лько потому, что считал, что в этом заключается мой долг, и потому, что думал о возможности направить развитие национал-социализма по мирному пути, на котором сознавалась бы вся ответственность. Я надеялся, что сохранение христианских принципов явится лучшим противовесом идеологическому и политическому радикализму и обеспечит мирное развитие в области как внешней, так и внутренней политики. Эта цель не была достигнута. Силы зла оказались могущественнее, чем силы добра, и неотвратимо увлекли Германию к катастрофе.
Должны ли быть прокляты те, которые высоко держали знамя веры в ее борьбе с безверием? Дает ли это судье Джексону основание для заявления, что я был лишь ханжествующим агентом атеистического правительства? А что дает право сэру Хартли Шоукроссу говорить с издевательством, насмешкой и презрением: «Он предпочел господствовать в аду, нежели служить на небе»?
Господа обвинители, не Вам выносить такие суждения! Не Вам судить меня! Другие меня будут судить за это. Разве сегодня вопрос о защите преходящих ценностей не стоит еще более остро, в самом центре усилий по переустройству мира?
Я считаю, что могу с чистой совестью держать ответ. Любовь к родине и народу была единственным решающим мотивом всех моих действий. Когда я должен был говорить, я говорил без страха перед людьми. Я служил не нацистскому режиму, а родине. Когда не сбылись надежды в области внутренней политики, я пытался на дипломатическом посту предотвратить войну, спасти мир.
Обращаясь к моей совести, я не нахожу никакой вины там, где ее ищет и находит обвинение. В историческом плане она, эта вина, может быть, заключается в трагическом 2 декабря 1932 г., когда, несмотря на банкротство конституции и угрозы Шлейхера начать гражданскую войну, я не сделал попытки всеми средствами побудить рейхспрезидента не изменять принятые им накануне решения.
Разве обвинение действительно хочет предать проклятию всех людей, которые согласились сотрудничать, будучи руководимы самыми хорошими чувствами? Разве обвинение хочет утверждать, что в 1932 году германский народ избрал Гитлера потому, что он хотел войны? Разве оно действительно хочет утверждать, что германский народ в большинстве своем принес эти огромные духовные и материальные жертвы и даже пожертвовал своей молодежью на поле битвы в этой войне для утопических и преступных целей Гитлера?
Перед Высоким Судом стоит очень трудная задача: сразу же после катастрофы выявить причины и следствия исторического развития и их действительную связь между собой. Если Высокий Суд установит историческую истину, будет выполнена и историческая миссия этого процесса. Тогда германский народ, несмотря на то, что его империя разрушена, поймет свои ошибки, но он также найдет в себе силу для выполнения своих задач в будущем.
Председатель: Последнее слово предоставляется подсудимому Артуру Зейсс-Инкварту.
Зейсс-Инкварт: Господин председатель, в заключительном слове я хочу внести последний вклад в дело установления ясности в вопросы, явившиеся здесь предметом разбирательства, изложить личные мотивы и соображения, которыми я руководствовался в моих действиях.
Я мало что могу сказать по вопросу об Австрии. Я рассматриваю аншлюс изолированно от более поздних событий как исключительно внутри германское явление. Для каждого австрийца аншлюс являлся самоцелью и никогда ни в чем не представлял собою шага по подготовке агрессивной войны. Идея аншлюса была слишком важной и слишком благородной целью германского народа. «Я докладываю германскому народу о том, что закончена величайшая миссия моей жизни». Я повторил эти слова фюрера, произнесенные 15 марта 1938 г. в Гофбурге в Вене. Они были правдивы.
11 марта 1938 г. в 8 часов вечера, после того как был полностью устранен всякий другой политический и государственный авторитет, я избрал путь, предложенный Берлином. Причина этого заключалась в следующем: оказание неоправданного сопротивления тому, чтобы проводились упорядоченные выборы, практически и психологически проложило бы дорогу для совершения радикальных действий. Я спрашивал себя: имею ли я право выступать против этих методов после того, как стало очевидно, что путь оказался непроходимым. Поскольку акт присоединения казался оправданным, я чувствовал себя обязанным внести ту долю, которую я мог вложить, учитывая обстановку.
Я уверен, что именно от этого участия зависит то, что основной переворот, в частности в ночь на 12 марта, произошел при сохранении спокойствия и без какого бы то ни было кровопролития, хотя у австрийских национал-социалистов накопилась сильная злоба. При всех обстоятельствах я был за объединение немцев независимо от того, какова будет форма правления в Германии.
Мне кажется, что обвинение ссылается на документы, относящиеся к периоду после аншлюса, для того, чтобы усмотреть в них мое стремление к аннексиям и к агрессии. Здесь идет речь о документах ПС-3640 и ПС-3645, которые предъявило французское обвинение в своей заключительной речи, и о документах ПС-3391 и ПС-2278, следовательно, о высказываниях относительно Дунайского бассейна и Чехословакии после 1 октября 1938 г. и о бассейне реки Вислы после 1 сентября 1939 г., после начала войны. Я и сейчас признаю эти высказывания, и время подтвердило их правильность. Пока Дунайский бассейн входил в состав Австрийской монархии, он процветал на благо всем, и германские элементы развивали не империалистическую, а культурную, экономически прогрессивную примирительную деятельность.
