В локти, в уключины — о, подожди.
Это ведь может со всяким случиться!
Или — в той же «Маргарите»:
Очумелых дождей меж черемух ви сел.
Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту
Подступал. Оставался висеть на косе.[21]
Звукопись («эффония») — вещь, конечно, не новая.Ново у раннего Пастернака было только то, что он ейпредавался с какой-то блаженной очумелостью ирадостной серьезностью, будто речь шла не о повышениитехнической виртуозности, а о каком-то проникновениив неписаные законы языка . Свежие рифмы Пастернакапорождались заинтересованностью все теми же«неписаными законами».
У Горького в воспоминаниях о Толстом имеетсязамечательная запись. Вот она: «Его ( Толстого. —Н. В. ) чуткость к формам речи казалась мне — порою —болезненно острой… Иногда он рассуждал: «Подождем ипод дождем — какая связь?» А однажды, придя изпарка, говорит: «Сейчас садовник сказал: насилустолковался. Не правда ли — странно: куются якоря, а нестолы. Как же связаны эти глаголы — ковать итолковать?.. Мы говорим словами, которых не понимаем.Вот, например, как образовались глаголы «просить» и«бросить»?»
Боюсь, к филологии и лингвистике все этирассуждения Толстого не имеют никакого отношения; но кстилю толстовской прозы, к литературе вообще и кпоэзии — тем большее. Эта «не-филологическая» художест- {-77-}венная морфология языка в «звукообразах» Пастернака(особенно в «Сестре моей жизни») выпрямилась вовесь свой дерзновенно гигантский рост.
Почему «поверил я алгеброй гармонию» именно напримере «Маргариты», а не на каком-нибудьстихотворении из «Сестры моей жизни»? Во-первых, потому, чтоя придерживаюсь фактов (так это все происходило): яуже был влюблен в «Маргариту», а в «Сестру моюжизнь» еще только влюблялся. Во-вторых же, и этоглавное, так было легче. Поэзия «Сестры моей жизни»первична: первооткрытие поэта, «Маргарита» же —вторична: уже фундирована поэтикой «Сестры моейжизни». Если хотите, «Маргарита» холоднее стихов 1917года и по этой причине в большей степени поддаетсяанализу. Потому-то, опираясь именно на пример«Маргариты», «звуки умертвив, музыку я разъял, как труп».Цитируя так обильно Сальери, я невольно обличаюсебя: не как злодея, конечно! С уверенностью скажу,что за всю мою долгую жизнь я никому не завидовал,а только восторженно радовался чужой гениальности,чужому таланту. Но сальериевской, не-гениальной,пытливостью я обладал в полной мере(«Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я»). Я знал (неменее точно, чем чувствовал это Пастернак), чточетвертая книга стихов — «Темы и вариации», несмотря наналичие некоторых более совершенных стихотворенийи, конечно, ряда великолепных исключений(циклов «Разрыв», «Болезнь» и Пушкинского цикла), все же явление вторичное — по сравнению с «Сестрой моей жизнью».
Пастернак как мало кто из больших поэтов остроощущал стадии своего развития и роста своегопоэтического мастерства. Быть может, только я и разве чтоАлександр Леонидович, брат поэта, помним, чточетвертая книга стихов должна была называться «Обратнойстороной медали», то есть обратной стороной «Сестры {-78-}моей жизни», как пояснил мне автор. Впрочем, в другойраз, гораздо позже, он заявил, что — за отсутствиембумаги — он писал стихи, вошедшие в его четвертуюкнигу, на обратной стороне машинописного экземпляра«Сестры моей жизни» — отсюда, мол, и название,которое он считал «во всех отношениях символичным».
В течение недели, потраченной на освоение книги, я незаходил к Пастернаку и не звонил ему. Он тоже недавал о себе знать. Наконец книга запела во мне,воспринятая, как должно:
Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!
________ Разве просит арум
У болота милостыни?
Ночи дышат даром.
Тропиками гнилостными.
________ Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.
________ В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и — прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос,
К качелям бежит трюмо.
________ …Души не взорвать, как селитрой залежь,
Не вырыть, как заступом клад,
Огромный сад тормошится в зале,
В трюмо — и не бьет стекла. {-79-}
________ Любимая — жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает — нельзя:
Прошли времена и — безграмотно.
________ Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку
Кленового листа?..
Ты спросишь, кто велит?..
— Всесильный бог деталей
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, — подробна.
