Болезнь буквально спасла меня. Я провела два дня в постели, ко мне приходили люди, которым я была небезразлична: Хосе Пабло, Дороти и Шуала Мартин, немного поработавшая с нами в морге, – некоторые приехали прямо с поля специально, чтобы проведать меня. И как только мне стало немного лучше, я снова взялась за дневник. Я снова знала, что больше всего на свете хочу закончить эту миссию.
Окрепнув достаточно, я вернулась в морг, а еще через три дня мы с Биллом отправились в Хорватию. Работа продвигалась медленно, потому что мы начали работать с телами из Нова-Касабы и нужно было понять, в каком порядке будет правильнее проводить вскрытия. Определившись с этим, мы приготовились было погрузиться в рабочую рутину, но тут к нам заявилась съемочная группа американского новостного канала «Ночная линия». Они сняли репортаж с Бобом, проводящим вскрытие, и нам пришлось ждать, прежде чем мы смогли перейти к другим телам. Это заняло больше времени, потому что в сюжете Боб делал все сам, без помощников: не было ни ассистента-прозектора, снимающего одежду, ни специалиста по вещдокам, упаковывающего пули в пакетики, ни антрополога, занимающегося исследованием и восстановлением черепа. Перерывы в съемочном процессе Боб неизменно использовал для приведения в порядок своей шевелюры.
В мой последний вечер в доме «Врачей за права человека» Ядренка снова плакала. Я предположила, что она боится, что ей теперь опять не будут платить вовремя, потому что Хосе Пабло решил отправить младшую в поле, а Билл и Боб, несмотря на все наши попытки донести до них эту информацию, даже не знали, кто такая Ядренка и как происходит оплата ее труда. Затем команда организовала прощальный ужин для троих коллег, покидающих Тузлу. Мы поужинали в любимом ресторане Билла, и тот вечер стал самым ярким событием недели. Я помню, как обсуждала с Джеффом, сколько прощальных ужинов у нас уже было на разных континентах, когда мы провожали других, а сами оставались, и как смеялась, вспомнив, как он сказал, провожая меня из Кигали: «Если мы увидимся уже через несколько дней в Боснии, значит, ты не обнимешь меня на прощанье?» Вечер завершился тостами за уезжающих.
Мои коллеги благодарили меня за то, что я сделала их жизнь в Тузле намного лучше, за мою улыбку, которая могла скрасить самый тяжелый день, за то, что я – лучший гонщик в команде. Это излияние чувств выглядело немного по-дурацки, но в нем была теплота. Самым важным для меня было знать, что я поменяла жизнь моих коллег в ходе этой миссии. Прошло время, прежде чем я поняла, что была практически полностью погружена в оргвопросы, в то же самое время не отдавая должное собственно судебно-медицинскому аспекту миссии и тому влиянию, которое наша работа могла оказать на общество вокруг нас. Миссии в Хорватии, к которой я собиралась присоединиться, суждено было качнуть маятник в другую сторону.
Часть четвертаяХорватия30 августа – 30 сентября 1996 года
Город Вуковар находится в Восточной Славонии, регионе Хорватии, который по реке Дунай граничит с Сербией. За провозглашением Хорватией независимости от Югославии последовала семимесячная война, во время которой Вуковар подвергался сильнейшим бомбардировкам. В течение трех месяцев силы Югославской народной армии непрерывно обстреливали Вуковар с Дуная. Все это время жители города прятались в подвалах, а хорватские национальные гвардейцы и нерегулярные формирования вели оборону города. Как и в случае боснийской Сребреницы, интенсивность боев за Вуковар определялась его географическим положением: Сербии необходим был контроль над Восточной Славонией, чтобы затем через Западную Славонию выйти к Посавинскому коридору. В случае установления сербского контроля над Посавинским коридором основная масса сербского населения западной Краины получала прямое сообщение с «Матерью Сербией» на востоке. Эти стратегически важные и поэтому спорные регионы в 1992 году стали Охраняемыми зонами Организации Объединенных Наций (UNPA). Благодаря прекращению огня и появлению этих охраняемых территорий в Хорватии стала возможна относительно мирная жизнь. К сожалению, уже в 1995 году хорватские войска вошли сначала в Западную Славонию, а затем и в Краину, вынудив десятки тысяч хорватских сербов мигрировать в Сербию.
Глава 14Искатели живых
В Вуковар я ехала в белом ооновском «Лендкрузере», забросив рюкзак за заднее сиденье. За рулем был Билл Хаглунд, рядом с ним сидел Клинт Уильямсон, прокурор Трибунала по делу, над которым нам предстояло работать. Почти всю дорогу из Тузлы до Вуковара Клинт увлеченно рассказывал об осаде Вуковара и генезисе этого восточнославянского региона. Мне казалось, что я попала на урок истории. Клинт начал говорить о железнодорожном переезде, месте, где, по мнению большинства исследователей, началась война в Хорватии (там убили нескольких полицейских), и вдруг – тук-так, тук-так, это наша машина пересекла тот самый переезд. Асфальт, конечно, был разбит, но я не увидела никаких указаний на то, что война началась именно в этом месте. Однако это место осталось в моей памяти: мне оно показалось застывшим во времени.
