За ломберными столиками шли карточные баталии. Парочки танцевали модный для того времени падеграс.
Светило солнце. Погода и вино способствовали хорошему настроению собравшихся, хотя скорая разлука с любимцами города накладывала на весь этот красочный пикник некий налет грусти.
– Господа! Друзья мои! – Губернатор поднялся из-за стола с бокалом шампанского. Рядом сидела его супруга, за которой галантно ухаживал полковник. – Господа! Сегодня у нас у всех радостный день…
– Печальный, – тихо поправила его губернаторша.
– Да… Радостный и даже печальный, – привычно подхватил губернатор. – Мы прощаемся с нашими доблестными воинами. Они заняли наш город и наши сердца без единого выстрела. Они разбудили нашу сонную провинциальную жизнь… Они… Они… – Он беспомощно посмотрел на губернаторшу, ожидая подсказки.
– Оставили неизгладимый след, – подсказала губернаторша и нежно улыбнулась полковнику.
– Оставили неизгладимый след! – обрадованно подхватил губернатор. – И мы все, и наши жены, и наши дети…
– Будущие! – озорно подсказал сидевший неподалеку, рядом с привлекательной молодой помещицей, Симпомпончик.
– Разумеется, будущие! – подхватил губернатор, но тут же был остановлен негодующим возгласом супруги: «Же ман си па, Алексис!» (Что означало в переводе с французского: «Не пори ерунду, Алексей!») – Одним словом, вы поняли чувства, переполняющие меня!.. Поэтому позвольте от имени всех – ур-ра!
За столами грянули «ура!», зазвенели бокалы.
Оркестр заиграл нечто бравурное.
Среди гостей сновал Артюхов с подносом, уставленным бокалами, и внимательно прислушивался к разговорам. Подойдя к одетому в элегантный фрак Мерзляеву, Артюхов протянул и ему поднос с напитками.
– Что нового? – тихо процедил сквозь зубы Мерзляев.
– Майор Румянцев просадил в вист две тысячи.
– Еще!
– Некоторые о вас, извините, неблаговидно высказываются…
– Кто? Что?
– Минуточку, у меня тут помечено… – Артюхов достал из кармана шпаргалку. – Господин полковник обозвал вас… – Артюхов шепнул на ухо Мерзляеву. – Прапорщик… ну, который прозван Симпомпончиком… он назвал вас… – Артюхов шепнул. – А потом еще и так… – Артюхов шепнул снова. – Ну и рядовые оскорбления, вроде «жандармская крыса», «кровопивец», «душегуб», «сукин сын»…
– Хватит! – прервал Мерзляев. – Чем занимается поднадзорный Плетнев?
– Ничего предосудительного – милуется с невестой. В беседке.
Мерзляев помрачнел.
– Актеры Настасье Афанасьевне приданое собрали… Всю выручку от представления…
– И день свадьбы назначен? – зло спросил Мерзляев.
– Думаю, так! – сказал Артюхов.
– Знать должен! – вдруг сорвался Мерзляев. – Думать он мне еще будет. Мыслитель! – Мерзляев выхватил у Артюхова бумажку со списком оскорблений. – «Жандармская крыса»… «Кровопивец»!
Раздались возгласы: «Просим! Просим!»
– Иван Антонович, ну ради меня! – умоляла губернаторша полковника.
Полковник поцеловал ей руку, пожал плечами, мол, нельзя же отказать даме, крикнул: «Яшка!» Подбежали два цыгана с гитарами.
– Вашу коронную? – услужливо спросил Яшка. – «Я пережил»?
Глаза полковника погрустнели.
– Это я пережил, брат Яша! – вздохнул он и запел:
Я пережил и многое и многих,
И многому изведал цену я.
Теперь влачусь один в пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок,
И с каждым днем все ближе и темней.
Усталых дум моих полет стал низок,
И мир души безлюдней и бедней.
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдешь еще, быть может, жизни след —
Во мне найдешь, быть может, след вчерашний,
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной: она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла,
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.[2]
Романс слушали внимательно и печально. Во время пения полковника к столу приблизился Артюхов и незаметно передал Насте записку. Настя прочитала и поспешила за Артюховым.
За длинным пустым столом сидел господин Мерзляев. Увидев Настю, он вскочил, предупредительно пододвинул ей стул. Настя демонстративно продолжала стоять.
– Слушаю вас, господин Мерзляев!
– На правах старшего и по долгу человека, который вас безответно любит, умоляю: не торопитесь замуж за Алексея Васильича.
– Это вас не касается! – вспыхнула Настя. – Или вы передали мне приказ третьего отделения?