_________ Это ваши ресницы слипались от яркости,
Это диск одичалый, рога истесав
Об ограды, бодаясь, крушил палисад,
Это — запад, карбункулом вам в волоса
Залетев и гудя, угасал в полчаса,
Осыпая багрянец с малины и бархатцев.
Нет, не я, это — вы, это ваша краса.
_________Как усыпительна жизнь!
Как откровенья бессонны!
Можно ль тоску размозжить
Об мостовые кессоны?{-80-}
Это и всё, всё! — уложилось в душе и в памяти.И тут же начала складываться в тогда еще молодоймоей голове тема зачетной работы (диссертации в тегоды не защищались) за весь курс обучения вБрюсовском институте. Я уже мысленно озаглавил ее — совсемне академично! — «Повестью об одной волне материи».По тогдашним вузовским нравам, еще неотрегулированным высокими идеологическими инстанциями, такаяработа могла вполне сойти за «революционную новацию». {-81-}
Глава четвертая
Вдвойне возбужденный прочитанной и понятой — не без усилия —замечательной книгой Пастернака, а также собственнымлитературоведческим замыслом, я побежал пешком с Чистыхпрудов к нему — бульварами на Волхонку.
— Здравствуйте, — сказал он настороженнымголосом и со столь же настороженной мнительностью в лице(и то сказать, получив драгоценный подарок,я целых семь дней не давал о себе знать).
Но я с ходу же начал посильно варьироватьпушкинское «Ты, Моцарт, Бог…». Лицо его сразупреобразилось, и — это было смешно и трогательно! — он имелвид преглупо осекшегося человека. Я сразу догадалсяпочему: он уже приготовил совсем другую речь на тему,что, мол, мое «неприятие» его книги ничуть непоколеблет нашей дружбы. Я не ошибся. Он уже заговорил.
— А я, сказать по правде, уже примирился с тем,что при всех наших добрых отношениях — вы стиховмоих не приняли.
Я, если это было возможно, еще больше полюбилего за эту детскую мнительность… Кем я был, чтобыон этим так смущался? Я весело перебил его:
— Вы читали Аверченко — «Сатириконцы в Европе»?
— Нет, не читал.
— Это и неважно. Должен признаться, я не сразуосвоил язык «Сестры моей жизни». Но потом со мнойслучилось, как с «сатириконцами». Они не знали итальян- {-82-}ского языка и вдруг, чуть ли не у могилы Данте, сизумлением обнаружили, что его понимают. Все объяснилоськак нельзя проще: это говорили такие же, как они,русские путешественники. Так и со мной. Сначала мнеязык этой книги показался слишком смелым, слишкомновым (по лексике, по системе метафор), так сказать,«чужеземным». Но вдруг я понял, что это и есть языкнашей новой поэзии. Все посолено исконно русской«горячею солью нетленных речей», — (эту строчку Фетачасто приводил Пастернак ), — и сквозь неслыханноновое, чуть-чуть — и не так уж чуть-чуть! — проступает,как говорил друг вашего отца Серов, «хорошеестарое ». — (Этот пассаж, включая цитаты из Фета и Серова,был, конечно, мною «придуман» и даже литературноотработан во время моего пешего путешествия на Волхонку.)
— Ха-ха-ха-ха! Как вы здорово это придумали мнесказать! Спасибо, Коля! — Он меня поцеловал.
Не дав ни ему, ни себе опомниться, я тотчас жезаговорил о предполагаемой зачетной работе. Пустьчитатель от меня не ждет дословного воссоздания моейтогдашней речи. В памяти она не сохранилась. Ноосновные положения моего замысла я помню отчетливо.Мною проводилась мысль (конечно, не только мнепринадлежавшая) — мысль об утомлении иснашиваемости «материи поэзии» от постоянной потребностихудожника в «первичном», то есть в ее обновлении.Вместе с тем я полагал, что в поэзии всех времен инародов, на протяжении ее развития, копятсяэлементы, пригодные для ее преображения, — уже потому, чтоэти элементы представляют собой вечные свойствапоэзии, «горячую соль» ее «нетленных речей». Для меня,для моего юношеского энтузиазма, эти элементыметафорического мышления, в прошлом разряженные,разрозненные, лишь оживлявшие речь стихотворцев, в поэзииПастернака впервые заполнили все «поле творчества». {-83-}Метафору (в прямом и расширенном значении