Сидорова же ко́за Маня была танком. Чем уж там Ковыля смог так зацепить ее за полчаса тряской поездки в кашляющем совхозном тракторе, истории неведомо, только к цели Маня шла напролом. В этом «напроломе» отсутствовало лишь то, что в силу неудобных бабских стереотипов матримониальное предложение Ковыле Маня сама сделать не могла. Но всячески пыталась подтолкнуть к решительным действиям самого Ковылю. В ее тактике военной осады объекта были неоспоримые преимущества. Например, оладушки из кабачков. Или борщец с сальцом. Или малосольные огурчики.
Нинка до вторжения врага на свою территорию готовить не умела вовсе и теперь наскоро, с помощью соседских баб, осваивала кулинарные азы.
Ковыля с радостью подъедал из обеих кормушек и даже как-то округлился.
Еще Маня повадилась караулить Ковылю у калитки, когда тот выходил поутру на работу (как бы случайно ей по пути), и провожала его до самого трактора. Нинка бесилась, встречала Ковылю после работы, у того же трактора, и эскортировала до дома. Ковыля деловито поддерживал разговоры ни о чем, у своей калитки же раскланивался с Нинкой и загадочно удалялся в хату, не приглашая ту зайти.
Нинка выбешивалась до белизны каленого железа и гордо удалялась восвояси, снедаемая муками догадок и щелочной ревности.
Как-то так вроде неожиданно случилось, что из-за любовной этой истории женское слободское племя по-особому взглянуло на Ковылю. То никому тот был не нужен, а то сразу что ни девка попадись ему на дороге, то обязательно вздыбит грудь, подымет хитрые наглые глазюки и так коварно-приторно спросит:
– А что, Павлуша, вишь, день-то какой задался! Не пойдешь ли с нами на речку купаться?
И Ковыля охотно шел, плескался с девками в речке, сох потом на бережку, басом подхихикивая на шутки, развлекал публику артистичным пересвистом козодоя и все больше укреплялся в своей мужицкой привлекательности.
Бабы тоже не упускали случая перекинуться с Ковылей другой-третьей кокетливой фразой:
– А что, Пал Никифорыч, не придешь ли подсобить с сарайкой? Мой-то один не сдюжит.
И Ковыля шел, подсоблял, чувствуя себя богатырем, принимал из рук хозяйки крынку с водой, позволял утереть себе лоб полотенцем, не боясь хозяинового недоброго глаза, – какой недобрый глаз, помилуйте, без меня сарайку бы не поставили!
В мужиках же раздражение хоть и плескалось, но побеждало простое любопытство: что, ну скажите бога ради, что девки с бабами в нем нашли?
«Что-то, значит, нашли», – говорил немой прищуренный взгляд Ковыли.
Мужики в подражание ему так же начистили до блеска сапоги, так же рассекали гоголями в базарный день и так же что-то пытались недосказывать. Даже подражать петухам пробовали, правда, бесталанно. И все без толку. В чем была Ковылина загадка, им так и не открылось. А бабы партизанничали, не выдавая тайну.
Нинка же с Маней повышенного внимания к Ковыле со стороны баб и девок особо не замечали, сосредоточившись исключительно друг на друге. Их день начинался с того, что какая-нибудь слободская кумушка доносила коварные сплетни об очередной выходке врагини, и заканчивался тем, чтобы удостовериться, что сопернице передали об определенных знаках внимания, оказанных сегодня Ковылей «именно мне, а не тебе, кошка ты драная». В промежутке между утром и вечером был либо рабочий будень, либо выходной – но одинаково заполненные Ковылей, хоть в мыслях, хоть наяву.
Наступил день, когда Нинка извелась окончательно и решила Маню по-настоящему побить. Взяла прабабкин чугунный утюг, положила в авоську, прикрыла бумажным кульком – чтоб никто не догадался – и направилась на Сидоров двор. Пока шла, задумывала кровавые сцены, да такие, что Шекспир бы обзавидовался. Правда, для красочности мизансцены не хватало какого-нибудь инкрустированного меча или кинжала (на худой конец, топора – шут с ним, с Шекспиром), но и утюг был весьма увесистым аргументом.
Дойдя до нужного дома, Нинка закусила нижнюю губу и уверенно толкнула ногой калитку.
– Гляньте-ка, Гегемонша в гости пожаловала! – прыснула старая Агафья Сидорова, но тяжеловесный Нинкин взгляд из-под бровей разом ее заткнул. Она подоткнула передник, поставила руки в боки и заявила: – Уехала Маня. К сябе, в Стешино. Козу свою навестить. Тама и ищи ее, коль не терпится.
Нинке не терпелось. Постояв у Сидоровой калитки и покачав авоську с утюгом, она решительно повернула к автобусной остановке. Гнев клокотал в ней настолько зримо, что даже слободские, ожидавшие автобуса, невольно ежились и не рисковали даже пошептаться меж собой.
Выйдя в Стешино, Нинка протопала пешком километров пять до Маниного дома (благо, Агафья точный адрес указала). Остановившись у крепенького заборчика, она подумала было, не вытащить ли ей еще и жердь потолще: утюга, может статься, будет маловато для такой кобылы, как Маня. Думала минут пять, пока не услышала нежное «мееее» из огорода. Нинка дернулась, как на знакомый голос.
– Меееее, – повторилось из-за куста жимолости.
