— Да с хрена ли? — возмутился братец со всей громкостью… и, поморщившись от этой самой громкости, тон сразу поубавил. — Да с хрена ли, сестренка? Это наш дом, мы взрослые люди, и имеем право отдохнуть. Или я не прав?
— Отдохнуть? — обалдела я от такого расклада. Даже Тамерлан согласно гавкнул. — А вы когда устать-то успели, Максим? А главное, от чего? Дай подумать… От института? Ой, нет, вы же там с прошлого года не появлялись. Наверное, от фамильного бизнеса? А, нет, пардон, там вы тоже носа не показывали, Ярослав не пустил. Может, вы замотались от семейной жизни? Да не-е-е. Любящей и заботливой семьей мы никогда не были! И заметь, я не о себе говорю: я тебе тонко намекаю, что пока в Китае родителей приводили в хоть какое-то подобие целых тел, вы своего носа дальше ближайших баров не показали! Это всё, или я о чем-то забыла упомянуть?!
Крыть братцу было нечем.
Я била по всем фронтам сразу, ни солгав ни на грамм.
На совершеннолетие мама подарила мне кофейню, и я радостно (то есть совершенно не подумав), ломанулась в техникум пищевой промышленности. К счастью, мои мытарства продлились всего пару лет, а потом техникум благополучно загнулся, не пройдя такое нелегкое дело как аккредитация. Передо мной как раз стоял выбор института, когда с платного блатного колледжа братцы-гоблины умудрились вылететь за многочисленные пропуски и незачеты. И родителям показалось мало просто лишить их машин: в качестве основного наказания Максимку с Алексом отправили в самый рядовой бюджетный институт… вместе со мной.
То есть под мой тщательный присмотр!
Близнецы были очень «рады». Но суровый ультиматум «либо так, либо армия» заметно охладил их пыл. Естественно, они до сих пор пытались упираться и всячески отрицали наше с ними документальное родство. И если простые студиозы этому еще хоть как-то верили, то преподаватели сразу смекнули, что на самом деле и как.
А может им просто подсказали.
В любом случае, как учились мои гоблины и сколько занятий пропустили, я была прекрасно осведомлена. И точно так же знала, как рьяно Ярослав защищал свое право главного наследника, отодвигая на задний план даже собственных кровных братьев.
А про то, как «сложно» было не заметить двух «любящих» сыновей у постели собственной матери, я, пожалуй, промолчу.
— Анька, вот иногда ты адекватная баба, — вдруг заявил Максимка, снова выбивая мой настрой за ранее установленные рамки злой и недовольной сестры, младшей по возрасту, но старшей по уму. — Но временами такая дура.
— Я?! — прозвучало, конечно, немного по-детски, но я почти обиделась. И нафига, собственно, я тут распинаюсь? Меня ж опять крайней выставляют!
— Не я же, — покачав головой, хмыкнул брательник… и, прикрыв за собой дверь, нагло завалился на мою кровать, закладывая руки за голову.
Надо же. И висящий в изголовье средневековый арбалет его в кой-то веки не смущает!
Как и остальная коллекция оружия на стенах — я скрупулёзно собирала и хранила почти всё, что когда-то делал папа для личного пользования. Даже не самые удачные экземпляры.
Думаю, теперь на надо пояснять, почему близнецы лишний раз в мою комнату заходить опасались.
— Объяснить не хочешь? — хмуро поинтересовалась со своей половины кровати, едва сдерживаясь, чтобы не использовать подушку в качестве орудия жестокого убийства. С ней такие кары лютые придумать можно, моргенштерн бы от зависти заржавел!
И это, кстати, не имя псевдо репера с прической а-ля взбесившийся ананас. Это название шипованного стального шара на цепи с рукояткой.
— Не хочу, — хмыкнул Максимка, глазея в белый матовый натяжной потолок. — Но ты же не отвяжешься, полурослик.
— Или завязывай хамить, братец-гоблин, — предупредила я его, еще пока по-хорошему. — Или пшел вон отсюда. Я спать хочу!
— Я вообще-то тоже, — ядовито откликнулся тот. И, от души зевнув, пожаловался. — Всё утро испоганила. И так хреново.
— А ты не пей, что б хреново не было!
— Пей, не пей, — вдруг серьезно произнес братец. — Один фиг не поможет, Нют. Я не знаю, как ты со всем этим справляешься. Я не могу к ним поехать, понимаешь? Не могу их видеть такими. Один раз увидел и всё. Всё! Не могу заставить себя переступить порог больницы. Боюсь хрен знает чего, но боюсь настолько, что кишки выворачивает. Называй это как хочешь, но я не могу. Не хочу видеть мать… такой. Сам себя ненавижу, проклинаю… но по-другому не могу. И Алекс тоже.
Я открыла было рот, чтобы ядовитенько высказать всё, что думаю по этому поводу…
И закрыла его обратно.
Ведь о чем сейчас говорит этот несносный мальчишка… я прекрасно поняла.
Это ведь кажется так, будто всё предельно просто. Любимые родители попали в беду, и любящие дети сделали всё, чтобы помочь им, и всё время были рядом…
А на самом деле всё куда страшнее и гораздо менее прозаичнее. И уж точно не всё так героично, как бывает в фильмах. Ну, там, когда родственники узнают о своих близких, попавших в беду, мчатся к ним в больницу, где крепко обнимаются под неутешительный вердикт врача. А потом долгие серии, пардон, недели, они сидят у кровати больных, дожидаясь их чудного исцеления. Говорят с ними, свято уверовав, что их присутствие слышат и чувствуют…
Вот только жизнь — далеко не третьесортное кино.
