Миша влился в благоговейное кружение, потерялся в нём, забыл, кто он, где он, зачем он. С трудом опомнился, лишь оказавшись перед чашей со святой водой, водруженной на мраморный постаментец. Глянул по сторонам — не интересуется ли кто? Шагнул к чаше, взмолился о помощи, опустил в чашу нож. Не вытирая, сунул в карман. Развернулся идти прочь, случайно поднял взгляд….
Икона. Богоматерь с младенцем. Пресвятая Дева Мария — точь-в-точь Оленька! Те же черты, поворот головы, грустная улыбка, сострадание в глазах.
Застыл Миша соляным столбом.
Время? Что такое время? Кто его придумал?!
Затекла левая нога. Он пошевелился, машинально перенеся вес на правую, чтоб не упасть. Моргнул с удивлением. Ему спешить надо, дело закончить, а он… Вышел из собора: смеркается. Сколько ж он перед Оленькой простоял? Куда теперь идти, где искать проклятущего беса?
Ноги понесли сами — вверх по улице, в сторону Ветеринарного института. Почему туда? Оставьте, не ваше дело. Раз ноги несут, значит, так надо. И глаза туда же глядят, только видно плохо.
Ну да, сумерки.
Билетные будки у входа в Университетский сад пустовали. Одна из калиток была открыта, сторож отсутствовал.
— Славлю Господа по правде Его, — возгласил Клёст седьмой псалом. — И пою имени Господа Всевышнего!
«Знак, — понял он. — Приглашение».
Голый мартовский сад ничуть не походил на Эдемский. Но Миша понимал: это оттого, что бес ещё жив, топчет землю, пакостит, искушает. Сгинет пакостник — снизойдёт благодать, станет сад райскими кущами. И лишь от него, Михаила Суходольского, зависит: бывать тому или не бывать. А до тех пор каштаны и клёны будут тянуть измождённые руки к мглистому небу, и воцарится серая пустыня, где вместо шёлка травы — грязь да слякоть, и аспидные решётки оградят сад сей от жаждущих…
— Вот, нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь…
Замер, прислушался.
Шаги? Точно, шаги. Теперь главное — не оплошать.
Ближе, ближе.
Клёст осторожно выглянул из-за шершавого узловатого ствола. Когда и спрятаться успел? Прищурился, всматриваясь до рези, до песка под веками в сумеречные кляксы. Из теней соткалась долговязая фигура. Лица̀ не разобрать, но Миша сердцем чуял: он, адов выкормыш!
— Рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил…
Освящённый нож лёг в ладонь, как родной.
«Семь шагов, — загадал Клёст. — Семь — счастливое число».
— …злоба его обратится на его голову…
Пять. Шесть. Семь.
— …и злодейство его упадет на его темя!
Ангелом возмездия вылетел Клёст из-за дерева. Схватил, скрутил, прижал нож к горлу. Больше никаких разговоров! Одно движение — и потечёт на землю чёрная кровь, воняющая серой. На землю, в землю, под землю, в саму преисподнюю, где тебе и место!
— Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи!..
Кричит. Кто кричит?
Бес?
Женщина кричит. Почему — женщина? Откуда?
Зонтик летит. Кружевной, летний. Бахрома по краю.
Надо ловить.
Как ловить, если нож? Если бес?!
Бес.
Нож.
Зонт.
Бросил Миша нож. Зонт важнее.
Едва пальцы вцепились в резную рукоять зонтика — воссияло солнце в летней бирюзе небес. Оделись каштаны в зелёную кипень, украсились душистыми свечками соцветий. Восстал из грязи травяной газон, накрыл чепуху ярким одеялом. Летний сад, Петербург. Знакомая аллея, знакомое дерево, о которое Миша ободрал руку, ловя Оленькин зонтик. Скамейка…
В ноздри хлынули ароматы: цвет липы, каштанов, фиалок…
Фиалки?!
— Оленька?!
Она стояла перед ним, возвращая счастье первой встречи. Прекрасная, скорбная, как на иконе. Откуда страх в твоих глазах, радость моя?
— Оленька, я…
Где бес? Куда подевался?
Никита!
Вместо беса в руках у Миши дрожал маленький Никита, карапуз в смешной матроске. Обмер, даже плакать не в силах. Сдавил Никиту злой дядька, вот-вот задушит!
И в глазах у Оленьки уже не страх — ужас кромешный.
— Да ты что? Я никогда! Ни за что!
Уронил зонтик:
— Даже пальцем!
Отпустил Никиту: беги к маме! Бухнулся на колени, ткнулся лбом в землю:
— Прости меня, Оленька! Прости!
Грязь вокруг. Грязь, грязь. Сумерки, чёрные скелеты деревьев. Оленька? Другая женщина, незнакомая. Никита? Девочка лет двенадцати…
Снова морок! Наваждение!
— Да я никогда! И в страшном сне…
Пронзительные трели полицейских свистков — они ворвались в уши ангельским пением. Перед ангелами следует предстать нагим, как при рождении. Миша сорвал с себя грязное, простреленное пальто, отшвырнул прочь. Каяться! Вымаливать прощение! И тогда, если Господь смилостивится…
Если смилостивится Оленька.
— Это я не вас! Не вас! Я не хотел, клянусь!
У ангелов была мёртвая хватка.
6«Я в жизни столько не смеялся!»
— Полиция! Полиция!
Откуда и взялись? Хлынули, набежали.
