термина) я тогда воспринимал — понятно, ошибочно! — какпоэзию κατ᾽ αυτο [22] , и если я все же говорил вомножественном числе об элементах, то я под этимподразумевал лишь всевозможные разновидности метафорическогопостроения.
Для меня (по сей день не знаю, не завирался ли я)даже такие простые пушкинские строки, как:
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой, —
были «метафоричны». Я утверждал, что слово «край»здесь, благодаря соседству с «берегами отчизныдальной», обладает двояким значением: края — страны икрая — предела (предельной черты, морской грани), почему в этой игре смысловых оттенков и возникаютдва противостоящих друг другу берега, две точки —отплытия и намеченной цели [23] .
Рядом с этим, быть может, и сомнительнымпримером я говорил и о развернутых риторическихметафорах Пиндара, которые — при очень слабом знаниигреческого языка — хоть и приводил в подлиннике, нопочерпал в трудах фон Виламовиц-Мёллендорфа и,шарлатанствуя, переводил с его же немецких переводов;говорил я и о метафорах Шекспира, таких, как«проклятие, лежащее в пару», где отвлеченное понятие,сочетаясь с буколической «пристальной прозой» (этимвыражением я, естественно, не мог воспользоваться; оновозникло в позднейшем послании Пастернака кАхматовой), нежданно обретает небывалую мощность; упомянуло Гёте, мыслившем и ощущавшем мир как движениеи как движение же поэтически его воссоздававшем. {-84-}
Ради этого молодой Гёте проделал колоссальную работунад немецким языком (в свой страсбургский период и впериод его «Больших гимнов»), неожиданно соединяянаречие с деепричастием или глагол с необычнымпредлогом, благодаря чему действие, выражаемое глаголом,получало новую направленность, что опять-такиповышало динамичность, движение, подвижную устремленностьобраза — к примеру, глагол «entgegenglühen»(«рдеть навстречу» — в одно слово). Позднее я прочел сходноеу столь популярного в свое время Фридриха Гундольфа,но это не было и тогда моим собственным«оригинальным вкладом» в историю и теорию литературы. Мнепосчастливилось познакомиться с этого роданаблюдениями над языкотворчеством великого поэта,содержавшимися в докторской диссертации одной умнойженщины; она была подписана немецким именем инемецко-еврейской фамилией (ни названия ее труда, ниимени автора я, к сожалению, не могу припомнить —Гундольф же высокомерно на нее не сослался). Замечутолько: термин «метафора» я недозволительно расширял;теперь бы я воспользовался более общим терминомтропы, что по-гречески означает «повороты» (оборотыпоэтической речи и поэтического вдохновения).
Но потом я перешел к тому, что меня и поощрилоизбрать тему «Повесть об одной волне материи». Явысказал приблизительно то, что мною было сказано приразборе стихотворения «Маргарита». Привел формулировку осовсем особой поэтике Бориса Пастернака («раннего»,конечно), об отличительном характере егометафористики: потере всеми предметами — при их вхождении в«лирический сгусток образа» — своей обособленности,своей «вырванности» из нерасчлененной целостностимира: они входят в него, как я уже сказал, лишькакой-то стороной или деталью своейбиологически-достоверной «малой целостности», — словом, о том, что явпервые назвал в этой беседе, под прямым впечат-{-85-}лением от поэзии «Сестры моей жизни» (с ее«багрянцем малины и бархатцев»), «взаимным опылениемвыразительных деталей». Этот особый способ воссозданияцелостного образа стихотворения я ставил в прямуюзависимость от нового мироощущения, владевшегопоэтом, его стремления говорить как бы от имени всегозримого мира и непрозреваемой вселенной, а также отследствия такого мироощущения — новой манерывоссоздания мира не в зримой ограниченности, а в без целостности — «целиком».
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.
В отличие от метафористики, знакомой нам из поэзиипрошлого, я определил метафористику Пастернака какпанметафористику , в которой синтезируются иметафористика Шекспира, и динамизм Гёте, иметафорическая емкость Ленау, четверостишие которого:
Es braust der Wald, am Himmel zieh’n
Des Sturmes Donnerflüge,
Da mal ich in die Wetter hin
O, Mädchen, deine Züge —
поставлено эпиграфом к «Сестре моей жизни», и«пейзажи души» и «исторические видения» Верлена, и идущийот Гёте пантеизм Тютчева, и игра Пушкина на смысловыхоттенках одного и того же слова. У Пастернака — втогда еще не напечатанном стихотворении:
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Получалось, хоть я этого и не думал, что всяпредшествующая поэзия только и делала, что подготовлялапоэтику Пастернака, — мысль, конечно, еретическая,даже в тогдашних моих глазах.