С тех пор, как это пространство оказалось расколотым в результате полной победы национального принципа, в нем не стало спокойствия. Помня это, я думал о создании общего жизненного пространства, которое, как я открыто говорил, обязательно должно было дать всем, то есть немцам, чехам, словакам, венграм и румынам, такой социальный порядок, чтобы каждому в отдельности жизнь была бы дорога. Так я думал и о Чехословакии, вспоминая при этом уравнение языков в Моравии, которому я сам был свидетелем.
И если я после 1939 года говорил о бассейне реки Вислы как о пространстве, которое должно решить судьбу Германии, то делал это, стараясь предотвратить опасность в будущем, опасность, которая с момента начала войны стала реальностью и которая сегодня для каждого немца превратилась в ужасную действительность. Для доказательства того, что существовало намерение вести агрессивную войну, это высказывание не может иметь доказательной силы.
Итак, началась эта война, которая, как я сразу понял и все время говорил, для германского народа была борьбой не на жизнь, а на смерть. На требование безоговорочной капитуляции я мог только ответить безоговорочным «нет» и безоговорочной отдачей всех моих сил. Я верю в то, что говорил Ратенау: «Смелые народы могут быть сломлены, но не могут быть поставлены на колени».
Что касается Нидерландов, то я хочу констатировать следующее: в Нидерландах имущественное состояние и личная свобода ни в одном случае не были ограничены из-за того, что человек во время оккупации был враждебно настроен по отношению к империи или нацистам, не занимаясь при этом враждебной деятельностью.
Я уже говорил о том, что в отношении эвакуации евреев у меня были серьезные, человеческие опасения и опасения правового характера. Сегодня я должен сказать себе, что, кажется, в самом деле мы имели право осуществлять эвакуацию в больших масштабах и на длительный срок. Ведь сейчас это коснулось более десяти миллионов немцев, которые столетиями жили на своих местах.
Начиная с середины 1944 года на основании приказа непосредственно фюрера полиция расстреливала лиц, уличенных в саботаже и терроризме. Только о таких расстрелах я слышал в этот период, но ничего не слышал о расстрелах заложников в точном смысле этого слова.
Нидерландские патриоты, пожертвовавшие своей жизнью во время оккупации, по праву считаются сегодня погибшими героями. Разве это не значит умалять их героизм, если представлять их только жертвами преступлений, утверждая тем самым, что их действия не были связаны с такими опасностями, если бы оккупационные власти вели себя корректно. Все они добровольно и активно участвовали в движении Сопротивления. Они разделили судьбу фронтовиков, пуля попадает в того, кто находится под огнем.
Разве я мог быть другом нидерландцев, если они выступали против моего народа, боровшегося за свое существование? Я мог только сожалеть, что пришел в эту страну не как друг, но я не был там ни палачом, ни (насколько мне позволяли обстоятельства) грабителем, как это утверждало советское обвинение. Мою совесть успокаивает то обстоятельство, что в тот период моей деятельности, за который я несу ответственность, то есть в период до середины 1944 года, положение нидерландского народа в биологическом отношении было лучшим, нежели во время первой мировой войны, хотя тогда не было ни оккупации, ни блокады. Об этом свидетельствуют цифры браков, рождений, данные о смертности и болезнях. Несомненно, это в известной степени является следствием ряда принятых мною мер, таких как повсеместное страхование больных, материальная помощь при заключении браков и рождении детей, установление социальной градации при взимании подоходного налога и т.д. Наконец, я не выполнил данного мне приказа подвергнуть страну разорению и по собственной инициативе провел приготовления к окончанию оккупации, предпринятой с целью обороны, когда сопротивление в Нидерландах потеряло всякий смысл.
Я еще хочу высказаться по двум вопросам; они касаются тех двух областей, в которых мне больше всего пришлось действовать.
Во-первых, относительно Австрии. Если австрийские немцы хотят сделать свою область самостоятельной или присоединиться к немцам — не надо насильно ставить преград и позволять посторонним личностям вмешиваться в это решение, иначе немецкий народ примкнет к самым радикальным тенденциям в вопросах аншлюса.
Во-вторых, относительно действий законов международного права во время войны. Германия в своих собственных интересах не должна желать войны, она должна следить за тем, чтобы никто не вложил в ее руки оружие. Другие народы также не хотят войны, но тем не менее, несмотря на все отвращение, питаемое народами к войне, возможность ее не исключена. Поэтому неправильно было бы стараться приукрасить будущую войну и тем самым ослаблять силу сопротивления народов, создавая у них представление, что грядущая мировая война будет еще каким-то образом удерживаться в рамках Гаагской конвенции о правилах ведения сухопутной войны или каких-либо иных международно-правовых соглашений.