Я видела, как племянница поднимается к церкви, когда она идет к столу с мешком. Она не смогла пройти до конца. Еще издалека увидев, что именно находится внутри мешка, она рухнула как подкошенная и зарыдала. Сопровождавшая ее женщина села на землю и тоже заплакала. Она сидела, выпрямив спину, из ее глаз катились слезы. Билл и Хосе Пабло хранили молчание, сжимая руки за спиной.
Женщины ушли, стискивая в руках сумочки и едва передвигая ногами. Это опознание ничего не дало. Мы ничем не смогли помочь. Никто по-прежнему не знал, чье тело лежит в мешке. Не было никаких зацепок. Только череп. И это все, что останется в памяти этих женщин: череп и ученые вазунгу. Видевшие глубины их горя. Меня тошнило от этих мыслей, и я хотела понять, можно ли что-то исправить. Я чувствовала, что есть какое-то решение. Обязательно должно быть.
Глава 5«Большое спасибо за вашу работу»
День одежды и последующие события помогли восстановить душевное равновесие. Семнадцатого февраля я встала очень рано, чтобы вместе с коллегами обработать одежду. Возле церкви уже собрались следователи МТР и переводчики, которых Билл привез из Кигали. Они пытались выйти на контакт с родственниками людей, чьи документы мы находили в могиле. Две недели ООН по радио призывало родственников объявиться и оказать помощь следствию. Тех, кто откликнется и придет на опознание, смогли бы опросить следователи. Норвежские медсестры из полевого госпиталя Красного Креста развернули станцию приема крови, где люди могли сдавать кровь для определения возможного родства с погибшими по ДНК (если они были родственниками жертв по материнской линии). Теперь нам оставалось дождаться прибытия семей: кто-то шел пешком, а жители более отдаленных районов добирались на попутках.
Раньше всех прибыли международные СМИ. Мы не были готовы к такому количеству журналистов. В итоге Биллу даже пришлось обнести могилу полицейской лентой, чтобы пришедшие на опознание люди могли хотя бы по краю захоронения пройти к одежде. Параллельно Билл раздавал интервью и проводил экскурсии по опустевшей могиле.
Вскоре начали прибывать родственники убитых и выжившие в этой бойне. Первая женщина, помню, была в брюках и длинной белой футболке навыпуск. Она быстро прошлась по рядам одежды и заявила:
– Одежда слишком грязная. Как, по-вашему, мы что-то поймем?
Ее слова меня задели: добиться даже такой степени чистоты было весьма нелегко. Во-первых, нам не хватало моющих средств, а во‐вторых, мы старались не повредить вещи, что не так-то просто, если ткань частично истлела. Как бы то ни было, эта недовольная женщина провела у церкви весь день.
Согласно отчетам, резню в церкви Кибуе пережили только тринадцать человек, однако на самом деле выживших оказалось больше тридцати. О некоторых из них МТР знал, но эти люди не попадали в поле зрения следователей. Увы, работников не хватало – и одними только силами МТР записать показания всех прибывших на День одежды не получилось бы. Поэтому я попросила Вилли, нашего логиста из Уганды, помочь – поработать переводчиком, а также записать показания некоторых людей. В итоге я получила совершенно ненаучные данные о том, как выжившие справлялись с проживанием горя. Вместе с Вилли мы опросили и записали в формуляр МТР показания одной женщины, рассматривавшей стопку одежды. На вид ей было около пятидесяти, она была одета в канге – тканевое полотнище с ярким рисунком – и трикотажную рубашку. Весь ее облик вызывал уважение и даже благоговение, будто видишь перед собой божество или духа места. Она обратилась ко мне, сказав, что узнала выставленную на стеллаже куртку. Я спросила, может ли она ответить на несколько вопросов о человеке, которому, по ее мнению, принадлежала эта куртка. Она согласилась, но весь ее вид говорил, что ей не очень-то хочется участвовать в таком «грязном» деле.
Женщина сообщила свои имя и место проживания. Затем я спросила, кому, по ее мнению, принадлежала эта куртка и что она знает о тогдашнем месте жительства ее хозяина. Она назвала мне имя человека и название города в префектуре Кибуе, добавив, что не уверена, что наличие здесь его куртки означает, что и сам он захоронен в этой могиле: он мог отдать куртку кому-то другому, кому потом не повезло оказаться в церкви Кибуе. Я кивнула, показывая, что понимаю ее. Я знала, что это правда – все возможно. По сути, наличие в могиле чьей-то одежды позволяет говорить лишь о том, что ее хозяин мог быть здесь. Иначе говоря, идентификация по одежде и личным вещам вообще – это лишь предположительная идентификация, особенно в условиях военных конфликтов, массовых убийств и вынужденных перемещений. Когда речь идет о выживании, люди запросто снимают одежду с погибших родственников – да с любых трупов, если уж честно.
