договоров и гарантий было предпринято безжалостное вторжение на территорию двух стран лишь потому, что со стратегической точки зрения было желательно получить норвежские базы и обеспечить Германию скандинавской рудой.
Так продолжалось и в дальнейшем. Югославия, судьба которой была определена еще до начала войны, Греция и, наконец, Советская Россия. Путь к этому проложил германо-советский пакт от 23 августа 1939 года. Из меморандума Гитлера, изданного спустя шесть недель, явствует, что подпись Риббентропа ничего не стоила. Гитлер замечает (Л-52): «Все стороны в течение последних лет показали, насколько ничтожно значение договоров и соглашений».
К 18 декабря 1940 г., по-видимому, стало ясно, что безуспешными оказались надежды немцев сломить сопротивление Великобритании, которая и тогда и в течение многих месяцев одна удерживала крепость свободы и демократии против врага, который никогда не был так силен, как в то время.
Тогда и были изданы первые директивы по поводу нападения в другом направлении — против Советской России (ПС-446). Совершенно достоверно — и это следует отметить как интересное явление, — что в данном случае целый ряд подсудимых выступили с возражениями. При наступлении на маленькую Норвегию возражений не возникало: там не угрожала никакая опасность. При захвате мужественных Нидерландов и Бельгии имело место счастливое единодушие. Теперь, однако, речь шла о враге, который мог зажечь страх в сердце задиры. Возражения подсудимых основывались, конечно, исключительно на соображениях военного характера, хотя Редер и говорил, что в своих возражениях он руководствовался сознанием той моральной несправедливости, которую повлекло бы за собой нарушение германо-советского договора. Решать должны Вы. Угрызения совести у этого подсудимого, которым следовало бы возникнуть в целом ряде других случаев, проявились лишь в инциденте, когда один из подчиненных ему офицеров захотел жениться на женщине сомнительной репутации.
Дело в том, что к тому времени уже многие из этих людей начинали предвидеть недоброе. Сопротивление, оказываемое Великобританией, заставило их призадуматься. Не вступит ли Гитлер в борьбу еще с одним противником, которого он не в силах победить? Однако после того как решение уже было принято, все они взялись за выполнение своих обязанностей и играли предназначенные им роли с обычным пренебрежением ко всем законам морали и даже простой порядочности.
Ни в одном случае началу военных действий не предшествовало официальное объявление войны. Сколько тысяч безвинных и беззащитных мужчин, женщин и детей, спавших в своих постелях в счастливой уверенности в том, что их страна находится и будет находиться в состоянии мира, были внезапно перенесены в иной мир смертью, которая без всякого предупреждения упала на них с неба! В какой мере отличается вина подсудимых от вины простого убийцы, который бесшумно подкрадывается к своим жертвам, чтобы убить и забрать себе их пожитки?
Как явствует из документов (ПС-386, Л-79), в каждом отдельном случае мероприятия осуществлялись в соответствии с общим планом. Нападение должно было проводиться «блитцартигшнель» — то есть без предупреждения, с быстротой молнии: Австрия, Чехословакия, Польша. Редер повторял директивы Кейтеля по поводу «нанесения тяжелых ударов без предупреждения»: Дания, Норвегия, Бельгия, Голландия, Россия. Как заявил Гитлер а присутствии многих из этих людей[44](Л-79):
«Соображения по поводу того, справедливо это или нет и соответствует ли это имеющимся соглашениям, не имеют к этому никакого отношения».
Убийство солдат во время войны оправдывается как международными, так и национальными законами лишь в тех случаях, если сама война носит законный характер. Если же война является незаконной, как война, начатая не только в нарушение Парижского пакта, но и без каких-либо предупреждений или объявлений, совершенно ясно, что убийства во время такой войны не могут быть ничем оправданы и что подобные убийства ничем не отличаются от убийств, совершаемых стоящими вне закона разбойничьими бандами.
Все эти люди знали об этих планах на той или иной стадии их развития. Каждый из них молчаливо соглашался с тактикой их проведения, прекрасно зная о том, что они должны были означать для человеческих жизней. Как же теперь может кто-либо из них заявлять о том, что он не являлся соучастником обычных убийств, совершавшихся самым безжалостным образом?
Сейчас, однако, я занимаюсь не вопросом об убийствах, уже одного совершения которых вполне достаточно для осуждения этих людей, а преступлениями против мира. С Вашего разрешения я хотел бы коротко рассмотреть этот вопрос с правовой точки зрения в связи с тем, что правительство Его Величества придает большую важность точному определению этого понятия и, насколько я понимаю, все главные обвинители придают этому вопросу также большое значение.
