добиться мирным путем взаимопонимания и созидательного труда. В моей сфере деятельности я всегда прилагал все усилия к тому, чтобы предотвратить возможность всяких перегибов, произвола и грубости. Я сам был рабочим и был достаточно наивен для того, чтобы вопреки установкам Гиммлера и Геббельса написать манифест об использовании рабочей силы, который требовал корректного и гуманного обращения с иностранными рабочими во всех организациях, и добиться его претворения в жизнь.
Я никогда не мог бы вынести без протеста тяжести сознания того, что мне известно об ужасных тайнах и преступлениях, я не мог бы предстать, зная об этом, перед глазами моего народа или моих невинных детей.
Я не принимал участия в каком-либо заговоре против мира или человечности и никогда не терпел никаких злодеяний. Во время войны я должен был выполнять мой долг. Должность генерального уполномоченного по использованию рабочей силы я получил совершенно неожиданно в 1942 году. Я был связан уже существовавшими законами о труде, поручениями фюрера и распоряжениями совета министров. Я не знаю, почему именно я получил эту должность. В моем гау я завоевал доверие рабочих, крестьян и ремесленников и еще до 1933 года был избран подавляющим большинством голосов на основании свободных выборов главой правительства провинции.
Я считаю, что провидение одарило меня хорошими способностями в области организации и практической деятельности, а также способностью воодушевляться. Может быть, поэтому я получил эту должность. Она возложила на мои плечи тяжелое бремя. Воздух Берлина был мне совершенно чужд. И потому что я рабочий, я никогда не думал о том, чтобы превратить иностранцев в рабов. Я всегда требовал, чтобы с людьми обращались должным образом. И если я требовал такого обращения с людьми, это не значит, что я думал их эксплуатировать. Я требовал разумного обращения и использования этих людей и никогда не намеревался совершать преступления против международного права, правил ведения войны и законов человечности. Ни минуты я не сомневался в законности и легальности моих задач, так как не считал, что германское правительство нарушит нормы международного права.
Если против меня были выдвинуты обвинения в том, что в оккупированных областях не применялись немецкие законы о труде, то я должен возразить, что даже высокопоставленные французы, бельгийцы, поляки, русские заявляли мне, что они поддерживают Германию, выделяя в ее распоряжение рабочую силу, потому что они хотят спасти Европу от коммунистической системы и потому что они хотят предотвратить безработицу и массовую нужду.
Но я не только с максимальной энергией взялся за выполнение моих задач. Я одновременно прилагал все силы для того, чтобы любыми средствами ликвидировать прорыв в организации и снабжении иностранных рабочих, который возник в результате зимней катастрофы 1941—1942 годов, и устранить все неполадки и неувязки. Я считал также, как это показывают мои документы, что при корректном обращении, которого я требовал, иностранных рабочих можно было привлечь на нашу сторону.
Может быть, в глазах Гиммлера и Геббельса я был безнадежным утопистом. Они были моими противниками. Однако я честно боролся за то, чтобы все иностранные рабочие имели одинаковые права и были бы поставлены в равные условия с немцами. Об этом свидетельствуют большое количество документов моего защитника и все показания свидетелей, которые даны были здесь, перед лицом Высокого Суда.
Если мой труд не был завершен, никто не может об этом больше и сильнее сожалеть и ощущать это болезненнее, чем я сам. К сожалению, это лишь частично зависело от меня, как доказал это мой защитник. Предъявленные доказательства показали, что в оккупированных областях, находившихся в ведении военной администрации, и в рейхскомиссариатах происходили события, на которые учреждения, ведавшие использованием гражданской рабочей силы, не имели никакого влияния. Ко мне поступали жалобы с предприятий и из учреждений, подававших заявки на рабочую силу, о том, что постоянно не хватало рабочих и что я виновен в том, что военной экономике и продовольственному снабжению угрожал кризис. Эта ответственность и заботы настолько владели моей душой, что у меня оставалось слишком мало времени, чтобы думать о чем-либо другом. Я теперь сожалею об этом. За мои распоряжения всем подчиненным мне инстанциям несу ответственность я. Протоколы центрального планирования я увидел впервые только на этом процессе. В противном случае я уточнил бы неправильные места или места, вводящие в заблуждение, например, место о невероятно плохих условиях 200 тысяч добровольно прибывших в Германию рабочих. Это относится также к ряду моих высказываний, которые записывались третьими лицами, но не соответствовали действительности.
