реводчик получит примерно восемьдесят тысяч рублей, то есть заметно меньше прожиточного минимума. А раз так, то стимулов заниматься художественным переводом сегодня может быть ровно два: большая любовь к этому занятию (при умении зарабатывать себе на жизнь чем-то другим) или нехитрый принцип «десять старушек – рубль».
Понятно, что переводчиков, занимающихся переводом по любви, меньше, чем тех, кого волнует заработок и скорость обработки пресловутых «старушек», а этих вторых не слишком интересует качество итогового продукта. Добавьте сюда фактическое вымирание профессии редактора (издательства, где с редактурой всё хорошо, можно пересчитать по пальцам одной руки) – и закономерно окажется, что многие современные переводы просто не подлежат никакому использованию. Так, к примеру, многолетними усилиями переводчика Виктора Вебера подавляющее большинство отечественных читателей считает романы великого Стивена Кинга низкопробным трешем, и нельзя сказать, чтобы вовсе безосновательно: в переводах Вебера они, к несчастью, именно так и выглядят. Роман «Маленький друг»[18] Донны Тартт при смене русского издателя пришлось просто переводить заново, потому что в первом варианте обнаружилось огромное количество ошибок и, что еще хуже, отсебятины. И это только книги первого ряда, бестселлеры – что уж говорить о вещах попроще.
Впрочем, следует признать, что, помимо банальной бытовой халтуры, бывают и случаи явного концептуального радикализма. Главный пример такого рода – это, конечно, творчество самого ненавидимого представителя переводческого цеха Максима Немцова, бесспорного бриллиантового чемпиона по «оторвать ему руки» и «вон из профессии». Особо острую всенародную нелюбовь вызвал его перевод упомянутого уже Сэлинджера: Немцов не только посягнул на святое – название романа (в его версии он называется «Ловец в хлебном поле»), но и вообще предложил прочтение максимально некомфортное – нарочито угловатое, резкое, немузыкальное, словно бы намеренно вступающее в противостояние с классическим переводом Райт-Ковалевой. Читательское негодование можно понять – этот текст трудно назвать удачей. Выдающийся знаток языка и реалий, Немцов в то же время в своих переводах применяет такие – выразимся деликатно – нестандартные решения, что на выходе результат его работы (долгой, осмысленной и кропотливой) часто не сильно отличается от результатов работы поденщика Вебера.
А вот чего нельзя понять, так это реакции общества, фактически запрещающего повторный перевод единожды переведенных и канонизированных в таком виде иностранных книг. Нечто похожее, кстати, произошло с переводом книг о Гарри Поттере, выполненных Машей Спивак: их главный недостаток состоит не в том, что они и в самом деле плохи (так называемые «росмэновские переводы» не сильно лучше), а в том, что они отличаются от старых, привычных и в силу этого «правильных» и «единственных».
Словом, с сегодняшними переводами не всё благополучно, и утверждать, что любой новый перевод по определению лучше старого, будет как минимум неточно. Другое дело, что прежде чем проклинать современного переводчика и результаты его работы, всегда хорошо бы честно спросить себя: а вдруг нам просто хочется, чтобы перевод был «как в детстве» – уютный, теплый, «ламповый» и понятный даже там, где на самом деле ничего не понятно? И если ответ на этот вопрос окажется утвердительным, возможно, стоит вернуться на три шага назад и всё же подумать, не пора ли нам, наконец, отказаться от таких родных «бутербродов с котлетой» в пользу заморских гамбургеров. Ну, а если всё же нет, то руки оторвать никогда, в общем, не поздно.
Что я за критик
Сын моей подруги, будущий биолог, в университете начал встречаться с девушкой. «Она занимается токсинами моллюсков», – сообщил он маме о своей избраннице. «Очень хорошо, расскажи еще что-нибудь!» – взмолилась трепетная мать. «Ну, например, что?» – с некоторым недоумением откликнулся сын, подразумевая, что всё по-настоящему важное он уже сообщил. Так же и я – на протяжении очень долгого времени список любимых книг и описание читательских практик было для меня достаточной и, в общем, исчерпывающей характеристикой человека. Он тоже любит «Маятник Фуко» Умберто Эко, «Старшую Эдду» и «Опыты» Монтеня – ясно, что мы подружимся. Он никогда не читает на эскалаторе – конечно, у нас с ним ничего не выйдет.
Самая, пожалуй, интимная и вместе с тем характерная история про меня и книги относится ко времени, когда мне было лет девять и мы жили с мамой в Тбилиси. Мы незадолго до этого туда переехали, я ужасно скучала по папе и бабушке, которые остались в другом городе, мне не нравилась новая школа, новая квартира и, честно говоря, это вообще было не самое веселое время в моей жизни. Иногда так получалось, что мне приходилось ночевать дома одной (мамина работа была связана с разъездами) – и этого я боялась больше всего на свете. О том, чтобы просто лечь спать, даже речи не было: сначала я смотрела телевизор до упора, покуда передачи не заканчивались (настроечная таблица для меня и сегодня – символ покинутости и тоски), а после приступала к колдовским практикам. Я стелила себе плед на полу в середине комнаты, клала на него подушку, а вокруг выстраивала защитный круг из любимых книжек – ставила их корешками вверх, так что получалась как бы небольшая стенка: «Винни-Пух», «Три мушкетера», книжки Джеральда Даррелла, баллады Жуковского, английская поэзия в переводах Маршака, «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена… И только внутри этой магической засеки я могла относительно спокойно уснуть.
