Бес качнулся из жёлтого круга в темноту. Миша ничего не имел против — в упор он и без фонаря не промахнётся. Отступил назад, заманивая беса:
— Стыдно, Константин Сергеевич! Забыли меня, ай-ай-ай!
Бес приблизился. Миша опять разорвал дистанцию:
— А вот я вас помню! Чудесно помню!
Шаг за шагом, они уже вошли в подворотню.
— Михаил? Михаил… э-э…..
— Михаил Хрисанфович, разъездной агент, к вашим услугам. Вот вы меня и узнали!
Рука самовольничала, лезла за револьвером, но Миша укротил строптивицу. Рано, некуда спешить!
— Вы что, меня ждали?
— Вас, Константин Сергеевич. Исключительно вас.
— И зачем же, позвольте полюбопытствовать?
— Жизнь моя в последнее время складывается весьма оригинально. Без вас и не разгребу, знаете ли!
— Забавное совпадение, Михаил Хрисанфович! С моей жизнью творятся те же самые закавыки. Только я, скажу честно, о вас и не задумывался…
— А зря! Задумались бы, сразу и полегчало!
Оба уже скрылись под аркой. Выстрел в подворотне грянет как из пушки. Весь квартал переполошит. Нет, нельзя. Тянем время, выводим беса во двор…
— Я, признаться, консультацию у вас хотел получить…
— По какому предмету?
— По поводу шерсти.
— Я больше по канители. Про шерсть вы не хуже меня знать должны.
— Нет, тут такой вопрос, что только вы и поможете…
— Ночью?
— А что? Самое деловое время.
Назад. Назад. Раки пятятся задом. Одни ли раки?
— Что же вы от меня убегаете, Михаил Хрисанфович?! Хотели спросить — спрашивайте. Может, нам лучше в квартиру подняться? Не во дворе же, извиняюсь, о делах толковать?
— Да у меня разговора на три минуты. Двор? Сойдёт и двор, мы не гордые. У вас спичек не найдётся? Мои кончились, а лавки закрылись…
— Извольте…
Беря протянутый коробок, Клёст на миг коснулся руки беса. Его ударило электричеством, как в институте, во время физического опыта. Кажется, бес тоже что-то почувствовал, забеспокоился. «Всё, подводим итоги». Вопреки этой очевидной мысли, Миша извлёк из кармана не «француза», а портсигар. Достал папиросу, чиркнул заёмной спичкой. Во рту откуда-то появился едкий привкус: фосфора, что ли?
Спичку Клёст нарочно не прикрыл от ветра, и та мигом погасла. Громко проклиная сквозняк, Миша выбрался во двор. Бес двинулся следом. Благодаря Бога за внезапный фарт, Миша встал у водосточной трубы, прикурил наконец — и, не спеша возвращать коробок, украдкой огляделся. Ни души. Дом, куда приглашал его бес, высился исполинской серой фуражкой — мокрой, с просевшей снежной блямбой на крыше. Светилась жёлтая кокарда — единственное освещённое окно на втором этаже.
— Так что же вы спросить хотели? — опомнился бес.
— А насчёт шерсти. Вот сколько нынче стоит пуд шерсти крашеной, а сколько мытой, но некрашеной, а?
Миша заговорщицки подмигнул бесу. Помнишь морок, что на меня насылал? Вот теперь сам и отвечай!
— Что за ерунда, голубчик?! Вы ведь…
— Цены меняются, Константин Сергеевич. Вам ли не знать? А ежели шерсть особенная…
— Это какая — особенная?
— С чёрта шерсть. Настричь пуд шерсти с чёрта, собачьего сына… Сколько тот пуд стоить будет? Крашеный и некрашеный?
«Француз» вжался в ладонь. Всё. Как ни хочется продлить спектакль, рождавший бурю восхитительных чувств, пора давать занавес.
Оленька заждалась.
— Голубчик, ваши шутки становятся утомительными…
— И всё-таки?
— Чтобы ответить на ваш вопрос, нам понадобится целый консилиум. Здесь коммерсантам без теологов не обойтись!
— Ну так призовите!
— Кого?!
Бес открыл рот — чёрную дыру, самим адом созданную для ствола «француза» — и Клёст выхватил револьвер:
— Меня! Я — Миша Клёст, бью…
В стёклах пенсне блеснул высверк жёлтого оконного света. Клёст моргнул, запнулся, нога поехала на скользкой бугристой наледи. Он взмахнул руками, ловя равновесие, налетел плечом на жестяную кишку водостока. Раскатисто грохнул выстрел. Пройдя впритирку к голове беса, пуля с железным звоном и визгом ударила в пожарную лестницу, рикошетом улетела прочь, во тьму.
Револьвер, дрожа от позора, вновь нашарил беса. Хотелось в рот, но и в лоб тоже сойдёт!
Вместо того, чтобы сбежать, пользуясь моментом, в подворотню, бес сорвал с себя пенсне и швырнул… Нет, не в Мишу — в тёмный угол двора, где шевельнулась мелкая тень. Похоже, бес сам опешил от того, что сделал. Глядя в его лицо, закипающее изумлением, Клёст промедлил лишнюю секунду. Палец на спуске уже выбирал слабину крючка, когда сбоку, из темного угла, на Мишу с яростным о̀ром кинулся клубок шерсти — немытой, некрашеной, чёртовой! Клубок был в изобилии снабжён когтями и зубами. Он врезался в стрелка, заставив пошатнуться. Щёку рвануло резкой болью. Палец сам собой нажал на спуск. Грянул выстрел, в ответ жалобно зазвенело разбитое стекло.
