрания, две сунул мальчишкам на Цыганском мосту; самую пышную скормил извозчичьей лошади близ Конного рынка. Раз, два, корзинка и опустела.
Спустя месяц после разговора братьев в город приехал Нишан Тер-Нишанианц — священник, высланный из Нахичевани за какие-то провинности. С ним явились взрослый сын Трдат и внучка Мириам, девица на выданье. Священник приобрел дом по улице Франковской, где и поселился с семейством. Багдасарянов пригласили на новоселье, Ашота в том числе, и сапожник имел долгий разговор с Трдатом Нишановичем. В итоге Трдат с благословения отца ссудил Ашоту недостающую сумму, и вскоре в новенькой мастерской застучали молотки.
Стук разнёсся до небес, и Бог снова оглянулся — теперь уже на щедрого Трдата Нишановича. Ещё вчера безработный, не имея протекции и рекомендательных писем, Трдат устроился в центральную почтово-телеграфную контору — чиновником IV разряда. В самом скором времени он получил III разряд, и болтали, что повышение не за горами. Параллельно с карьерой рос и ранг Тер-Нишанианца: коллежский секретарь, коллежский асессор…
Начальство обещало надворного советника.
Когда армянская община решила обратиться в городскую думу с прошением об отводе участка под постройку церкви, Трдат Нишанович сказал, что сперва он обратится к Ашоту.
— Не сейчас, предупредил Ашот. Сейчас холодно, вам откажут.
— В смысле, — не понял Тер-Нишанианц. — Что значит холодно? Май на дворе!
— Холодно, и всё, — отмахнулся сапожник. — Даже я не согрею.
Трдат сдвинул брови:
— Извини, дорогой. Мне не поверят. Я тебе и сам не больно-то верю.
Прошение было отправлено. У думы просили «пустопорожнее городское место в шесть сотен саженей, находящееся на Сумской улице, возле Ветеринарного института, недалеко от конца рельсового пути конки». И причины объяснили внятно, ибо с момента приезда в город семьи Багдасарянов многое изменилось: «…число прихожан постепенно прибавляется, поэтому в настоящее время считается армяно-григориан купеческого и ремесленного сословия около восьмисот душ обоего пола, учащейся молодежи сто пятьдесят и свыше трёх сотен солдат. Кроме этого по губернии в разбросанном виде и на придорожных станциях живут ещё около трехсот душ…»
Ду̀ши душами, а ходатайство отклонили. Городская дума не нашла возможности отвести для молитвенного дома просимый участок земли, ибо все окрестные участки были проданы местным жителям под застройку, а просимый предполагался под разбитие в нём сквера.
— Когда? — спросил Трдат сапожника. — Когда подавать новое прошение? Как скажешь, дорогой, так и сделаем. Твоё слово — золото.
Ашот улыбнулся:
— Когда потеплеет.
— Зимой, что ли?
— Не волнуйся, я предупрежу заранее.
— Где же нам проводить службы?
— Снимите дом в Инструментальном переулке.