И тут меня Пастернак огорошил своей реакциейна мой затянувшийся монолог: {-86-}
— Коля, вы, конечно, наговорили массу умных итончайших вещей. Более того, то, что относится ксобственно характеристике моей поэтики и, допустим,поэзии, меня поразило отчетливой зрелостью. Такойаналитической зоркостью меня еще не баловали, да яи сам хорошенько об этом не думал. Но — тем лучше!Если б скромность моя не оскорблялась, я бы сказал,что она верна . Что-то такое, должно быть, и мнекумекалось на этот счет, как ни стыдно и ни нескромно в этомсознаваться. Но я вас всегда считал такимвесело-рассудительным и трезвым, при всей ко мне приязни, что дажеопасался, что вы не примете моего сумбура. И вдруг,пожалуйста, я — чуть ли не вершина поэтическойХеопсовой пирамиды. Такое кликушество Белому под стать,а не вам! Вы просто ставите и меня и себя в дурацкоеположение. Это Бальмонт о себе сказал: «Предо мнойвсе другие поэты предтечи», а не я. И потом, а этоглавное: откуда вы знаете, что я хочу весь мой век игратьдеталями? Может быть, это слабость мысли, а не силавидения. Может, нам всем надо завидовать Толстому,который, отбросив всякую повествовательную изобразительность (хотя бы в «Люцерне»), просто выносит своиприговоры. Это тоже входит в искусство, в литературу,когда душа переполнена стремлением к добру и поддобром понимает что-то определенное , а не… «взгляди нечто». Вы вправе спросить: а вы-то сами? То естья-то сам? Почему я не пишу «Люцерна»? Но это совсемдругой вопрос…
Он замялся.
— Не в РОСТе же работать, куда меня звал Маяковский?
Снова пауза.
— Видите, поэзия прежде всего должна бытьпоэзией. Высказывать хоть что-то, хоть пустячки, но — непо чужим прописям. Они никому не нужны. Никто неспросит, на каком масле готовила кухарка, лишь бы было {-87-}вкусно. Без ложной скромности, я пока пеку, бытьможет, и съедобные ватрушки — ценою каких утрат иотречений, этого мы еще не знаем. Поэзия вбираетв себя возможное в наше время, в любое время. «Где бырусский мужик не стонал» тоже бралось из воздуха,а не из статей Чернышевского (впрочем, и из них,конечно).
А вы воспарили в сферы истории и, выдвинувконцепцию, обеднили жизнь поколений, а сколько их ужесошло в могилу с другими словами, с другимиубеждениями и верой во что-то… Бойтесь концепций! Вы менясделали завершающим камнем поэтической арки. Это —иллюзии гегельянства, над которыми смеялся Коген.А в ОПОЯЗе Шкловский (или кто там еще?) толкуето «приемах», о «развертывании сюжетов» и так далее.Это тоже концепция, и предурная. Как будто писательвсе что-то мастерит, клеит и расправляет пружины, а неловит дары Терека жизни. Это все у них — отМаяковского с его смешным предпочтением(себе в ущерб и себе вопреки) любого жалкого человеческогорукотворства — жизни или уж по крайней мере природе.Я вас слушал с увлечением тонкостью вашихнаблюдений, вашей молодой эрудицией, превысившей моиобрывки знаний, удивлялся вашему аналитическомуталанту. Нет, я не золочу пилюли! Но ваша концепциянесостоятельна. Простите, что я вам так решительноэто говорю. Но мне хотелось бы уберечь вас отзавирания. Оно губит способности, даже талант. А им васГосподь не обделил.
Я был раздавлен. А ведь в начале встречи все былотак хорошо! Но я тотчас же с ним безоговорочносогласился.
Тем более я не понимаю, почему отнюдь не в первомписьме из Берлина (датированном 23 ноября 1922 года)Борис Леонидович счел нужным возвратиться ктогдашнему нашему разговору. «Не отступайте, — писал он, —{-88-} от той работы, которую Вы — вот это, наверно,напрасно! — задумали представить в качестве зачетной!Я не знаю, какими словами заклясть Вас, чтобы Выуверовали в их настойчивую нешуточность. СохраниВас Бог отложить хоть на время ее или в ней усомниться,почерпнув для того сомнения в современном окружении,только этим и богатом. Меня и тогда Ваша заявкапоразила исчерпывающей полнотой и цельностьюрасположения тем. Мне не хочется назвать ее удачнойкомбинацией, — это построение настолько напрашивается самособою, что его дедуктивная убедительность смутиламеня более всего другого. Мне показалось страннымне то, что я так плохо знаком с метафористикойШекспира или лирикой Гёте, но то, как это я, стольфатально связанный особенностями и судьбами сметафорой, так ни разу и не прошелся вверх по ее течению,о каковом верхе говорит любая ее струя силою своегодвижущего существования. Так называете этот предмети Вы, говоря про «Повесть об одной волне материи»и пр. Мне не хочется говорить обо всем этом по существу:Вы знаете, как круг этих мыслей мне близок. Сгётеанским происхождением Ленау и Тютчева надо Васпоздравить, как с открытием, уличившим меня в невежестве,что, может быть, немного ослабляет силу такогопоздравления. Главное — не отступайте, пока не будут сцепленыи сведены в труде все ветви затронутого Вами мира».Что все это значило? И притом — ни слова о его