Адская бестия рвала Мишу в клочья, исходя утробным дьявольским аллилуйя. Клёст едва не выронил «француза» в попытках оторвать от себя взбесившуюся тварь. Оторвал, отшвырнул, вскинул револьвер, ловя на мушку…
Кот!
Клёст поклялся бы на Библии: тот самый кот, что ободрал его в «Астраханской».
Выстрел!
Кот метнулся вглубь двора, растворился в тенях. В подворотне дробно топотали шаги удирающего беса. Щёку и запястье терзали, дёргали мелкие черти, рывками тянули из Миши жилы. Лицо залила горячая кровь — её сладковато-солёный вкус горел на губах. И всё же Клёст шагнул вслед за бесом: в револьвере оставалось ещё три патрона.
Не уйдёшь!
Справа, слева, выше, ниже по Епархиальной и Бассейной взвились заполошные пронзительные свистки. Они быстро приближались. Дворники? Фараоны? Клёст не стал выяснять. Зажав ладонью щёку, из которой продолжала хлестать кровь, он рванул прочь, в лабиринт ночных дворов.
Глава двенадцатая«ЧТО ЖЕ ВЫ ИСПУГАЛИСЬ?»
1«Будь, Алексеев, здрав, кумир в грядущем!»
Вихрем, прыгая через ступеньку, он взлетел на четвертый этаж. Схватил дверной молоток, отпустил без удара, сунул руку в карман за ключами, брякнул ими, вытащил руку без ключей. И новым вихрем, вдвое быстрее прежнего, горным козлом перескакивая через пролёты, хватаясь за перила, каждую секунду рискуя сломать шею, ссыпался обратно на второй этаж, где размещались мастерские.
Да, правда.
Из-за этой двери он слышал голоса.
На бегу не опознал говоривших, это случилось уже выше, перед квартирой Заикиной — и бросило Алексеева из зенита в крутое пикѐ. Вот и вывеска, прибитая гвоздями к дверной филёнке: «Ремонтъ и пошивъ обуви. Мастерская Ашота Ваграмяна».
Мастерская была не заперта. Чахлая цепочка — не чета заикинской входной цепи, на той хоть котов учёных води! — оторвалась с мясом, когда Алексеев пинком распахнул дверь. В свете керосиновой лампы, стоявшей на конторке — здесь, по всей видимости, принимались заказы — он увидел верстаки, сапожные болванки, ящики с дратвой и обрезками кожи, обувь, предназначенную для ремонта, и уже чиненую, ждущую прихода хозяев.
Вся троица нюансеров пила чай.
Несмотря на позднее время, они собрались здесь. Любовь Радченко, сидя на табурете, наливала себе из закопчённого медного чайника. Привалившись боком к стене, Лейба Кантор сосал кусок колотого сахара, смоченный в кипятке. Звучало так, словно Кантор был графом Дракулой, а сахар — несчастной Мѝной Меррей, жертвой вампира. Ашот Ваграмян устроился за конторкой, вертел в пальцах граненый стакан без подстаканника.
— Когда бы вам сойтись втроём? — ядовито произнёс Алексеев. Язык превратился в королевскую кобру, отрава так и капала. — В дождь, под молнию и гром?
И сам себе ответил:
— Как только отшумит резня, тех и других угомоня.
— То будет на исходе дня, — подвела итог Радченко, не чуждая театру. — Шекспир, «Макбет». Акт первый, сцена первая. Присаживайтесь, Константин Сергеевич, вот стул. Что-то случилось?
Алексеев пододвинул стул. Сел верхом, сложил ладони на спинке:
— Ничего особенного. В меня стреляли, а так всё в порядке.
Он еще никогда не видел, чтобы люди так бледнели. Не мастерская, а салон восковых фигур мадам Тюссо. Нюансеры смотрели на него, как цензорская комиссия — на спектакль одного актера, и актёр только что серьёзно дал маху. Начал богохульствовать, например, или оскорбил царствующую особу, или снял штаны и показал комиссарам голую задницу.
— Когда? — выдохнул Ашот.
— Где? — вмешался Кантор.
— Кто?!
За Радченко сегодня оставались финалы.
— Стрелок не представился, — кобра во рту Алексеева сцедила ещё не весь яд. — Я чудом остался цел. Если бы не кот… если бы не дворник… Господи! Вы только послушайте меня! Кот, дворник… Вы полагаете, я рехнулся?
— Нет.
Кантор положил обсосанный кусок сахара на блюдце:
— А я говорил вам, Любовь Павловна! Это падение на кладбище… Оно противоречило всей комбинации! Константин Сергеевич, вы же упали? Я видел, как вы упали! Вы чуть не напоролись на острия ограды…
— Упал, — подтвердил Алексеев. — Чуть не напоролся.
Растянутые связки в паху болели до сих пор. Не надо было столько ходить пешком…
— Вот! — торжествуя, воскликнул Кантор. Пальцы его вцепились в бороду, дёрнули раз, другой. — Я же говорил! А вы со мной спорили… Упал, пострадал, прикоснулся к фамилии Заикиной на плите! Этого не должно было произойти! Он в тёплом мире, откуда все эти неудачи?!
— Перчатку испачкал, — брюзгливо добавил Алексеев. Он сам себе напомнил ябеду, жалующегося директору гимназии на обидчиков. — Снег ещё этот… В рот залетел.
Алексеева трясло от возбуждения. Он прислушался к себе — по старой привычке, анализируя ощущения, выстраивая их в систему. Возбуждение было знакомым. Так его трясло после «Отелло» и «Уриеля Акосты»; так его трясло после Лиона, когда он, рискуя разоблачением и судебным процессом, умыкнул секреты скрытных лионских канительщиков. Он не знал, как человека должно трясти после покушения на его жизнь, но полагал, что это происходит как-то иначе. Оказалось — чепуха, трясёт самым обычным образом.