H. ВильмонтО БОРИСЕ ПАСТЕРНАКЕВоспоминания и мысли
Или воспоминаниесамая сильная способностьдуши нашей…
А. С. Пушкин
Глава первая
Умер Борис Пастернак.И сразу стало ясно, что от нас ушел гениальныйхудожник, последний большой поэт современности.«Есть ли в поле жив человек?» Не думаю, чтобытак-таки перевелись богатыри на земле. Пройдутдесятилетия, даже не века, и, возможно, появятся новыепоэты. Но покуда их нет. И не только у нас, наРуси, как оно ни обидно для самолюбиясовременников, отечественных и зарубежных. В нем одном (послесмерти Блока) наблюдалась та соразмерностьдарования и творчества с жизнью поэта, которая,собственно, и составляет отличительный признак истинновеликого художника.
Пока гений живет среди нас, трудно верить в егогениальность, если только — и притом вне зависимостиот чисто артистического его обаяния — жизньхудожника не успела перерасти в легенду до того, как оннас покинул. Прижизненному признанию художникагением больше всего мешает почти неизбежное свойствогениальности — неравноценность, даже несовершенствоиных его творений. Впрочем, все это относится и к творцуВселенной, и притом в такой степени, что я и в него«прижизненно» чаще не верю.
Совершенен ли Леонардо да Винчи? Совершенны лиГёте, Толстой, Шекспир или Сервантес? Достоевский,Томас Манн, даже Пушкин и Чехов? Нет, они гениальны.Совершенны: стихи Теофиля Готье, проза Мериме илиАнатоля Франса. Но кто назовет их гениями? Они {-4-}только совершенны, и это заслуженно возвышает ихнадо всем, что несовершенно, не будучи гениальным.От большинства полотен Леонардо веет холодом;они кажутся искусственными при их сопоставлении сего фрагментами (с головой безбородого Христа,например) или с его анатомическими студиями или скарикатурными зарисовками флорентийских старух. Так лисплошь совершенен гениальный Фауст? Нет, конечно.И часто в легковесных суждениях его порицателейбольше толку, нежели в пустых панегириках присяжных его превозносителей.
И все же гении, и только они, достигая пределасвоего мастерства, своего искусства «владеть ивластвовать» [1] , дают нам понять, что такое высшее искусство.Оно пламенеет «рождественской звездой»,
От неба и Бога, —как стог, в стороне
и указует нам на истинную природу совершенства.
Не без боли и внутреннего сопротивления я здесь,уже в самом начале моих записей, пробуждаюфизически навсегда умолкший бессмертный голос БорисаПастернака, создателя, быть может, самого совершенногорусского стихотворения XX века —«Рождественская звезда», где его поэзия достигает небывалойвиртуозности и вопреки виртуозности и с нею в союзе —предельной простоты.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы, {-5-}
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Он умер на исходе 30 мая 1960 года и был моимдругом — «давно-давно»… Это дважды повторенное «давно» — намек на другие, более ранние его стихи — изцикла «Второе рождение». Он удивительно умел произносить эту словесную двоицу — приглушенно напевнымголосом, будто смычок тронул струну контрабаса; исразу создавалось впечатление глухого пустынногопространства (немец бы здесь воспользовался выражением: «Zeitraum», но мы не располагаем таким словосочетанием) :
Давно-давно
Смотрел отсюда я за круг Сибири,
Но друг и сам был городом, как Омск
И Томск, — был кругом войн и перемирий
И кругом свойств, занятий и знакомств.
И часто-часто, ночь о нем продумав,
Я утра ждал у трех оконных створ.
И муторным концертом мертвых шумов
Копался в мерзлых внутренностях двор.
И мерил я полуторною мерой
Судьбы и жизни нашей недомер,
В душе ж, как в детстве; снова шел премьерой
Большого неба ветреный пример.{-6-}
Спешу оговорить: эти стихи до меня не имеют никакого касательства; а тот, к кому они были обращены [2], от смущенной и горькой растроганности, воскликнул веселым фальцетом: «Почему только Омск илиТомск? Это отвратительные города с ужасными уборными!» — чем вызвал такой же веселый, но баритональный смех автора: на глазах у поэта блеснули слезы,в которых себе мужественно отказал адресат стихотворения. Пастернак обнял его, «ища губами губ», и адресат, невзирая на понятную ему подоплеку стихов, остался его другом…
Последних четыре года мы почти не встречались.Размолвки не было. С моей стороны была обида (существа которой я здесь не коснусь), с его — нежеланиерассеять обиду, иначе равнодушие, а быть может, иболее глубокое и оправданное недовольство мною какчеловеком и литератором , от которого он в свое времяждал интересной книги о себе. Но написанию такой книгивремя долго не благоприятствовало. А потому меня дажеудивило, что он, казалось бы, переставший в меня верить,все же на смертном одре повторил свое желание (большой давности), чтобы я о нем написал.