Затем я спросила женщину, есть ли у владельца куртки выжившие родственники, особенно по материнской линии. Она ответила, что знает такого человека – это сестра погибшего. Я спросила, как зовут его сестру и где она живет. Не глядя мне в лицо, женщина назвала имя и адрес. Имя показалось мне знакомым, и я еще раз взглянула на первый лист формуляра, чтобы проверить себя. Так и есть, имя, которое она назвала, было ее собственным. Она говорила о себе словно о ком-то другом. Не «я его сестра», но «его сестру зовут…»
Мне стало неловко. Я все понимала. Понимала, почему эта женщина так отстраненно говорит о своем брате… И если до этого женщина избегала смотреть в мои глаза, то теперь уже я не могла смотреть ей в лицо. Взгляд сам собой упал на куртку – пустой кокон, скорлупка жизни… У меня в голове стучал всего один вопрос: «А если бы это был мой брат Кимера? Что я чувствовала, покажи мне вот так вещи Кимеры?» Конечно, конечно, все может быть, вполне вероятно, что в могиле в Кибуе лежал кто-то, кто одолжил, попросил, на худой конец украл куртку брата этой женщины… Так бывает, бесспорно. Но. Но если бы эта женщина хоть что-то знала о своем брате, разве она оказалась бы здесь – на Дне одежды? Разве ее брат не подал бы весточки, останься он в живых?
Я наконец смогла посмотреть женщине в лицо. Она смотрела вдаль, ее глаза были полны слез. Она изо всех сил держалась, и, если честно, я готовилась к другому сценарию – к истерике, обмороку, безудержным рыданиям… Ее самообладание – словно скорбящее божество – выбило мне почву из-под ног. Теперь уже я с трудом сдерживала слезы и безуспешно старалась сглотнуть комок в горле. Я не знала, что делать. Что я могу? Утешить? Но как? Никакие слова не могут унять боль этой женщины…
Наконец я решилась и положила руку на плечо женщины. Несмотря на палящее солнце, ее кожа была прохладной. Так мы молча простояли несколько минут, а потом она сказала, что хочет сдать кровь, поскольку она родственница по материнской линии. Позднее, уже после Дня одежды, я записала в своем дневнике: «Когда я стояла, касаясь плеча этой женщины, я чувствовала, что буквально нахожусь в историческом континууме руандийцев, пострадавших от геноцида. Работая с этими останками, мы становимся неотъемлемой частью процесса исцеления выживших».
Слова «исторический континуум» не пустой звук для меня – я действительно ощущаю себя внутри непрерывного исторического процесса. И для этого мне вовсе не обязательно встречаться с родственниками тех, чьи тела я эксгумировала, не говоря уже о том, чтобы прикасаться к выжившим. Я просто чувствую, будто через всю эту великую схему вещей, в которой – и я, и оставшиеся в живых родственники тех людей, чьи тела я эксгумировала, проходит единая нить. Когда я мысленно гляжу на мир из космоса, я вижу эти невероятно длинные серебристые нити, соединяющие меня, моих товарищей по команде со множеством мест на свете: в Руанде, в Боснии, в Хорватии, в Косово. Я хочу распространить эту идею еще дальше, на область индивидуальной и коллективной памяти, ведь судебные антропологи формируют такую память, эксгумируя и идентифицируя тела. Такое зримое, ощутимое присутствие тела лишает надежды на то, что этот человек жив и просто не может выйти на связь, потому что оказался в плену, в тюрьме, потерял память, тяжело ранен или что-то еще. Бывает и так, что государство лжет, выдавая погибших за «пропавших без вести». В этом случае идентификация останков из массовых захоронений помогает опровергнуть «официальную версию».
На День одежды пришла девочка лет тринадцати. Легко, будто не касаясь земли, она шла между рядами одежды. Ее сопровождал мужчина средних лет. Самым удивительным было то, как с этой девочкой общались взрослые: они разговаривали шепотом, наклоняясь к ней и словно ища ее разрешения или одобрения. На ее лице было выражение, которого я никогда раньше не видела. Ни горя, ни печали. Ни страха, ни удивления. Ни даже спокойствия. Только погруженность внутрь себя, отчего девочка казалась мудрой, как бывают мудры африканские духи.
Канадская съемочная группа, которая несколькими днями ранее взяла интервью у Билла, вела съемку на Дне одежды. Несколько лет спустя Билл прислал мне их фильм «Хроники предсказанного геноцида». Часть истории рассказывает о мужчине, чья жена была убита в церкви Кибуе. Их дочь видела убийство матери своими глазами. Девочке удалось спрятаться в церкви, а спустя некоторое время – воссоединиться с отцом. В фильме показано, как отец и дочь медленно ходят среди одежды, разложенной на брезенте. Когда я увидела, как они подошли к ступеням церкви, я внезапно поняла, что девочка из фильма – это та самая девочка, что ходила между рядами одежды, почти не касаясь земли. Картинка сложилась: я поняла, что за сцены стояли перед ее мысленным взором. Она была человеком, который пережил не просто массовое убийство, но буквально истребление. Она спаслась от смерти, которая целилась прямо в нее. И она видела, что ее мать спастись не смогла.
Позже в фильме отец говорил, качая головой, что они с дочерью не нашли одежду его жены, хотя точно знали, что она была убита здесь: дочь видела это сама. И тут меня осенило: единственная причина, по которой им не удалось найти одежду погибшей, – тот факт, что я не отобрала ее для осмотра. Мы не могли выложить все найденные вещи – нам попросту не хватило бы места, поэтому пришлось отбирать лишь те, что были в хорошем состоянии и имели яркие отличительные черты. Одежда матери этой девочки в нашу выборку не попала. Отец и дочь точно знали, что эта женщина погибла во время резни, но все равно