Потому что я рабочий и служил на иностранных судах, я испытывал чувство благодарности по отношению к иностранным рабочим, так как они хорошо работали в Германии и помогали нам. Это может служить доказательством того, что с ними в основном обращались корректно и по-человечески. Я сам их часто посещал, потому что сам был рабочим. В 1943 и 1944 годах я провел рождество среди иностранных рабочих Запада и Востока, чем показал свое истинное отношение к ним. Мои собственные дети работали рядом с иностранными рабочими и в одинаковых с ними условиях. Мог ли я или какой-либо другой германский рабочий, или германский народ рассматривать это как рабство? Это тяжелое положение было вызвано войной. Германский народ и германские рабочие никогда бы не потерпели у себя такого состояния, которое можно было бы приравнять к рабству.
Мой защитник правдиво изложил мое дело, основываясь на подлинных фактах. Я благодарен ему всей душой. Он был строг и корректен при подготовке материалов по делу. Моя совесть и мои желания заключались в том, чтобы все ужасное, что было вызвано этой войной, было устранено. Я сам готов принять любую судьбу, которую ниспошлет мне провидение, как было уже с моим сыном. Гаулейтеры, которые стали затем моими уполномоченными по использованию рабочей силы, имели задачу заботиться о корректном обращении и должном снабжении германских и иностранных рабочих.
Да защитит Бог мой любимый народ и дело его тружеников, ради которых я жил! Да ниспошлет он подлинный мир человечеству!
Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Альфреду Иодлю.
Йодль: Господин председатель, господа судьи! Моя непоколебимая вера заключается в том, что история более позднего времени выскажет объективное и справедливое суждение о высших военных руководителях и об их соратниках. Ибо они и вместе с ними вся германская армия стояли перед неразрешимой задачей, а именно: вести войну, к которой они не стремились, которой они не хотели, находясь под руководством верховного главнокомандующего, доверием которого они не пользовались и которому они сами не вполне доверяли, с применением методов, часто противоречащих их принципам и взглядам, унаследованным от прошлого и проверенным на практике.
Они должны были вести войну с использованием войск и полицейских частей, не полностью подчинявшихся их приказам, и с такой разведкой, которая работала отчасти в пользу противника. И все это при ясном сознании того, что война решала, будет существовать или погибнет любимое отечество. Они служили не аду и не преступнику, а своему народу и своему отечеству.
Что касается меня, то я думаю следующим образом: ни один человек не может совершить лучшего поступка, чем избрать из целей, представившихся в его положении, самую возвышенную. Это и только это давно было руководящим началом моих действий. И поэтому какой бы приговор ни вынесли Вы, господа судьи, я покину этот судебный зал с высоко поднятой головой, с какой вошел в него несколько месяцев назад? Тот, кто скажет, что я предал честные принципы германской армии, или тот, кто будет утверждать, что я остался на своем посту, будучи движим личными эгоистическими побуждениями, про того я скажу, что он далек от истины.
Во время такой войны, как эта, когда градом бомб уничтожали женщин и детей и когда партизаны применяли любые средства, которые казались им целесообразными, жестокие меры, хотя они и должны были казаться сомнительными с точки зрения международного права, не представляют собой преступления против морали и совести.
Я верю и признаю, что долг по отношению к своему народу и своей родине стоит превыше всего. Честь и высший закон заключались для меня в выполнении долга. Я горжусь этим. Пусть этот долг в будущие, более счастливые времена, уступит место еще более возвышенному долгу — долгу по отношению ко всему человечеству.
Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Францу Папену.
Папен: Милорд, Высокий Суд! Когда я в 1919 году возвратился на родину, я увидел народ, разобщенный политическими распрями различных партий и пытавшийся после катастрофы найти новые формы жизни. В эти дни несчастья, постигшего мою родину, мне как немцу, сознающему свою ответственность, казалось, что я не вправе стоять в стороне без дела. Мне было ясно, что возрождение родины могло произойти только в мирной обстановке с помощью духовной борьбы, которая затрагивала бы не только политические формы, но и значительно в большей степени решение насущных социальных проблем, являющихся предпосылкой для любого умиротворения внутри страны.
Противостоя атакам рационалистической идеологии, нужно было сохранить (и это было моим самым сильным убеждением) христианскую веру как исходный момент для новой созидательной работы. От того, каков будет исход этой внутренней борьбы, должно было зависеть сохранение мира в Европе.
Все лучшие годы моей жизни были посвящены этому вопросу, в общине, в парламенте, в прусском государстве и в империи. Тот, кто знаком с фактами, знает, что в 1932 году я не добивался высокого поста. Настойчивый призыв Гинденбурга от имени отечества явился для меня приказом.
Если я решился в тяжелой обстановке 1933 года к сотрудничеству с бесчисленным количеством людей, занимая при этом значительный пост, то то