Когда тебе сообщают такие вещи, на самом деле у тебя просто земля выходит из-под ног. А когда узнаешь правду от врача, не слишком обремененного чувством такта, тебе становится не до трагичных обнимашек — ты просто падаешь в обморок посреди больничного холла. Но самое страшное происходит, когда спустя дни долгих уговоров тебя все-таки пускают в реанимацию, и то лишь на пару жалких минут.
Первый раз ты переступаешь порог с отчаянным желанием убедиться, что твои родители хотя бы живы. Но когда то, что представлялось в воображении, в действительности оказывается страшным сном наяву…
Сделать второй шаг в больничные коридоры становится практически нереально.
Нужно ломать себя раз за разом, чтобы заставить свое тело пошевелиться и снова войти в палаты, пропахшие горьким запахом медикаментов, наполненные мерзким привкусом крови на языке и вызывающие лишь глухую тоску, раздирающую сердце отчаяньем.
Видеть то, что осталось от твоих близких, некогда бодрых, жизнерадостных, таких заботливых, добрых и понимающих, тех, кто всегда был рядом с тобой и, казалось, всегда будет…
В тот момент понимаешь, насколько хрупко всё вокруг. И что лично ты, к сожалению, не сделал абсолютно ничего, чтобы это сохранить. И изменить теперь тоже ничего не сможешь. Совсем!
Повернуть время вспять невозможно. И какой ценностью мы на самом деле обладаем, понимаем только, когда это теряем.
Я честно, не знаю, как у меня хватило духа раз за разом ходить в больницу, и что я там делала вообще. В реанимацию практически не пускали, почти всеми документами и счетами занимался Ярослав. От меня почти не было никакого толку! Как и в Китае, где все обязанности по уходу, заботе, лечению и реабилитации легли на хорошо обученный и знающий свое дело персонал.
Я снова просто шаталась по опостылевшим коридорам, не зная, чем себя занять. Но и уйти не могла, считала, что не имею права. Я должна была оставаться с теми, кто тогда не мог ни двигаться, ни говорить, и даже меня не узнавал.
Это сводило с ума.
Любовь, чувство долга, взятая на себя ответственность — я так и не понимала, почему изводила себя все эти месяцы.
Нет, родителей я бы никогда не бросила и всегда бы сделала для них всё возможное и невозможное. Но разве нужно было для этого настолько выворачивать себя наизнанку? Да еще и ненавидеть себя за это? Как и за подобные, как казалось, преступные мысли?
А главное, какой толк обвинять близнецов в том, чем все это время занималась я сама?
Правда, с одним только отличием: они пытались топить свое горе в бесполезном алкоголе, а я — в напрасной попытке взять всё в свои руки.
Ни то, ни другое, ни к чему хорошему не привело.
Ну, разве что к одному отдельно взятому полуголому туловищу, валяющемуся сейчас в моей кровати.
Говорю ж — ни к чему хорошему!
— Я понимаю, Макс, — плюнув на всё, я растянулась рядом, закладывая руки за голову. Раз уж наступило время разговора по душам, лучше то делать в неформальной, так сказать, обстановке. — Но это не повод вести себя, как засранцы. Я ж себя так не веду.
— Это пока, — хмыкнул брательник. — Не выдерни тебя Кумратов из Китая, долго бы продержалась еще?
— Да… хрен его знает, — честно замялась я.
Ну, про ненависть к себе я же говорила, верно?
— Но ты зря вернулась, кстати, — вдруг решил меня добить отчаянно засыпающий Максимка.
— В смысле? — окончательно запуталась я.
Да кто из нас на самом-то деле от похмелья сегодня не отошел?!
— В коромысле, — сонно буркнул парень, даже не потрудившись открыть глаза. — Лучше было упиться там, благо врачи хорошие, вылечили бы. Уж тебя так точно.
— Да не собираюсь я пить! И уж тем более до белой горячки!
— Это пока, — повторился Макс. — Как только вскроется завещание твоего отца, поводов нажраться у тебя прибавится, поверь. Уже прибавилось.
— Завещание отца? — степень моего офигевания от скорости прибытия информации стремилась к уровню «бесконечность — не предел». — А что с ним не так? И в каком смысле, когда вскроется? Ты хотел сказать «если»?
— Если, когда… какая в задницу разница? — уже совсем тихо пробурчал истинный гоблин в человеческом обличье. — Я и так тебе слишком многое сказал. Тебе хана, систер. При любом раскладе. Смирись.
Я подвисла в прострации, рассматривая тяжелую кованную люстру на потолке, которая так идеально вписалась в стилистику моей совсем не девчачьей комнаты. Приобреталась она так давно, что я уже и не помню, на каком из интернет-аукционов мы с мамой ее нашли… Но припомнить данный факт сейчас явно проще, чем понять, какими кодом, который Да Винчи, вдруг заговорил мой дорогой родственник!
Как и сообразить, почему уже не первый человек в моем окружении говорит о приближении конца света конкретно для меня?