— Какой снег?
— С памятника Кадминой. В рот, говорю, залетел. Ветром надуло.
— И что?
— Ничего. Вкус у него… Фосфорный, как спичку жевал.
В мастерской повисла пауза.
Это была королева пауз. Такие умел брать Мамонт Дальский, грандиозный драматический любовник, Гамлет, Чацкий и Карл Моор[62] в одном лице — он вешал их над сценой, словно дамоклов меч, и зал боялся дышать, пока не прозвучит следующее слово.
— Вот! — Кантор очнулся первым. — А вы мне не верили! Он должен был прийти на кладбище, явиться с утра! Это вписывалось в комбинацию, и он почуял, понял без напоминаний, сделал ход… А падать он не должен был! Если он в тёплом мире, почему он упал?! Если он мебель, как он почуял?
Ашот отпил чаю.
— Щётка, — задумчиво пробормотал сапожник. — Зубная щётка.
— Щётка? — заинтересовалась Радченко.
— У него пропала зубная щётка, — Ашот говорил об Алексееве в третьем лице, как о постороннем человеке. — Я нашёл. Щётка не пропала, её переставили. Я уравновесил щётку саквояжем.
— Он не мебель, — добавила Радченко, кивком указав на Алексеева. — Не просто мебель. Он нюансер, у него открылись дверцы.
Мужчины уставились на Алексеева. Он машинально проверил ширинку: застегнута ли? Актёрская привычка: перед выходом на сцену подтяни брюки и проверь ширинку… Перед входом на совет директоров сделай то же самое.
— Это меняет дело, — Ашот кусал губы. Как у него при этом получалось говорить, и говорить внятно, оставалось загадкой. — Это усиливает все воздействия. Но если в него действительно стреляли…
— В меня! — взорвался Алексеев. — Даже если я мебель, извольте говорить обо мне, как о человеке! О присутствующем здесь человеке!
— Извините, ради бога, — Ашот опустил стакан на конторку. — Это из-за потрясения. Вы даже не представляете, насколько я потрясён…
— Вы? Насколько же тогда потрясён я?!
— Да, да, конечно. Понимаете, если убийца заикинского правнука погружается в холодный мир, у него падает удача. На данном этапе он, скорее всего, сходит с ума. Но вы! Останься вы простой мебелью, вы всё равно находитесь в тёплом мире, по контрасту с убийцей. Вы не должны падать, в вас не должны стрелять…
— Если два нюансера тянут кого-то в разные стороны, — Алексеев повернул голову к Радченко, — это не заканчивается добром. Лошади разрывают жертву. Любовь Павловна, это же ваши слова, помните? Двум режиссёрам нельзя работать над одним спектаклем. Иначе ни тот, ни другой не захочет поставить своё имя на афишу! Это уже мои слова. Вы все работаете над одним клиентом, ставите один спектакль. Вам не кажется, что с клиентом работает кто-то ещё?
— Не с клиентом, — вздохнул Кантор. — С клиентом — это полбеды.
— С вами, — уточнил Ашот. — С вами, Константин Сергеевич.
— Со мной?!
— Зубная щётка. Раньше я сомневался, спорил с Лёвой… Извини, Лёва, ты был прав. Прав целиком и полностью. Даже если вы нюансер, Константин Сергеевич…
— Даже если так, — перебил его Кантор, бесцеремонно тыча в Алексеева сахаром, — для сложившейся ситуации вы мебель. Ваше нюансерство просто усиливает процесс, ускоряет. В остальном, по воздействию — мебель и мебель, один нюанс из ряда. Важный, не скрою, архиважный, и тем не менее. Поэтому вы смещаетесь в тёплый мир. Как нюансер, вы начинающий, вы пока что не понимаете, как важна любая мелочь, любая часть комбинации…
Алексеев сжал кулаки:
— Начинающий? Не понимаю, да? В режиссёрском экземпляре пьесы я пишу всё: что, где, когда, как именно следует понимать роль и указания! Каким голосом говорить, как двигаться и действовать, куда и как переходить! Прилагаю особенные чертежи ко всем мизансценам: выходы, входы, переходы… Описываю декорации, костюмы, грим, манеры, походку, привычки! Это я не понимаю?! Тёплый мир, холодный — я топлю в нём публику, как котят!
— Если так, вы легко оцените ваше нынешнее положение. Warme Welt? Du solltest nicht fallen[63]…
— Лёва! — напомнил Ашот. — Voch bolory giten germaneren[64]!
— Вы не должны падать, — продолжил Кантор на русском, — ударяться, рисковать собой, получать увечия, становиться жертвой нападения. Это исключено. Раз это происходит, это говорит о том, что с вами работают, погружают в холодный мир. Два взаимоисключающих процесса, понимаете? Это нарушает погружение убийцы, делает его скачкообразным…
— Кого? — хмыкнул Алексеев. — Убийцу?
— Процесс. Не придирайтесь к словам, мы не в театре. Скажите лучше, вам хорошо в квартире Заикиной?
Алексеев покачался на стуле. Увеличил амплитуду, рискуя грохнуться назад, разбить голову о верстак.
— Скачкообразно, — ответил он.
— В смысле?