Выглянув из окна машины, я подумала, что мое наблюдение верно: прошло пять лет, как Вуковар был сдан Югославской народной армии (ЮНА), а обувная фабрика в Борово по-прежнему стояла заброшенная и разбомбленная. До основания были разрушены и другие здания, розовый железнодорожный вокзал в стиле барокко еще хранил следы пожара, а на белых стенах массивных многоквартирных домов коммунистической эпохи виднелись темные раны от минометных мин. Эти дома напоминали средневековые крепости, пережившие немало яростных битв. Нередко встречались дома с огромными – во всю стену – дырами. Видя эти руины, я и представить не могла, что там по-прежнему живут люди. Повсюду виднелись не только руины домов, но также отметины от пуль, раздавленные гусеницами танков тротуары, ржавые и покосившиеся ворота дворов. Однако приглядевшись, я заметила явные признаки жизни: засаженные аккуратными рядами капусты дворы, цветники, висящий на бельевой веревке большой рыжий плюшевый мишка. Здесь живут люди. Клинт указал на бельевые веревки на балконах и полиэтиленовую пленку на выбитых окнах. Когда мы ехали через город ночью, я поняла, что не вижу никаких огней. Здесь нет ни электричества, ни отопления. Но ведь скоро зима, как будут жить эти люди? Уже потом я узнала, что мы видели беженцев, а не местных жителей. Сербы, «вычищенные» из северной Боснии или Хорватской Краины, были вынуждены бросить своих мертвецов и поселиться в чужих домах – в квартирах хорватов, которые сами были «вычищены» из этого города. Переезд, которого никто не хотел. Вынужденное перемещение.
Собственность и владение имуществом – это своего рода столпы привычной нам действительности. Позже я встретила Барбару Дэвис, близкую подругу нашей семьи, работавшую в Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе и оказавшуюся в Вуковаре в одно время со мной. Она рассказала мне историю, которая, я считаю, является очень точной иллюстрацией такого понятия, как «этническая чистка». Барбара снимала дом у одной пожилой женщины. Стена дома была наполовину отделана одним видом кирпича, наполовину – другим, между ними шел шов свежей кладкой. Хозяйка дома увидела, что Барбара заметила этот недавний ремонт, и поспешила все объяснить. Она рассказала, что для отделки стены ей пришлось взять кирпичи из разрушенного дома соседей-хорватов, «зачищенных» неизвестно куда, может быть, в могилу, а может, в Загреб, как бы то ни было, они не вернулись, так что она воспользовалась их кирпичами. Ей вроде было стыдно, но в ее словах сквозил какой-то вызов. Речь шла не о политике или убеждениях, но об отчаянных попытках приспособиться к условиям. Как построить себе дом, когда ты уже пенсионер, а мир вокруг сходит с ума? Этой женщине нужна была крыша над головой. Интересно, что пережил ее дом после ноября 1991 года? Что она сказала вошедшим в город войскам ЮНА – что этот дом принадлежит сербам? Говорила ли она с людьми, обстрелявшими из минометов дом ее соседей, после чего он загорелся? Помогла ли соседям выбраться из города? Что она знает и что думает сейчас?
Через два года после нашей миссии ООН передала Восточную Славонию Хорватии, и я задалась вопросом: что если хорваты, соседи той женщины, вернутся? Будут ли они ругаться? Извинится ли она перед ними? Может, они будут избегать явных взаимных выпадов и выберут путь взаимопонимания между людьми, пережившими одну войну? Разрушение дома – это символ, особенно в таких местах, как Хорватия и Босния. Здесь люди часто возводят свои дома сами или с помощью родных и соседей. Дома обычно строятся в течение нескольких лет: по этажу за год, пока семья не накопит деньги на следующий этаж. В большинстве мест можно увидеть немало домов с кажущимися достроенными первым и вторым этажами, однако нередко оказывается, что это лишь каркас дома и внутри ничего нет. Разрушить то, что люди строили десятилетия (а может, и всю жизнь) при помощи родных и соседей, – оставив соседский дом неповрежденным, – это особый вид жестокости. Момент разрушения призван деморализовать владельцев дома и их семьи, посылая им четкий сигнал: мы сносим ваш дом, мы стираем ваш след на этой земле. Не возвращайтесь, вам не хватит всей жизни, чтобы вернуть свой дом.
Там, где показалось недостаточным лишить людей домов, их лишили жизни – даже под носом Международного Комитета Красного Креста. Красный крест на крыше больницы Вуковара не спас ее от обстрелов. Нормы международного права больше ничего не значили. Я видела кадры, сделанные в день падения Вуковара: генерал югославской армии, стоя перед больницей, отмахивается от сотрудников Красного Креста, которые просят его обеспечить безопасный выезд всем пациентам и работникам больницы. Тем временем его солдаты выводили из задних дверей больницы и загружали в автобусы почти три сотни пациентов и медперсонал, чтобы отвезти их в первую зону задержания. Во второй зоне задержания людей по очереди подвергали многократным избиениям. Двое мужчин скончались на месте от полученных травм. Остальных небольшими группами на грузовиках отвозили по грунтовой дороге к яме для мусора на краю фермерского поля. Только одному мужчине удалось выскочить из движущегося грузовика и