Тринадцатого сентября было холодно и дождливо. Дуг заболел. Мы собрались уже было накрывать могилу брезентом и вдруг вспомнили, что именно сегодня к нам должен приехать генерал Жак Кляйн, администратор ООН по Восточной Славонии. Пришлось вновь облачаться в комбинезоны и лезть в могилу. Мы сняли брезент, хотя моросил дождь (обычно мы предпочитали так не делать), и попытались организовать дренаж. Мы барахтались в грязи, когда караван из машин и джипов с Кляйном и его свитой припарковался строем перед воротами нашего двора, разметав мощными колесами гравий. Генерал Кляйн, как сказал бы британский писатель и драматург Пелам Вудхаус, производил впечатление человека, который только что купил все вокруг. Он казался больше, чем в жизни, отчасти потому, что стоял на смотровой площадке – в кожаной куртке-авиаторке и в надвинутой на глаза темно-синей кепке, усеянной всевозможными боевыми нашивками. Он курил сигару, стряхивая пепел с куртки. Все приехавшие с ним были в офисных костюмах, что выглядело весьма комично в условиях разверстой могилы, поливаемой всеми дождями мира.
Клинт попросил меня провести экскурсию по могиле, и один из свиты генерала, американец с планшетом, спросил меня:
– Это там джинсы, что ли?
– Да.
Человек с планшетом снова спросил:
– Но ведь под одеждой ничего нет, так?
Тело, на которое он смотрел, было очень сложно не заметить. Мне с трудом удалось сдержать иронию и не ляпнуть в ответ: «Вы что, думаете, у нас тут мемориальное кладбище Гудвилл?» Вместо этого я сказала:
– Сэр, под одеждой – тело. Это всё трупы.
Я не могла поверить, что человек с планшетом не заметил тел. Но понаблюдав за ним – как он выкручивает шею, вертит головой, ища какой-то нужный ракурс и пытаясь увидеть то, о чем я ему говорила, – я осознала: он на самом деле не видит того, что вижу я. Дело было не в ракурсе или дистанции. Дело было в том, что он не может себе этого представить. И это следовало учитывать.
Одна из женщин сильно расстроилась, другая и вовсе отказалась осматривать могилу. Дождь усилился, и нам пришлось откачивать воду из могилы. Увидев это, генерал Кляйн рявкнул:
– Этим людям нужна крыша. Дайте телефон. Я достану палатку.
Половина его свиты тут же испарилась – то ли в поисках телефона, то ли в рамках имитации бурной деятельности. Клинт позже рассказывал нам, что Кляйн довел многих функционеров до нервного срыва, а телефон в нашем офисном контейнере разрывался от звонков от инженерных служб, всеми силами пытавшихся немедленно доставить нам новую палатку. Перед самым отъездом Кляйн зашел в палатку с деревянным настилом и, увидев наши просроченные сухпайки, тут же распорядился каждый день привозить нам горячий суп и свежий хлеб.
Я заметила, что у некоторых людей из генеральской свиты мой вид вызывает смущение, они с жалостью рассматривали мой мокрый и грязный комбинезон и старую лопатку. Женщина, не захотевшая выходить на улицу, стояла позади остальных, наблюдая за мной из палатки. Ее лицо выражало страдание, и это ужаснуло меня. Я поняла: она точно разглядела, что было под той одеждой. Как только все ушли, я спросила у Андреа, кто эта женщина. Андреа ответила, что это одна из переводчиц генерала Кляйна, сербка. Женщина сказала Андреа, что до этого визита верила газетам: в них говорилось, что этой могилы не существует.
В местах массовых захоронений мертвые начинают говорить еще до того, как антропологи и патологоанатомы проведут их тщательное исследование. Правительство или военные могут отрицать факт убийства, но обнаружение даже трех тел, не говоря уже о ста и более, сводит на нет все попытки замолчать смерть. Не важно, кто именно находится в захоронении. Важен сам факт его наличия. Мертвые буквально утаскивают к себе в могилу годы пропаганды. Так, в 1999 году недоверие сербской общественности известиям об обнаружении тел возле местных милицейских участков очень быстро сменилось возмущением.
Через два дня после визита Кляйна начал поступать горячий суп. Ровно в полдень два бельгийских солдата из штаб-квартиры ООН в Вуковаре привезли его вместе с хлебом и маслом. Они понятия не имели, как мы были благодарны: в холодный день просто чудесно съесть горячий куриный бульон с двумя кусочками моркови и огромный кусок хлеба, намазанный маслом.
Палатка тоже пришла. Она не было похожа ни на одну из тех, что я видела прежде. Установкой занималось порядка двадцати словацких инженеров и их бригадир – австралиец Брайан. Все словаки были одеты в темно-зеленые мешковатые брюки и бледно-голубые кепи ООН. Они потратили целый день на установку каркаса – сооружение обещало быть не меньше нашей палатки с деревянным настилом. На следующий день привезли ткань: что-то типа плотного холста, который предстояло натянуть на каркас при помощи сложной системы колесиков-шкивов. Самый некрупный инженер взобрался на самый верх будущей палатки и протащил ткань по металлическому каркасу.
Место захоронения оказалось внутри высокого ангара из плотной ткани, с дверями на каждой стороне, причем проемы были достаточно широкими, чтобы экскаватор мог добраться ковшом до края могилы и забрать землю. Приложив некоторые усилия, можно было поднять и зафиксировать небольшие створки на стенах, если требовалось больше света. Да-а-а, мы прошли долгий путь: и если в Кибуе мы мастерили навес из срезанных ветвей и брезентовых полотен, то здесь у нас была полноценная палатка. Больше никакой воды на месте работы! Генерал Кляйн помог решить многие из наших проблем.
