А ещё он не верил, что заглянул в мастерскую. Проснувшись, дал себе зарок не лезть к нюансерам с со своей настырностью, хранить, что называется, лицо, и вот на тебе! — сохранил аж до второго этажа.
— Спасибо, понял. Ну, я пойду?
— Куда же вы пойдёте, раз пришли? Гость — роза для хозяина! Заходите, я вас чаем напою.
— Лев Борисович просил…
— Пролетариат добывает средства к жизни путём продажи своего труда? — смех Ваграмяна был на редкость заразителен. Рассмеётся в толпе, бац, в городе эпидемия. — Так ведь сегодня воскресенье, Константин Сергеевич! Сегодня пролетариат не добывает. Сегодня пролетариат радуется жизни.
— Господи боже ты мой! Совсем из головы вылетело…
— Я уже и на утреннюю службу сбегал. Тут недалеко, в Инструментальном, в момент обернулся. Садитесь, не стесняйтесь. Самовара не обещаю, а чайник поставим. Может, коньячку?
— С утра? В смысле, с полудня?
— Воскресенье, почему нет? Отличный коньяк, мне родственник прислал, из Далмы.
— Спасибо, лучше чай.
— Чай так чай…
Сапожник занялся примусом. Зажёг, наполнил медный чайник водой из пятилитровой баклаги, поставил на огонь. Выплеснул спитую заварку из другого чайничка — пузатого гнома, рождённого из тёмной глины. Насыпал свежего чаю, открыв для дорогого гостя непочатую жестяную банку «Высоцкого», как называли товар знаменитого чайного короля.
Дожидаясь, пока вода закипит, Алексеев прошёл в мастерскую, встал у верстака. Игра, которую он вначале, со слабым своим зрением, принял за шахматы, оказалась незнакомой, хотя и похожей с виду. На деревянной основе, раскладной, как игральная доска, крепилась непростая конструкция — медная, как и чайник — с массой мелких отверстий, вроде дорожных шахмат, а также лесом штырьков разной высоты и «виселиц» с креплениями на перекладинках. У части штырьков имелись подвижные сочленения, как у лапок насекомого. Всё это предназначалось для крошечной мебели, предметов домашнего обихода, посуды, одежды и ещё чёрт знает чего, вставленного в дырочки, насаженного на штырьки, развешанного на крючках. Вместе этот бедлам, при виде которого девочка лет пяти пришла бы в восторг, складывался в обстановку жилой комнаты.
Посреди комнаты на махоньком диванчике и сидела она, девочка лет пяти — куколка в платьице.
— Что это? — спросил Алексеев.
— «Холодно-горячо». Игра такая.
— А как в неё играют?
— Вот сейчас и сыграем с вами партию.
— Я не умею.
— Умеете, должны уметь. Смотрите…
Сапожник взял руку Алексеева, заставил тронуть пальцами фигурку девочки:
— Как? Если на ощупь?
— Никак.
— Холодно? Горячо?
— Комнатной температуры.
— Ваш ход. Вы играете за холод. Не против?
— Не против. Но я не знаю, что делать!
— Передвиньте любой предмет. Но так, чтобы девочке стало холодно!
Понимая, что любые вопросы только усугубят атмосферу неловкости, Алексеев пригляделся к доске. Девочке, значит, должно стать холодно? Он не понимал, как можно изменить температуру фигурки, и стал представлять, что бы он сделал, если бы доска была сценой, а девочку следовало вывести из круга внимания зрителей. Диванчик, похоже, трогать нельзя. Это было бы проще всего — вынести диванчик к левому борту… Нет, нельзя. Платяной шкаф? Если открыть дверцы, центр мизансцены сместится вот сюда, к зеркальному трельяжику.
Стараясь ничего не поломать, Алексеев открыл дверцы шкафчика.
— Браво, Константин Сергеевич! — Ашот захлопал в ладоши.
Потянулся, тронул куколку:
— Редкий случай. Вот так, с первого раза, то есть с первого хода… А мы так!
Он взял собачку — крошечного шпица — и опустил на диван, рядом с девочкой. Алексеев ахнул: будь он зрителем, собака собрала бы всё его внимание в фокус, а значит, немалая толика этого внимания досталась бы девочке.
— Вы потрогайте! — предложил Ашот.
Куколка потеплела. Алексеев убрал пальцы, прикоснулся вновь: да, потеплела, можно не сомневаться.
— Ваш ход!
Алексеева разобрал азарт. Он присмотрелся повнимательнее: есть! Вот оно, решение! Уцепив ногтями створку окна, закрепленного на краю доски, он потянул створку на себя, но открыл окно не полностью, чуть-чуть, буквально на волосок. Оконные петли были смазаны вполне достаточно, чтобы створка двигалась без проблем, а в мастерской царил сквозняк — его Алексеев почувствовал сразу, едва переступив порог. Сквозняк вцепился в оконную раму, начал дергать створку туда-сюда. Скрип, стук, беспрестанная колготня — это вызвало бы раздражение у кого угодно. Самый стойкий зритель начисто забыл бы про девочку, будь она хоть статисткой, хоть записной примадонной. Каждую секунду он косился бы на злосчастное окно, мечтая, чтобы кто-нибудь закрыл его — или дверь в комнату, уничтожив сквозняк.
— Браво!
Алексеев потрогал куколку. Девочка была холодной, как покойница.