Контр-погоны с лычками. Двойные оранжевые шнуры. Серые шинели, чёрные папахи. На каждой кокарда — городской герб да служебный номер. Среди городовых, устроивших бессмысленную суету, можно было заметить мужчину средних лет в цивильной одежде. Он отдавал распоряжения, хотя начальственного вмешательства вовсе и не требовалось. Распоряжения отличались краткостью, резкостью выражений и полной бесполезностью для дела.
Набежали и зеваки:
— Что?
— Как?!
— В июле девушку задушили. В точности на этом месте.
— Ага, ситцевым платком.
— Так и не нашли…
— Девушку?
— Убийцу! Искали, а он как в воду канул…
Вязать злодея не пришлось. Он стоял на коленях, схватившись руками за голову, и опасно раскачивался деревом, подрубленным под корень. Сорвал пальто — драное на боку, грязное до умопомрачения. Скомкал, швырнул в пространство, словно отгонял чертей, готовых утащить его в ад. Содрал и повязку с лица, открыв взорам любопытных щёку, изодранную в клочья, всю в багровых ссадинах. Казалось, вот-вот несчастный псих упадёт лицом вперёд, дёрнется в агонии, расплёскивая грязь, и замрёт, остынет, покинет земную юдоль.
— Это я не вас, — бормотал он, обращаясь то к гувернантке, то к насмерть перепуганной девочке. — Не вас я хотел!.. разве бы я осмелился? Разве поднял бы руку?! Нет, это я не вас…
— Это инженер! — разорялся какой-то эксперт. — Межевой инженер!
— Инженер?
— Помните, летом? Приставал к женщинам и детям. Был одет в униформу…
— Помню!
— Газеты писали: «…своего рода Джек-Потрошитель»…
— Убивал? Повесили?!
— Нет, в убийствах не замечен.
— Больной он был. Выслали его…
— …чтобы людей не пугал…
— Вернулся, мерзавец!
— …не вас хотел! Бес попутал…
— Бес его попутал!
— Слышали? Ещё и оправдывается, каналья!
Инженер, не инженер, Джек-Потрошитель или случайный психопат — злодея вздёрнули на ноги, удержали, когда он попытался снова упасть на колени. Мужчина в цивильном задавал ему вопросы, злодей не слышал, плакал, бил себя кулаком в грудь. Что-то объяснял про какую-то Оленьку, твердил, что он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Голос больного дрожал, срывался, понять, что он говорит, не сумел бы и самый дотошный слушатель.
Мужчина морщился, отмахивался, наконец велел замолчать.
Подошёл к Алексееву:
— Господин Алексеев?
— Да. Мы знакомы?
— Односторонне. Я служил в Рязани, вы играли в полковом клубе. Пьеса «Счастливец», уж не помню, чья…
— Немировича.
— Вот-вот! Превосходная комедия, я в жизни столько не смеялся!
Он сделал широкий жест. При желании жест можно было истолковать как приглашение посмеяться и над той комедией, что разыгрывалась сейчас в Университетском саду. Такие жесты любил Сумбатов-Южин, выходец из грузинского княжеского рода, хорошо известный Алексееву — и на сцене, и в жизни, поскольку с успехом совмещал актёрскую карьеру с многими должностями директора и председателя.
— Позвольте представиться: полицейский надзиратель Рыжков, Фёдор Лукич. Это я вам записку оставил…
— Алексеев, Константин Сергеевич. Ну да вы знаете…
— Знаю, и рад этому. Кстати, словесное описание! Скажите, пожалуйста, — Рыжков указал на кающегося злодея, — не сей ли мошенник стрелял в вас? Вы понимаете, о чём я? Если он, мы одним выстрелом убьём двух зайцев…
— Нет, — твёрдо ответил Алексеев. — Не он.
— Вы уверены?
— Да.
— И всё же осмелюсь настаивать…
Рыжков начал подмигивать Алексееву. Делал он это со значением, но крайне неумело. Казалось, надзирателя бьёт нервный тик.
— Присмотритесь, пожалуйста! Если наш милый друг психически болен — всё, можно умывать руки. Закон не позволит нам посадить его в тюрьму. Дело кончится чёрт знает чем, только время зря потеряем. Но если он не далее, как вчера, покушался на вашу жизнь… Это иной коленкор, знаете ли!
— Нет, — повторил Алексеев. — Это совсем другой человек, ничего общего.
— Жаль. Искренне жаль. А если…
— Я могу идти?
— Разумеется. И загляните в управление, опишите стрелка.
— Я его не запомнил. Во дворе было темно.
Вернувшись на квартиру, Алексеев сбросил в прихожей пальто — прямо на пол, не трудясь поднимать. Расспросы Неонилы Прокофьевны оставили его равнодушным. Сказавшись усталым, он посетовал на головную боль, прошел в кабинет и как был, не раздеваясь, рухнул на кушетку.
«Завтра, — поклялся он. — Завтра уезжаю из города».
«Хватит с меня».
«Хватит, — молча согласилась старуха, сидевшая в кресле за столом. — Говоришь, игрывал Отелло? Хватит, благодетель, и спасибо тебе. Мавр сделал своё дело, мавр может удалиться».
ЭПИЛОГ
«Я буду в час в Славянском базаре — не увидимся ли?»[77]
.
Явление первоеТРИ КОНЯ
— Спи, — велела Заикина. — Спи-отдыхай, дело сделано.