– Сколько бы вы ни оскорбляли меня, я все приму… Стерплю! Чувств ваших мне пока не завоевать, но я обращаюсь к рассудку. Не спорю: Алексей Васильич для вас – завидная партия. Он молод, дворянин, хорош собой, храбр, щедр… но, простите, мягко говоря, не умен… и, к сожалению, не благороден!
– Кому как не вам рассуждать о благородстве! – иронично прервала его Настя.
– Настасья Афанасьевна, – с печальной улыбкой произнес Мерзляев. – Я скажу вам сейчас нечто важное: я прошу вашей руки. Прошу стать моей женой. Я хочу разделить с вами оставшиеся дни… Ради вас я отказываюсь от блестящей карьеры, от эполет полковника, я попаду в немилость… Подумайте, жандармский офицер женится на дочери государственного преступника!.. Вы понимаете всю величину подобной жертвы? Нет, я имею право говорить о благородстве!
– Безусловно! – усмехнулась Настя. – Вы умны, вам присуща тонкость чувств, вы благородны… вы отважны, а главное – что вы все это сами о себе сообщили. Верно! Мой Алеша не так умен! Ему вовек не догадаться, что благородством можно торговать…
– Ну что ж, – вздохнул Мерзляев, – очень жаль, что вы оказались глухи к моим призывам. Забудем про этот разговор! Видно, моя участь – быть одиноким странником… Это страшно, Настасья Афанасьевна! Ладно! Доиграем нашу комедию до конца. Ваш избранник завтра же утром покажет, на что он способен! А вы, сударыня, после этого будьте счастливы, если… сможете!
Распорядитель бала провозгласил:
– Внимание, господа! Сейчас наша несравненная госпожа Бубенцова одарит нас своим талантом!
На эстраду вышла Настенька.
Раздались громкие аплодисменты. Алеша Плетнев охотно принимал их на свой счет и раскланивался.
– Я спою песню, которая посвящается мужественным героям двенадцатого года! – объявила Настя.
– Прелестная девушка! – Губернатор обернулся к стоящему рядом Мерзляеву. – Этому Плетневу крупно повезло.
Мерзляев усмехнулся.
– Кстати, – продолжал губернатор, – она подала мне прошение о своем несчастном отце…
– Потом, ваше превосходительство! – вежливо остановил его Мерзляев, ибо Настенька начала петь:
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце оставляли след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вам все вершины были малы
И мягок самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
О, как мне кажется, могли б вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать, и гривы —
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Аплодисменты. На сцену полетели цветы…
– Прелесть! – сказала губернаторша.
– Так вот, – губернатор вновь обратился к Мерзляеву, – насчет ее папаши. Этого актера… Будем гуманны… Надо бы его выпустить. Сделаем этой девочке свадебный подарок!
– Я его прощаю, – поддакнула губернаторша.
– К сожалению, все оказалось значительно сложнее, – сказал Мерзляев. – Этот Бубенцов замешан в антигосударственном заговоре, в чем и сам сознался… Завтра утром молодцы нашего дорогого полковника, – Мерзляев улыбнулся Покровскому, – отправят мятежника на тот свет!
– Что? – побледнел Покровский. – Опять?.. Да как же можно… Подозреваемого человека…
– Подозреваемые – вот, – Мерзляев показал широким жестом на танцующую публику, – веселятся. А он – приговоренный!
…Ах, какое славное, чудесное утро выдалось в тот роковой день! Щебетали птички, роса блестела под ранними лучами солнца, и снова по живописным окрестностям Губернска ехал черный тюремный экипаж. Но на сей раз за каретой скакал конвой – шесть вооруженных жандармов. На козлах вновь сидел Артюхов, а внутри кареты господин Мерзляев личным присутствием скрашивал последние минуты смертника.
– Красотища какая! – сказал Мерзляев, глядя в окно кареты. – Не жаль прощаться-то со всем этим?
– Очень жаль…
– Не бродить тебе больше по траве. Не видеть восхода. В речке не искупаться! – сочувственно вздохнул Мерзляев. – Заигрался ты, Афанасий. Ох, заигрался! Но сейчас – публики нет, протокол не ведется – скажи мне-то… по-человечески: как все было на самом деле?
– А было так, – задумался актер. – Жил я себе жил, никого не трогал. Выступал на подмостках, людей забавлял. Дочь растил. Одним словом, благонамеренный мещанин… А встретился с вами, познакомился, пригляделся и понял, что от настоящей-то жизни я прятался. Настоящая жизнь у меня, можно сказать, только начинается.
– И скоро кончится, – заметил Мерзляев. – Через несколько минут…
– Настоящая жизнь долгой не бывает, – философски сказал Бубенцов. – Мне хоть два дня выпало. А вот вас, господин штабс-капитан, пожалеть можно…