имался «наведением картографического датчика», помогая Мелиссе наносить на карту местоположение каждого тела и очертания захоронений. Дэйв работал с большим энтузиазмом, стараясь передать все данные по контурам тела за двадцать минут – скорость, которая была невозможна в Кибуе. Результаты получались превосходные, особенно после того как Мелисса научилась с помощью компьютерной программы сглаживать края и задавать верные контуры для ног, рук и так далее. Процесс картографирования заметно улучшился. Также Мелисса начала использовать гарнитуру для связи с человеком, работающим с картографическим датчиком. Больше не надо было кричать, что, где и как лежит. В Кибуе каждый день с утра до вечера только и было слышно: «Верхушка головы!» – «Принято!» – «Шея!» – «Принято!», – и так с двадцати точек одновременно.
Когда мы работали с захоронением в Кигали, нам приходилось парковаться на улице перед гаражами, и в один из дней я обнаружила, что практически вплотную к гаражам располагается оживленный рынок. Бургомистр попросил нас производить транспортировку мешков с трупами как можно более «деликатно» – на нашем маршруте много магазинов и кафе, но как бы так сказать… Сам по себе мешок с трупом вряд ли можно назвать «деликатным», вдобавок мы были все в земле, да и пахло от нас так себе. В конце дня мы старались как можно быстрее пройти вестибюль нашего отеля, чтобы добраться до номера прежде, чем сотрудники или гости учуют нас. В эти моменты мне почему-то было очень смешно: на безупречно вежливое «Бонжур, здравствуйте, как ваши дела?» от персонала отеля мы бросали «Хорошо, спасибо» и, не сбавляя темпа, неслись в номера. Выглядело это, наверное, так себе, но обмениваться любезностями, когда ты источаешь «аромат» разложения, сдобренный нотками выгребной ямы, – так себе идея. Так что все реверансы строго после душа.
Условия работы на новом объекте также сильно отличалась от тех, что были в Кибуе. Мы находились рядом со штаб-квартирой Трибунала, и следователи часто приходили к нам – посмотреть, как идет работа и в чем вообще она заключается. Пьер был отличным переговорщиком между нашей командой и следователями, поскольку, будучи следователем-оперативником нидерландской полиции, умел объяснить важность судебно-медицинских доказательств. Благодаря этому визиты Трибунала не были слишком обременительны. Однажды несколько австралийских журналистов пришли на место захоронения, составив компанию австралийскому же следователю Трибунала. Среди нас быстро разнесся слух, что фамилия одной из журналисток – Боун, то есть по-английски буквально «Кость». Жизнь умеет шутить. Несмотря на явное волнение, журналистка мужественно спустилась по склону холма.
С нашей точки зрения, журналистка увидела «всего парочку костей»: в каждом захоронении лежало два-три полностью скелетированных тела. По этому признаку в судебно-медицинской экспертизе их можно классифицировать как «множественные могилы». В Кибуе мы спорили, сколько тел должно находиться в могиле, чтобы классифицировать ее как «массовое захоронение» или «братскую могилу». Кажется, мы решили, что более трех тел – это «массовое захоронение», а от двух до трех – «множественное». Хотя в итоге все согласились, что это вопрос, кхм, предпочтений.
Скелетированность останков, раскопанных нами в Кигали, объяснялась относительно малой глубиной захоронений, а также тем, что в каждой могиле находилось немного тел. Сразу после эксгумации у нескольких скелетов были обнаружены следы огнестрельных ранений. Мне стало интересно, что еще мы найдем в ходе расследования.
Глава 8Больница для мертвых
Пока мы возились за гаражами, наш шеф логистики еще с Кибуе Джефф Бакнелл обустроил позади отеля «Амохоро» зону для антропологических исследований. Она представляла собой большую палатку, внутри которой были установлены столы и лампы. Но начало работ в палатке пришлось отложить из-за неожиданного визита на могилу за гаражами представителей местной коммуны. Они заявили, что, по их информации, мы отправляем тела в Арушу (город в Танзании, где находятся суды МТР), а также привезли из Кибуе нелегальных рабочих, которым префект Кибуе отдал приказ выбросить кости. Билл и Хосе Пабло провели для чиновников экскурсию по захоронению, желая заверить их в наших честных намерениях. В итоге они решили приехать на следующий день в «Амохоро» и посетить «больницу для мертвых», чтобы удостовериться, что наша лаборатория является достойным местом для костей.
На следующее утро перед самым приездом чиновников мы устроили в палатке уборку и расставили столы. Места внутри было много, так что свободно разместились и остеометрические доски, и измерители, и камеры, и компьютер. Среди визитеров был мужчина по имени Виатор, который ходил с тростью, а также женщина средних лет, разыскивавшая сына, пропавшего во время геноцида. Она сказала, что, по слухам, он похоронен на склоне холма. В «Амохоро» гостей встретил Билл собственной персоной, в своем обычном ураганном состоянии, но в чистом галстуке и в окружении сотрудников Трибунала. Мы в это время уже работали в палатке. Я помню, тот визит прошел очень тихо – был слышен только шепот наших гостей, осматривавших оборудование и изучавших обстановку. Они остались довольны условиями, в которых мы хранили кости, и договорились, что вернутся спустя несколько дней с более обстоятельным визитом.