И было в этом меканье что-то такое до боли знакомое, что Нинкино сердце застрекотало. Она приподнялась на цыпочки и заглянула в Манин огород. Там, поставив копытца на поленницу и задрав бородатую башку, нагло обжевывала хозяйскую яблоньку шелковистая коза Клюква.
Нинка замерла, утюг выпал из рук. Клюква! Ковылина любимая скотинка! Нинка не верила своим глазам. Это означало – все. Все. Все. Все!!!
Выходит, Ковыля подарил самое дорогое свое сокровище Мане?! Верить не хотелось, но как не поверишь собственным глазам? Нинка стояла, хлопала ресницами и очень-очень туго соображала. Мысли были сумбурными, кислыми, и единственной разумной среди них была такова: мутузить Маню имело смысл раньше, пока Ковыля не «определился». Наличие же козы Клюквы во вражеском дворе явно говорило о том, что Ковыля «определился». Причем окончательно и бесповоротно. С козой Клюквой не сопоставимо было ничто: даже если бы у Мани вдруг обнаружился беременный живот, на Нинку это не возымело бы такого сильного действия. Коза – это безоговорочная Ковылина капитуляция. Такой подарок можно сделать только по большой светлой любви. И спору нет. Точка.
Не помня себя, Нинка как-то доковыляла до автобуса, а добравшись до дому, обняла собственную козу Наташку, обрыдалась на ее теплой шее, потом зашла в хату, легла на оттоманку и занемогла.
Когда она не появилась наутро на работе, бригадир послал местного мальчугана разведать, что с нею. Тот прибежал назад в испуге: Нинка, мол, стонет-помирает, врача до себя не подпускает, бабы ей отвары в пасть льют, а ей все неможется. А Ковыля ходит мытарем вдоль забора, скулит, а на порог ему ступать тоже не велено.
Три дня слободские соседки выхаживали Нинку. На четвертый появилась Маня, прогнала баб и заявила, что знает, как Нинку на ноги поднять.
Войдя в дом, Маня огляделась: было темно и очень натоплено. Откуда-то из глубины комнаты раздавалось оханье. Маня пошла на звук, включила лампу. Нинка лежала на боку, прикрывшись стеганым одеялом по самые уши, и постанывала. Лоб ее был бледен, а нос, наоборот, красноват от печного жара.
– Уф! Натоплено-то! В августе! Смотри не расплавься! – фыркнула Маня.
– Пришла? – зыркнула на нее Нинка и поморщилась, будто собиралась чихнуть. – Смертушку мою посмотреть-потешиться, изуверье рыльце…
Маня молча села рядом. Нинка продолжала причитать, перебирая все возможные и невозможные названия Мани, пока той это не надоело, и она с силой не хлопнула ладонью по столешнице. Стол аж подпрыгнул. Нинка заткнулась.
– Дура ты, – резюмировала Маня.
Нинка не спорила, только бранным уничижающим взглядом потребовала раскрыть понятие.
– Тебя он любит, – продолжала Маня.
– Козу свою тебе подарил! – выла Нинка, закрывшись одеялом с головой. – Клююююквуууу!
– Уговор у нас. Сделка, – Маня встала, по-хозяйски подошла к буфету, достала припрятанную Нинкой за чашками алычовую наливочку, будто сама ее туда ставила, налила в пузатую стопочку янтарную жидкость. Затаившаяся Нинка наблюдала за ней в одеяльную щелку. – Через тетку мою, Агафью, зазнакомились, – Маня залпом опустошила стопочку. – Ну он и предложил. А коза у него знатная, шелковистая такая, и молоко ейное вкусное, жирное.
– Чо предложил-то? – Нинка попыталась вернуть Маню на суть дела.
– Ой, грит, не заладится что-то у меня с Коханочкой. С тобой то есть, – хмыкнула Маня и налила себе вторую стопочку. – Давай, мол, ты, Мария, явися и ревность в ей пробуди.
Маня погремела посудой в буфете и взяла из стеклянной вазочки курабье.
– Ну? – нетерпеливо донеслось из-под одеяла.
– Гну. Коза, говорю, у тебя, Павло, больно хороша. А он-де, отдам козу. – Маня пошарила в буфете и отыскала завалявшуюся конфету «Белочка». – Я и приехала. Благо отпуск у меня, да и тетке у вас, в Павловской, с хозяйством подсобить требовалось. А мне чего? Жалко, что ль, для хорошего-то человека?
Нинке вдруг стало душно. Она откинула одеяло и села на кровати, хлопая ресницами.
– Так я не по́няла… Он что, тебя нанял?
– На-нял… Говорю же, дура ты. И Ковыля твой дурак. Сменил одну козу на другую.
– Так он не нужо́н тебе?
– Ни капелюшечки. У меня Колька-механизатор есть. На следующей неделе возвращается с Киеву, с заработков. Так что водевилю эту всяко прекращать придется. А ты давай восставай с одра. Хватит. Мужик твой извелся весь.
Маня зевнула и пошла к двери.
– Только, слышь, Нин, ты никому не проболтайся. Особливо Пашке. Тайна это. Я ведь чего рассказала-то. Чтобы ты часом и правда коней не двинула, Коханочка.
Дверь за Маней закрылась. Нинка посидела немного, соображая, что к чему, потом встала и, как есть, в шерстяных носках и ночнушке, набросив только длиннющую шаль, пошла к Ковыле.
Дома его не оказалось. Нинка достала из-под половичка ключ, отперла дверь, вошла и села на табурет посередине комнаты.