— Одни из нас предпочитают работать с вещами, — казалось, Ашот только сейчас решил объяснить новичку правила игры. — Мебель, кареты, газеты, горшок с фикусом. Внести, убрать, задвинуть в угол. Другие облюбовали людей. Попросить встать там, где надо, или напротив, уйти прочь; заставить крикнуть или почесать нос; спровоцировать нужный тебе жест… В любом случае цель всех этих нюансов — погружение кого-то в тёплый или холодный мир. И да, тот нюансер, который предпочитает работу с вещами, при надобности легко воспользуется людьми.
— И наоборот?
— И наоборот. Чистых вещистов не бывает, как и чистых народников.
Что-то не складывалось. Что?
— А если они не захотят? — торжествуя, словно уличил сапожника в шулерстве, воскликнул Алексеев. — Что тогда?!
— Кто не захочет? Чего не захочет?
— Предположим, швейцар не захочет становиться там, где вы ему предложите. Или нотариус не пустит вас в контору, где вам позарез надо разместить два экземпляра «Южного Края»…
Он осекся.
— Вот-вот, — Ашот деликатно улыбнулся: так, чтобы не обидеть. — Вы уже поняли. Люди расположены к нам, нюансерам. Относятся благосклонно, не удивляются нашему присутствию, считают, что мы знакомы. Случается, даже объясняют другим: «Вот, мол, хороший человек просит, надо сделать…»
Чайник закипел. Сняв его с примуса, Ашот стал заваривать чай в глиняном гноме.
— Они выполняют наши просьбы с удовольствием, — сапожник лил воду тоненькой струйкой, подкручивая чайник так, чтобы кипяток во чреве гнома образовывал слабый водоворот. — Не задумываются о причинах и последствиях, вернее, объясняют их себе самостоятельно, без нашего участия. Вы же не отказали мне, когда я попросил вас курить на балконе, в жуткую холодрыгу, или водрузить саквояж на стул?
Гном нахлобучил шапочку-крышку.
— Точно так же никто не отказывает Любовь Павловне, когда она приносит газеты в контору Янсона, или Лёве, когда он гонит на работу похмельного могильщика. Позже люди забывают о нас, как о пустяке, не имеющем значения. Назовите это гипнозом, месмеризмом, цыганским чудом, природным обаянием — годится любое слово, но это работает. Вы, полагаю, тоже в состоянии убедить кого угодно в чем угодно. Я прав?
Алексеев смущённо отвернулся.
— И всё же, — пробормотал он, — меня вы поначалу раздражали. Вызывали подозрение. Что со мной не так?
— Да, я отметил это, — кивнул Ашот. — Но ведь мы уже во всём разобрались, правда? Я, нюансер, вас раздражал. Это невозможно, но это случилось. С вами всё так, Константин Сергеевич. Вы уже поняли, почему в вашем случае моё обаяние дало сбой?
— Да, — согласился Алексеев. — Понял.
И попросил, краснея:
— Можно коньячку? Вы предлагали.
2«Продай, ангел!»
— Ой, лы̀шенько! Горе-горюшко!
Добрая знахарка откупорила четвертную бутыль. В бутыли плескалась мутная, болотного цвета жидкость.
— Терпи, милок! Оно жечься будет.
— Зачем?! Не хочу…
— Так трэ̀ба, для пользы…
Пахну̀ло сивухой и летним лугом. Запах нравился, дразнил, раздражал.
Всё сразу.
— Что это?
— Бимбер[66] на травках! Дело верное, не сумлевайся!
«Сюда, — подумал Клёст. — Сюда я стремился. Сюда добрался под утро, преодолев девять кругов адского лабиринта. И вот сижу, как Люцифер, вмороженный в лёд. Не хочу, а смеюсь: “бимбером” среди фартовых зовут всякую мелочёвку из золота-серебра: колечки, серёжки, крестики…»
«Никифоровна!»
Имя, верней, отчество старухи, которую он принял за знахарку, ударило молнией, всплыло из заповедных глубин. «Я у неё живу, — вздрогнул Миша. — Угол снимаю, нет, комнату. Иначе зачем бы я к ней явился? Надо же, забыл, всё забыл. И про Никифоровну, и про разодранную щёку, руку, душу… Не болит. Ну, почти. Или болит, а я привык?!»
Пить «бимбер», как опасался (надеялся?) Клёст, ему не пришлось. Старуха смочила настоем чистую тряпицу, взялась смывать кровь, гнать прочь заразу. Бимбер жёг, но терпимо. Бывало и хуже.
— И де ж тебя так угораздило, сердешный? Шо з тобою тра̀пылось?
Клёст честно напряг память: знахарка, Никифоровна, ангел в юбке — секретов от неё у Миши не было.
— С нечистью воевал, хозяюшка. Клыки, когти, рога…
— Господь спаси! Откуда же такое?
— Из самого пекла!
— Матерь Божья, заступница! Як и уцелел-то?
Клёст прослезился. В голосе знахарки звенела вера в Мишины слова: искренняя, высшей червонной пробы. Не часто встретишь родственную душу. Иному чистую правду расскажешь — вот как сейчас! — а он, гад ползучий, в ответ носом крутит да своё твердит: «Не верю!» Нет, Никифоровна не из таких, она сердцем правду чует.
Грязен мир, поганка на поганке. Хорошо, есть кем утешиться.
— Биться пошёл, благословясь. Крестом бился, Божьим словом, а то и кулаками. Всю ночь по городу мотались: то я от них, то они от меня…
— Они? Хто ж они?
— Свора бесовская! Которых побил, которые сами отстали. Расточились под утро с первыми петухами. Ну и сам пострадал, как видишь…