Тронуло меня, собственно, не столько само его пожелание, сколько то, что в этой связи он произнес, рядомс моим, другое имя, имя моего друга Б. П. [3], назвавего, как некогда и всегда: Борей. Это меня сразу перенесло в давно прошедшие времена, когда я — почти ещемальчик — имел над ним (не на слишком долгий срок)какую-то мне самому не совсем понятную власть. Я еюпользовался с непростительным, но вполне простодушным легкомыслием молодости. Стоило мне позвонитьпо телефону и сказать ему в трубку, что нахожусь там- {-7-}то и там-то и «страшно, правда, страшно, хочу еговидеть», как он в любое время дня, но чаще ночи, всегдаи тотчас же появлялся в тех порою сомнительныхместах, где я бездельничал и пьянствовал, — к моейвеликой гордости, конечно, и к общей радости участниковсборищ; но прежде всего моего друга Б. П., которого он сразу выделил изо всех прочих.
— У Бори гордо посаженная голова, — не раз говорил он мнеи тут же скульптурно воспроизводил поворот его шеи, что ему давалось без труда: ведь и егоголова была гордо посажена. Он, видимо, предполагалв моем друге преданную любовь к своим стихам и ксвоей сути. В этом же убеждении он и произнес егоимя перед смертью; и ничуть в нем не ошибался (другое дело, что я никогда не умел и не умею совместночто-то сочинять).
Мысль написать о Борисе Пастернаке не моглазастать меня врасплох. Я все чаще думал об этом впоследнее время, особенно в годы нашего расхождения, — не без надежды, ребяческой не по возрасту,одним броском восстановить status quo ante. Без того,чтобы при его жизни (и отчасти ему в укор) не написатьо нем своих «Воспоминаний и мыслей», мне не хотелосьвновь переступить порог его переделкинского дома. Позднее, в связи с его семидесятилетием, я все же надумалприехать к нему, но захворал и долго проболел. Пришлось ограничиться посылкой телеграммы. Он прочел еес добрым чувством. Так мне передали.
А там его настигла болезнь и смерть. За два дня докончины Бориса Леонидовича я в последний раз слышалего голос. Нисколько не изменившийся, гудящий и вибрирующий, вполне покорный его ничуть не помутневшеймысли. Тело же, лицо и руки страшно похудели инепреложно говорили о конце.
Теперь я обязательно напишу о нем, если тольконемощная плоть не сыграет со мной дурной шутки. {-8-}
…Наша дружба (тогда это было дружбой) началасьвесною 1920 года. Мне было девятнадцать лет, емутоже только тридцать, и он еще очень походил насвой юношеский портрет — рисунок углем его отца академика живописи Л. О. Пастернака.
Хочу успокоить читателя: мои записи не будут посвящены теме «история нашей дружбы». Она едва ли комуинтересна. Для дружбы с поэтом БорисомПастернаком я был слишком слабым партнером. Но эта щедроменя одарявшая близость, с годами, как почти всеслишком страстные молодые дружбы, перешедшая вмноголетние доброприятельские отношения, конечно,помогла мне более глубоко проникнуть в духовнуюсуть большого поэта и человека. И как источникдля будущей биографии Б. Л. Пастернака мои воспоминания, быть может, возымеют некоторую ценность.Впрочем, я отнюдь не даю зарока тщательно избегатьвсего, что относилось бы к хронике наших отношений.В начале его и меня и вправду связывал род какого-товзаимного гипноза. Часто Борис Леонидович не мог наменя смотреть без смеху, так как, основываясь наповторных случаях, вообразил, будто я без труда читаювсе его мысли. Вряд ли я это умел (тем более «все»),но иногда мне это «удавалось».
— Ну как вам это опять удалось? Знаете, Коля, ядолжен был бы вас опасаться, если б не вашачистота почти уже юного лорда Фаунтлероя. — Он искренневосхищался моим «яснослышаньем», тогда как я считалего зачинщиком всей этой чертовщины.
Доходило до курьезов. Так, мне однажды случилосьсидеть за обильным пасхальным столом в одном родственном нам семействе, столь состоятельном в недавно