— Большей частью хорошо. Но временами хочется бежать, куда глаза глядят. Когда я в городе, меня тянет то вернуться, то удрать подальше. Переехать в гостиницу, взять билет на поезд…
— Это они, — тоном прокурора, вынесшего смертный приговор боевой ячейке бомбистов, заявила Радченко. — Приживалки заикинские. Эта дурища Нила…
— Зачем ей? — усомнился Ашот. — Чтобы Нила пошла против воли Заикиной…
— Против воли живой не пошла бы, — объяснила Радченко. — Побоялась бы. А против воли посмертной… За квартиру переживает. Думает, выкинут их с дочкой на улицу. Заикина обещала, что обойдётся, а Нила не поверила. Отваживает Константина Сергеевича, вон гонит…
Дочку подсылала, чуть не брякнул Алексеев. Соблазняла. Его бросило в краску. Сказал бы, обвинил, а потом терзался, ел себя поедом. Недостойно мужчины заводить такие беседы при чужих людях.
Ашот забарабанил пальцами по конторке:
— То приваживает, как велела хозяйка, — ритм ускорялся, делался сложным, замысловатым. — То отваживает, чтобы забыл про квартиру, оставил ей с дочкой. А что, похоже! Нюансы путаются, наслаиваются… Константин Сергеевич, вам лучше уехать из города. С убийцей мы покончим без вас, а вам тут становится опасно. Сегодня в вас стреляли… Кто знает, что случится завтра? Мы, конечно, извиняемся…
— Душевно извиняемся, — подсказал Алексеев. — Нет уж, дудки! Никуда я не поеду.
— Но почему?
— Сыграть спектакль до последнего акта — и сбежать? Мебель я или нет, вы предлагаете мне бросить труппу перед финалом? Лаэрт выходит со шпагой, вино отравлено, а Гамлета и след простыл?! За кого вы меня принимаете, любезные?!
Он встал:
Кто эти?
Они так чахлы, так чудно̀ одеты,
Что непохожи на жильцов земли,
Хоть и стоят на ней. Вы люди? Можно
Вас вопрошать? Вам речь моя понятна?
Ответьте, если вы способны: кто вы?
Встала и Радченко:
— Будь, Алексеев, здрав, как фабрикант!
Встал Кантор. Оказывается, он тоже помнил «Макбета»:
— Будь, Алексеев, здрав, как режиссёр!
Ашот, третья ведьма, стоял и так. «Макбета» он не читал, оглянулся на Радченко. Та шевельнула губами, и сапожник произнёс по подсказке суфлёрши:
— Будь, Алексеев, здрав, кумир в грядущем!
— Король, — поправил Алексеев. — Король в грядущем. Вы неверно расслышали, Ашот Каренович. А две первые реплики, дамы и господа, я и вовсе осуждаю. Хоть с точки зрения красоты слога, хоть с позиций актерского мастерства — потрясающе отвратительное впечатление. Нету среди вас Шекспиров, и мамонтов тоже нет. Я имею в виду Мамонтов Дальских…
Радченко налила себе ещё чаю:
— Верно Ашот расслышал. Как надо, так и расслышал.
— Если будут вопросы, — перебил её Кантор, сбивая картуз на затылок, — вы, Константин Сереевич, обращайтесь ко мне. Любовь Павловна и Ашот Каренович — люди занятые, им работать надо. Пролетариат, как сказал Herr Engels в «Grundsätze des Kommunismus[65]», добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда. А я человек свободный, я не добываю. Бедный, но свободный.
— Бедный? — взорвался Алексеев. — Что вы мне голову морочите?!
— Духовно бедный, — объяснил Лёва. — Очень.
2«Не губите, Константин Сергеевич!»
— Не верю!
— Я извиняюсь…
— Душевно!
— Я душевно извиняюсь! Чему же вы не верите, батюшка мой?
— И вы ещё спрашиваете?!
— Ой, я вся в недоумении! Вы прямо Фома Неверный…
— А вы — воскресший Иисус? Так я вам вложу персты в раны!
— Нельзя так, батюшка! Церковь осуждает…
— Ах, осуждает? Хорошо же, я вам на деле покажу…
Он ринулся по квартире. Приживалки следовали за ним, как собаки на сворке. В глазах Неонилы Прокофьевны плескался ужас, чистый как медицинский спирт. Взгляд Анны Ивановны сиял радостью. Так радуется приговорённый к смертной казни, когда ему велят идти на эшафот, и не надо больше ждать, мучиться, переживать одно повешенье за другим в воображении своём.
Их присутствие стимулировало Алексеева. Он чуял, что это необходимо — две женщины за спиной. Фобос и Деймос, страх и ужас, спутники воинственного Марса.
Кухня. Грязная посуда в мойке.
Пустить воду, вымыть тарелку — третью в стопке, с весёлыми сосновыми шишечками по краю. Не вытирать, ребром поставить в сушилку. Пускай течёт. Больше не мыть ничего, а чашку с остатками спито̀го чая отнести на подоконник. Раздвинуть шторки, задвинуть, оставить щель. Взять солонку, просы̀пать щепотку соли на пол, у порога.
С кухней всё.
В прихожей подвинуть вешалку ближе к двери. Тяжёлая, зар-раза! Только теперь, ни минутой ранее, снять верхнюю одежду. Нет, со шляпой так нельзя. Надо иначе: швырнуть на самый верх вешалки, сразу же передумать, взять, повесить на крючок. Через один крючок от пальто.
Хватит.
Комната приживалок. Ворваться без спросу, достать портсигар. Забросить папиросу под кровать. Ногтем провести по дверце платяного шкафа: крепко, с нажимом. Обозначить слабо заметную царапину.