Примечательная речь от имени защиты профессора Ярайсса совершенно недвусмысленна: ее целью было доказать, что, несмотря на то, что пакт Бриана-Келлога и другие международные декларации и договоры рассматривали агрессивную войну как незаконный акт, они не объявляли ее преступной. В качестве подтверждения было заявлено, что эти соглашения и не могли признать агрессивную войну преступной, так как это противоречило бы суверенным правам государств, и что во всяком случае вся система запрещений войны рухнула перед началом второй мировой войны и перестала быть законом; далее, здесь утверждали, что все эти соглашения не принимались всерьез многочисленными юристами и журналистами, мнения которых здесь цитировались, и вообще не предназначались для того, чтобы их рассматривали серьезно, так как они даже не предусматривали разрешения проблемы мирного изменения статус-кво.
Что касается самого Парижского пакта, защита утверждает, что вообще не может быть и речи о преступном или хотя бы противоправном нарушении Парижского пакта, так как по этому пакту всем государствам, включая Германию, самим разрешалось устанавливать, имеют ли они право начать войну в целях самозащиты. И, наконец, утверждалось, что государство вообще не может служить объектом для уголовной ответственности, а на случай, если это положение не будет принято, утверждалось, что преступление было совершено Германским государством в целом, а не отдельными его членами, потому что в Германском государстве, которое вело эту войну против всего мира, не существовало воли отдельных лиц, а была лишь одна верховная, не подвергающаяся контролю окончательная воля, воля его диктатора — фюрера.
Господин председатель, возможно, для меня было бы достаточно указать, что вся эта цепь аргументов не относится к существу дела и не может быть заслушана данным Трибуналом, так как содержание их противоречит Уставу, который безоговорочно устанавливает, что планирование — я подчеркиваю слово планирование, — подготовка и развязывание агрессивной войны или ведение агрессивной войны или войны, нарушающей международные договоры, соглашения и гарантии, являются преступлением, подсудным настоящему Трибуналу. Поэтому очевидно, что единственная возможность для подсудимых избежать ответственности заключается в том, чтобы убедить настоящий Трибунал, что эти войны не были агрессивными и не велись в нарушение договоров. Этого им сделать не удалось, и, поскольку это так, возникает вопрос, какова же цель тех аргументов, которые были здесь выставлены от имени подсудимых? Ставят ли они своей целью оспорить правомочность Трибунала рассматривать эти вопросы? Или, быть может, что более вероятно, эти аргументы представляют собой политическое воззвание, обращенное к какой-то находящейся вовне аудитории, на которую легче произвести впечатление жалобами на то, что подсудимых судят здесь на основании придания закону обратной силы?
Что бы ни являлось целью приведения этих доводов, весьма важно, чтобы они не были оставлены без опровержения. Я стремлюсь не занимать напрасно время Трибунала, повторяя то, что я уже сказал в своей вступительной речи по поводу изменений, возникших в понимании термина «война» в международном праве, происшедших в результате заключения целого ряда договоров и в особенности общего договора об отказе от войны. Я уже указывал, что этот договор, подписанный большим числом стран, чем любой другой международный договор, создал новые положения международного права, торжественности и ясности которых могут позавидовать другие привычные, международно-правовые нормы. Я также утверждал, что коренные изменения, которые они повлекли за собой, — и это чрезвычайно важно, хотя, в сущности, еще в период средневековья умели проводить грань между справедливыми и несправедливыми войнами, — нашли свое отражение в весьма весомых декларациях правительств и государственных деятелей. Я утверждаю, что эти положения международного права объявили незаконным обращение к войне в нарушение договоров, они также предусматривали, что при нарушении закона, которое влечет за собой гибель миллионов и прямое посягательство на самые основы цивилизации, перестает существовать различие между противоправным действием и преступлением. Я не хочу также занимать время Трибунала, подробно отвечая на всю эту, если мне будет позволено ее так назвать, странную цепь правовых аргументов, выдвинутых защитой, как, например, на утверждение о том, что договор не имеет силы, которую ему придали подписавшие его страны, на том основании, что во многих кругах этот договор принимался с недоверием и цинизмом.
Для обычного правового мышления еще более странным представляется тот довод, что во всяком случае этот договор, так же как и другие договоры и гарантии, заключенные впоследствии, потерял свою законную силу в 1939 году в связи с тем, что к этому времени распалась вся система коллективной безопасности. В качестве примера распада этой системы приводился тот факт, что в 1939 году Соединенные Штаты объявили себя нейтральным государством, как будто бы Соединенные Штаты были связаны каким-либо обязательством законного характера действовать иначе. Но какое значение имеет сейчас тот факт, что система, которая должна была укрепить эти договоры, предотвратить и покарать преступное обращение к войне, не сработала? Разве агрессивные действия Японии и Италии, двух других стран, вовлеченных в заговор оси, за которыми последовала агрессия Германии против Австрии и Чехословакии, лишили эти соглашения их законной и обязательной силы просто потому, что эти преступления увенчались временным успехом? С каких пор цивилизованный мир принял тот принцип, что в случае, если преступник временно избежал наказания, не только закон теряет свою обязательную силу, но и само преступление получает законное основание?