Надо сказать, что времени на идентификацию обнаруженных скелетов у нас оставалось немного, поскольку Биллу и Хосе Пабло через неделю нужно было быть в Боснии. Мы следовали стандартным процедурам антропологического анализа для определения возраста, пола, роста и причин смерти, затем фотографировали весь скелет, делали детальные снимки отдельных костей для оценки возраста (в частности, лицевых поверхностей лобковых симфизов и концевых участков третьего и четвертого ребра в местах сочленения с грудиной). Также мы фотографировали все травмы и индивидуальные особенности, по которым останки могли опознать оставшиеся в живых члены семьи. В палатке царили угнетающая влажность и жара, и на меня волнами накатывала тошнота. Я думаю, что такие условия (в сочетании с некоторой сумятицей, которую Билл иногда вносил в наши рабочие планы) вызвали у меня перенапряжение, приведшее к вынужденным простоям.
Одним утром я исследовала очередной скелет. Исходя из анализа зубов, я предварительно оценила возраст погибшего как 10–13 лет и приступила уже к исследованию посткраниальных элементов – костей, что находятся ниже черепа. И тут ко мне подошел Дин. Он сказал, что, по его мнению, этому скелету 8–14 лет, поскольку некоторые посткраниальные элементы еще не заросли, то есть не оссифицировались, или не окостенели. Здесь мне нужно прояснить принципы определения возрастных диапазонов, и почему здесь разница в два года – это достойный обсуждения предмет. У детей больше индикаторов возраста, чем у взрослых. Помимо посткраниальных индикаторов важную играет роль то обстоятельство, что происходящее в детском возрасте формирование и прорезывание зубов обычно идет в определенной последовательности (за исключением третьих моляров, или зубов мудрости). По динамике формирования зубных коронок и корней выставляется возрастной диапазон, который для более взрослых скелетов может быть уточнен с помощью данных о состоянии сращений длинных костей, таза, кистей, стоп и даже пальцев рук и ног. Таким образом, если для взрослых, которым на вид больше тридцать пяти, судебные антропологи обычно используют пяти– или десятилетние оценочные диапазоны возраста, то для детей в общем случае можно брать более узкий диапазон. К примеру, можно проанализировать один индикатор и сделать вывод, что ребенку было не меньше пяти лет, а затем обработать еще три индикатора, которые укажут на возраст менее восьми лет. Имея эту информацию, можно уверенно сказать, что умершему было от пяти до восьми лет. Аналогично, если у трупа молодого взрослого мужчины обнаруживается незаросший грудинный эпифиз ключицы, можно утверждать, что погибшему было меньше двадцати пяти, а если еще и дистальные отделы бедренных костей не заросли, то диапазон сужается до 14–20 лет. Дальше предстоит провести еще более детальный анализ, цель которого – повысить шансы найти совпадение с данными пропавшего без вести человека. И здесь судебные антропологи должны помнить и учитывать различные вариации признаков, которые они наблюдали в случаях положительной идентификации трупа и установления его фактического возраста.
Что касается того скелета из Кигали, я согласилась с верхней границей возрастного диапазона, предложенной Дином, – четырнадцать лет, поскольку лобковые симфизы еще не заросли (то есть не оссифицировались). Но, с другой стороны, зубной ряд обнаружил полностью прорезавшиеся вторые моляры (а также клыки и премоляры), что подняло нижнюю границу возраста на отметку «Не менее десяти лет» независимо от пола. Я чувствовала, что нет необходимости снижать возраст до восьми лет. Дина беспокоило, что я слишком много внимания уделяю зубам. Я ответила, что уже исследовала посткраниальные элементы, и, поскольку фаланги пальцев рук и ног здесь уже полностью оссифицированы, можно говорить о том, что погибшему не менее восьми лет.
После этого Дин рассказал мне, что в Кибуе было «решено», что скелеты с «несоответствиями» между зубами и костями моложе, чем указывают их зубы. Я не помнила, чтобы мы принимали такое «решение», да и вообще, это было невозможно. У нас пока не было ни одного случая положительной идентификации ребенка или подростка из Кибуе, поэтому как мы могли знать, были ли у кого-то молодые кости и одновременно более старые зубы, или наоборот, и вообще, возможно ли такое в принципе? Я так и сказала Дину. Он ответил, что осматривал зубы у детей в гостинице в Кибуе и выяснил, что зубы «старше» реального возраста ребенка.
– Во сколько ртов ты заглянул? – спросила я.
Он ответил:
– Ну-у-у… Только в два, но…
Два случая никак не могут быть репрезентативной выборкой, и Дин, будучи аспирантом, проводящим собственное исследование доисторической ДНК, должен был знать это. Я отметила, что хотя он мог осмотреть зубы у живых детей, но точно не их кости, поэтому нам видна только половина проблемы. Дин ответил, что это правда, но затем добавил: