пришли на День одежды. Зачем? Почтить память? Убедиться, что произошедшее не было страшным сном? Примириться с утратой? Не знаю… Я выключила фильм. Мне было больно оттого, что я не выставила одежду той женщины. Мне хотелось попросить прощения у ее родных. Мне было очень горько оттого, что нам не хватило места, чтобы выложить порядка пяти сотен комплектов одежды. Я заплакала.
Еще одной жертвой, опознанной на Дне одежды, стал мужчина с протезом ноги. Он был единственным человеком с инвалидностью во всей могиле, поэтому я резонно предположила, что его опознают, даже если у него не осталось выживших родственников. И действительно, почти все, кто пришел на День одежды, вспомнили этого человека. Мне сказали, что у него есть племянница. В последний раз ее видели на острове Иджви вместе с другими руандийцами. Они бежали в апреле 1994 года – прямо перед самым пиком геноцида. Несмотря на отсутствие племянницы в Кибуе и, следовательно, невозможность получить у нее кровь для сравнительного ДНК-анализа, были очень веские основания считать установленной личность этого человека. Он был хорошо известен и имел заметное отличие от других – как при жизни, так и после смерти.
Меньше чем через неделю после Дня одежды мы должны были покинуть Кибуе. Каждую ночь меня окутывал липкий страх, а тарахтение катера руандийских солдат заставляло вздрогнуть. Во вторник я проснулась с твердой уверенностью, что уже среда, а значит, вот-вот я уеду отсюда. Когда я осознала, что перепутала дни, я практически впала в истерику. Не-вы-но-си-мо. Было невыносимо оставаться здесь, было невыносимо считать дни до отъезда, было невыносимо постоянно ощущать страх. Все вокруг казалось опасным – навязчивое внимание миротворцев или перспектива того, что местные военные попытаются присвоить имущество ООН (например, автомобили)… Меня словно било током. Просто сидеть и ждать ужина два часа (теперь снова на веранде) стало настоящим испытанием – а вдруг светящаяся лампочка послужит мишенью для стрелков…
Двадцатого февраля я вышла к завтраку как раз в момент, когда ревущий катер вдруг остановился посреди озера. Тела убитых 15 февраля наконец всплыли на поверхность, и теперь солдаты затаскивали их на борт. Вообще-то члены нашей группы заранее делали ставки на то, сколько времени потребуется трупным газам, чтобы поднять тела на поверхность. Победителями стали те, кто давал им пять дней.
Некоторые из солдат, что вытаскивали тела из воды, были одеты в гражданское: брюки и рубашки. Неподходящая одежда для операций на воде. Один из солдат чуть не свалился за борт, пытаясь вытащить раздутое тело. Наконец все трупы оказались на палубе, взревел мотор, и катер умчался в сторону Заира. Когда судно вернулось, конечно же, никаких тел уже не было. Не знаю, может, солдаты спрятали трупы или вновь выбросили в воду подальше от руандийского берега в надежде, что те доплывут до Заира и послужат устрашением для местных.
В оставшиеся до отъезда дни мы занимались консервацией объекта. Нам предстояло сложить всю одежду в соответствующие мешки для тел, а потом поместить все их в покои священников, которые после будут опечатаны (двери надежно заперты, окна – заложены кирпичом). Логистикой демонтажа оборудования занимался Джефф. Поскольку других задач у группы не было, Билл собрал нашу группу на лужайке и решил подвести итоги. Был солнечный день, и бирюзовое озеро светилось за нашими спинами: Ральфа, Хосе Пабло, Дина, Стефана, Джеффа, только что прилетевшего Эндрю и Мелиссы. Сначала мы обсудили наши успехи. Мы уложились в отведенные сроки, обнаруженные нами доказательства стали надежным подтверждением показаний свидетелей, а разделение процесса на фазы – с привлечением патологоанатомов позже, чем остальной группы, – стало успешным опытом. Также мы обсудили всевозможные недоработки. Оборудование стоило проверить еще в Лондоне, чтобы не вышло так, что в Руанду приехало черт не пойми что; шефу логистики надо было приехать заранее, за две недели до антропологов, чтобы успеть подготовить площадку; нужно больше прозекторов, еще один археолог с опытом в области электронного картографирования для работы в могиле; а также длинные перчатки до локтя. Мы поговорили и о том, как в будущем стоит организовать труд патологоанатомов, как оптимизировать систему отчетов и т. п. Обсудили также наше место в Трибунале ООН как независимых исследователей и источников информации. Мы обсудили, какой вообще объем судебно-медицинских свидетельств является достаточным. Нужно ли раскапывать каждую братскую могилу в Руанде, чтобы считать доказанным факт геноцида? Мы не знали. Это определялось судьями МТР, но и они затруднялись дать ответ, поскольку это первый прецедент, когда подобные судебно-медицинские свидетельства используются в международном суде. Этой эксгумации было суждено установить стандарт.
Лично для меня было интересно увидеть, как сильно разнятся мнения: кто-то считал, что цель нашей работы для Трибунала состоит в предоставлении доказательств для его судебного расследования, другие видели более важным правозащитный аспект, полагая, что наша главная миссия – это рассказать всю историю трагедии и зафиксировать факты. Для меня эти цели являются взаимодополняющими. Я с удивлением узнала о том, что многие следователи поначалу считали, что судебно-медицинские доказательства являются излишними: «Все знают, что здесь есть захоронения, что здесь был геноцид». К сожалению, материальные свидетельства, вещдоки, необходимы: действительно существуют такие люди, которые не хотят верить в факт геноцида.
Мы чувствовали удовлетворение от проделанной работы. И хотя мы многого достигли, я все думала, как можно описать то, что мы сделали в 1996 году в Руанде. В один из наших последних дней в Кибуе мы с Биллом ехали через город, отвозя нескольких наших работников по домам, и вдруг женщина – та самая, что жаловалась на Дне одежды, что вещи слишком грязные, – увидела нас и подошла к машине. Она наклонилась к открытому окну и поцеловала меня в обе щеки, дважды.
– Большое спасибо за вашу работу, – сказала она на французском, а затем подозвала пару людей и рассказала им, кто мы и чем занимались в церкви. Во время разговора она все держала меня за руку. Ее слова изменили для меня все – я смогла взглянуть на проделанную работу по-новому.
Несколько дней спустя я уже летела домой, в Калифорнию. Я задержалась на два дня в Кигали: нужно было внести оставшиеся 112 отчетов о вскрытиях в базу данных для патологоанатомов. Моя голова была забита терминологией. Так, у Низама часто встречалась такая фраза: «разложившаяся, дурно пахнущая масса остаточных неопознанных внутренностей». Эти отчеты также дали мне повод задуматься: почему так мало тел в Кибуе имели травмы, полученные при самозащите? Я ожидала увидеть больше таких травм, они обычно локализуются на лучевых и локтевых костях и на руках. Но эти люди вообще практически не пытались защитить себя. Более того, они даже не поднимали рук, чтобы прикрыть голову.
Из первых 70 случаев, внесенных мной в базу данных, подавляющее большинство составляли женщины и дети, погибшие вследствие тупых травм, у остальных либо причину смерти не удалось точно установить, либо смерть наступила вследствие проникающей травмы. Исключением стал один человек, причиной смерти которого была названа «шрапнель». Также я узнала, что сила, с которой наносились удары взрослым и детям, была одинаковой. Я хочу сказать, что у некоторых убитых детей даже не успели срастись кости черепа, но удары наносились с такой силой, что были пробиты и внешняя, и внутренняя костные оболочки черепа, точно так же, как и у взрослых.
И вот спустя три дня после Кибуе, оставив там все эти тела, я поглощала свой ужин на борту самолета. В нескольких рядах от меня сидели Дин и Стефан (Билл летел первым классом), а я думала об отношениях, которые сложились у нас за время этой миссии. Мы вернулись во внешний мир, но эксгумация почти пяти сотен тел из одной братской могилы осталась в нашей общей истории. Две трети жертв были женщинами и детьми. Их всех убили. Мы начали со скелетов с поверхности холма, с присыпанными землей и выбеленными солнцем костями и разбросанными по подлеску ребрами (что было правильно), а затем проникли в глубь могилы: нас встретили скелетированные и мумифицированные тела с прилипшими к черепу волосами, одетые в обесцвеченные прилипшей землей лохмотья; затем, под верхними слоями, хорошо сохранившиеся тела, сложенные вповалку, практически без земли между ними, рука рядом с рукой, ресницы рядом с бородами, младенцы, привязанные к спинам матерей, в не успевших потерять яркие цвета одеждах. Мы смотрели на все это спокойно, пока работали в могиле, но теперь, в светлой и чистой кабине самолета, я испытала настоящий шок от увиденного. Перед моими глазами стояли вереницы трупов, горы одежды и костей. Меня окутала печаль – их смерть была оглушающей, ослепляющей, невыносимой в своей реальности.
Когда я наконец оказалась в воздушном пространстве Соединенных Штатов, я уже чуть успокоилась. Более того, за пару часов до этого момента я даже смогла улыбнуться, когда Билл прощался со мной и коллегами в аэропорту Брюсселя.
– Вы хорошие специалисты. Купите себе теплую одежду. У тебя тот же номер телефона, да? А у тебя? – сказал он.
Устроившись на своем месте, я смотрела фильм, шедший на экране в нескольких рядах впереди меня. Это была комедия «Достать коротышку», и я никогда раньше его не видела. В этом фильме есть такая сцена: ночь, один мужчина стоит, прислонившись к перилам. Напротив него – второй. Второй стреляет в первого, и тот падает на землю, перекувыркнувшись через перила. Даже не слыша звука и не зная контекста, я подпрыгнула на своем сиденье. Меня охватил гнев. Я думала: «Это неправильно… нельзя такое показывать!» Я оглядела пассажиров – наверняка их тоже возмутила эта сцена, – но увидела лишь людей, поглощенных чтением глянцевых журналов, желающих получить сливки вместо «просто молока» в свой кофе. Меня это ужасно взбесило, я не знала почему. И я заплакала – не оттого, что меня напугала сцена из фильма, а потому, что моя реакция на нее была непривычной. Мне не нравилось чувствовать, что я не контролирую свое тело. Но мой гнев по поводу сцены в фильме и разочарование, вызванное самодовольной отчужденностью окружавших меня людей, были, в конце концов, лишь побочными эффектами закончившейся миссии. Много позднее ко мне пришло осознание, насколько другим человеком я стала после той миссии. Я не хотела, чтобы это смятение охватило меня, а потому вдохнула, заставила себя перестать плакать и откинулась на спинку кресла. Я ощущала себя чужой в этом мире.