Я и сегодня живу примерно так – любой внешний дискомфорт, любое давление среды я пересиживаю в книгах, прячусь туда, как улитка в домик. Например, я ухитрилась просто не заметить «лихие девяностые»; то есть я отлично всё помню – и черное безденежье, и как работала в телепрограмме криминальных новостей, и китайские пуховики (зеленые с фиолетовым или фиолетовые с горчичным, уродливей ничего в жизни не видела), – но на самом деле я в это время училась на классическом отделении, читала Платона, Лукиана, Фукидида, Вергилия и Проперция, и именно это было в моей жизни главным. Это и была жизнь, а всё, что происходило во внешнем мире, волновало меня примерно так же, как дождь за окном. Ну да, время от времени под этот дождь приходится выходить – но ведь никто не будет из-за такого всерьез переживать, укрытие-то всегда под рукой.
Вообще, если говорить о книгах более предметно, то фундамент моей личности, какая-то основа основ – это, конечно, античная литература. Думаю, если бы я попала на необитаемый остров с хорошей библиотекой древних авторов, я бы не заскучала ни на минуту – в них, в сущности, есть всё, что я люблю и что для меня важно. У меня до сих пор перехватывает горло от Гомера – мне буквально физически больно читать, как Одиссей встречает в царстве мертвых свою умершую мать. У меня намокают глаза от Софокла: «Эдип-царь» – это какое-то невероятное эмоциональное напряжение и мурашки, я начинаю реветь, когда просто прокручиваю этот текст в голове, даже перечитывать не обязательно. Я помню наизусть добрую половину од Горация и регулярно их сама себе декламирую. «Аттис» Катулла потряс меня в свое время, как ни один другой текст в мире, ни до, ни после, и я совершенно определенно не могу вообразить ничего изящней, остроумнее и безупречней, чем диалоги Платона.
Помимо любви к предмету как таковому, обучение на классическом отделении привило мне навык, который определил мою будущую профессиональную судьбу: мои учителя – филологи Николай Гринцер, Ольга Левинская, Николай Федоров, Григорий Дашевский, Борис Никольский, Игорь Макаров – научили меня собственно читать. Я читаю лет с четырех и, что называется, всё подряд – как говорит няня моих детей, всё, что не приколочено (помню, лет в двенадцать прочла за неделю «Золотую ветвь» Фрэзера, «Зависть» Олеши и «Пармскую обитель» Стендаля – и ничего, как-то всё усвоилось), но только начав читать древних авторов в оригинале, я поняла, что на самом-то деле читать я не умею – снимаю пенку, считываю один какой-то уровень, а мимо остального глупо проскакиваю, и управлять этим процессом не могу. За пять лет учебы в университете я научилась читать на разных уровнях – могу закопаться в самую глубину текста и разобрать его по ниточке, могу проскользить по поверхности на быстрых коньках, могу прочитать как исторический источник и еще десятком способов.
Собственно, именно это умение предопределило мой выбор – стать книжным критиком (если в данном случае вообще уместно говорить о каком-то выборе – оно само так вышло): из всего, что я умею делать, читать я умею лучше всего, это моя единственная суперспособность. Сейчас, конечно, мои отношения с чтением изменились – став профессиональным читателем, я читаю не так, как в юности. Меня реже что-то пробирает до слез, я почти перестала прибегать к мужу в пижаме и зачитывать ему что-то вслух, как бывало раньше, – теперь, чтобы я прямо дышать от книжки не могла, это должен быть «Письмовник»[19] Михаила Шишкина, «История одного немца»[20] Себастьяна Хафнера или, допустим, «Стоунер»[21] Джона Уильямса. Но зато теперь мне интересна почти любая книга – это гораздо более прохладное, спокойное чувство, конечно, но не менее глубокое. Я с одинаковым удовольствием читаю и какой-нибудь задумчивый естественнонаучный нон-фикшн, и русские романы, и переводные, и детско-подростковые, и фантастику… И это тоже читательское счастье, конечно, хотя и немного другое – не такое острое, как раньше, зато более стабильное: разница примерно как между первой фазой влюбленности и счастливым браком.
Сейчас я читаю три-четыре книги в неделю, и еще пяток просматриваю – что-то откладываю на будущее, что-то бросаю на середине (если понимаю, что писать про эту книгу всё равно не буду), с чем-то просто знакомлюсь. Я читаю книги по большей части до выхода – издатели присылают мне сначала анонсы, а потом и верстку книг, которые готовятся к изданию, так что мне не приходится специально бегать по книжным магазинам и что-то отлавливать. У меня отлично отлаженная система оповещений – очень редко бывает, чтобы какую-то книгу я просто пропустила. Я почти никогда ничего не ругаю – не потому, что хочу всем понравиться (всем всё равно не понравишься, а похвала часто раздражает сильнее, чем ругань), а потому, что верю: в нашем зашумленном мире говорить стоит только о вещах по-настоящему важных – то есть самых любимых, ценных и интересных.