Теперь мы могли работать, даже если шел дождь, и когда приехала Мелисса Коннор (чтобы подменить Дуга), мы вместе принялись за тщательную расчистку могилы, двигаясь от краев к центру и не разделяя больше участок на сектора, как раньше, а просто оставив одну земляную дорожку для прохода. Почва становилась все более влажной – как будто рядом был источник. Ну да, зловонный источник… Я снимала небольшой слой почвы, и на дне пузырилась жижа. Если продолжить копать, образуется лужа. Читая в конце дня полевые записи, мы все замечали, что пишем одно и то же: «Обнаружена влажная почва». Мы знали, что это значит. Я записала в своем дневнике: «Там внизу тела». Мелисса описала влажность почвы как «очень Кибуе» – дополнительных пояснений не требовалось. Быть может, из-за этого сходства я все время вспоминала Руанду… А может, все места массовых убийств чем-то похожи друг на друга…
В свой двадцать четвертый день рождения я взяла выходной и решила прогуляться по городку Эрдут, что находился прямо за воротами базы. В раскисшей земле по краям дорог копались свиньи. А вот людей я нигде не заметила. Дома были разрушены, дворы заросли бурьяном, оконные и дверные проемы зияли, словно могилы, где вместо трупов лежали чьи-то вещи, игрушки, мебель. Обломки жизни. Я вспомнила церковь в Нтараме, недалеко от Кигали. Столь же гнетущее впечатление.
Я вернулась к могиле и вновь вспомнила о Руанде. На некоторых фалангах пальцев были следы травм, что сразу наводило на мысль, что эти люди пытались защищаться. Я подумала о банановом – одном из немногих скелетов из Кибуе, у которого были порезы на пальцах, кистях и предплечьях. Могила в Овчарах начала проявлять свою индивидуальность.
В Европе работники больниц обычно носят белые сабо без задников. Подошва может быть из дерева или резины, а верх почти всегда сделан из гладкой кожи или пластика и имеет перфорацию по всей поверхности. В первый раз я надела такие сабо в 2000 году, в морге МТБЮ в Косово. Но я уже видела их раньше – в могиле в Овчарах. Вначале я откопала одну пару. И в них были ноги, хотя тело лежало на боку. Меня это удивило, ведь у сабо нет задников, они плохо держатся на ногах. Может быть, они остались на месте, потому что человека заставили лечь на землю перед расстрелом? Его, вероятно, убили одним из последних – его тело лежало поверх остальных. Что он видел перед своей смертью?..
Раскапывая дальше свой участок могилы, я обнаружила еще шесть пар обуви, и они тоже были надеты на ноги. Все люди лежали на боку. Некоторые сабо явно принадлежали медицинскому персоналу. В небольшом отдалении от этой группы лежал на спине мужчина с гипсом на левой руке, согнутой в локте и подвязанной к шее. У его ног лежала тонкая оранжево-желтая резиновая трубка. Сначала я решила, что эта трубка – случайная находка, поскольку она не была соединена с телом мужчины, но, продолжив копать, я нашла ее владельца. Он лежал прямо под человеком с гипсом на руке. Возможно, это был его катетер. Или еще что-то.
Некоторые тела были в пижамах. У одного мужчины в махровом в розово-белую полоску халате были спрятаны за спиной рентгеновские снимки. Невероятно. Эти рентгеновские снимки – словно письмо из бутылки. Увидеть их – все равно услышать запись голоса той женщины из Аризоны, чье тело я исследовала, или держать ожерелье из пластиковых бусин с женского скелета из Кибуе. Я не знала, чьи снимки обнаружила: мужчины в халате или кого-то еще, но сам факт, что они были спрятаны, ошеломлял. Зачем они ему? Чтобы показать в другой больнице, куда его якобы эвакуировали? Чтобы смягчить удар? Или он понимал, что его ведут на верную смерть и хотел облегчить задачу тем, кто найдет его тело?
Вспоминая о человеке в халате, я плачу. Эти снимки, спрятанные за спину, под халат… Эта неуместность… Она разрывает меня. Их не должно было быть там. Ни снимков, ни людей. Но они были.
Еще до того, как все тела из могилы в Овчарах прошли антропологический анализ и были идентифицированы, у нас собралось достаточно неопровержимых доказательств того факта, что там погребены по крайней мере несколько человек из сотен людей, пропавших 18 ноября 1991 года из вуковарского госпиталя. Обнаружение тел, их эксгумация и последующее постепенное накопление судебно-медицинских данных было похоже на слияние нескольких дождевых капель на стекле в одну большую и тяжелую, которая, скользя вниз, оставляет четкий след на запотевшей поверхности.
Этот ясный след вселил в меня уверенность в том, что Трибунал был прав, решившись провести эксгумацию, несмотря на возражения «Матерей Вуковара». Чем больше тел и других находок из могилы я видела, тем чаще я воспринимала их как доказательства. Эти тела одним фактом своего существования разрушали многолетнюю ложь о том, что никакой могилы нет, что пропавшие без вести мужчины, скорее всего, прожигают жизнь где-то в Италии, что пять лет назад никто не совершал преступлений против человечности. Меня поддерживало осознание того, что судебно-медицинская экспертиза вернула мертвым голоса. Имена погибших сохранятся для