Хосе Пабло уехал, как и планировал, в конце первой недели. На выходных к нам приехали два антрополога. Я поручила им взять на себя антропологический анализ, пока я буду заниматься одонтограммами, поскольку ни один из них не знал, как работать с системой нумерации зубов, используемой Интерполом. Шуалу Мартин я знала с 1996 года, с миссии в Боснии. Мне было также интересно увидеться с Шерил Казмарчик, аспиранткой из Канады, имевшей репутацию зрелого и опытного командного игрока. Шуала и Шерил были хорошими подругами, работавшими вместе в морге в Боснии, и Хосе Пабло предупредил меня, что они, скорее всего, захотят сразу установить в лаборатории свои порядки. Так и произошло, хотя, возможно, это не было спланировано, потому что всю первую неделю они работали почти исключительно с детскими трупами, а оценка возраста большого количества детей предусматривает большой объем исследований костей и зубов. Такая ситуация требовала коллективных усилий, особенно потому, что одонтограммы приходилось корректировать вручную, чтобы вносить данные по молочным, или ювенильным, зубам. Мне попал в руки один скелет, принадлежащий ребенку от восьми до двенадцати лет, и я сразу отметила состояние его костей. Я не видела таких молодых скелетов со времен Руанды и уже успела забыть, насколько они пластичны: все концы костей несросшиеся, таз разделен на три части, зубы молодые. Мне это показалось интересным, а затем, к своему удивлению, я почувствовала, как печаль пришла на смену интересу: ребенку выстрелили в затылок, и пуля вышла через лицо.
Всю ту неделю меня преследовали яркие сны: я пыталась и не могла определить возраст костей и отвезти челюсти на рентген. Когда я просыпалась, или почти просыпалась, я злилась на себя за то, что притащила кости домой. Я раздраженно говорила себе, что сейчас время спать, а не работать. Из-за таких снов мои ночи стали продолжением рабочего дня.
С приездом Шуалы и Шерил я полностью вошла в роль заместителя начальника, потому что смогла закрыть дела, начатые мной в роли антрополога. Однако я не ожидала, что мои обязанности так расширятся. Помимо своих рутинных дел я ходила с совещания на совещание, пять раз в день меняя одежду при переходе из красной в черную зону (морг и офис), принимала внезапный визит британской судмедгруппы, приехавшей, чтобы перенять наши антропологические стандарты, общалась с солдатами КФОР, которым приспичило посмотреть, как выглядит морг, успокаивала гнев польского патологоанатома, который хотел получить тело для вскрытия прямо сейчас и считал, что мы тонем в бюрократических процедурах, успокаивала патологоанатома из Шри-Ланки, заверяя его, что он обязательно улетит вовремя (он все время повторял: «Не хочу здесь застрять»), ходила в магазины за туалетной бумагой и столиками, консультировала антропологов, занимавшихся анализом скелетов подростков, а также ругала и одновременно благодарила Хосе Пабло за то, что он не предупредил меня, чем мне придется заниматься.
Именно тогда у меня начало появляться более широкое видение нашей работы. Пусть я имела дело только с зубами и теми вещами, на которые хотели обратить мое внимание другие антропологи, я видела картину целиком: сколько женщин прошло через наши руки, сколько подростков или юношей, какие вещдоки и личные вещи были извлечены. Когда я впервые увидела зажигательную пулю, выпавшую из головы старого беззубого мужчины, и уже знакомые пули калибра 7.62, извлеченные из колена и плеча двадцатидвухлетнего парня. Последнего я эксгумировала месяц назад. Родственники нашли его тело в Ораховаце, совсем недалеко от нашего морга, и предали земле. В момент, когда я снова встретилась с ним, я подумала, что все возвращается на круги своя. Тела возвращались туда, где их нашли, а я составляю зубные карты людей, которых сама выкопала из земли. Я знала все в деталях, потому что имела доступ ко всем нашим полевым записям в базе данных. Теперь я имела полную картину. Я знала, что двадцатидвухлетнего парня в последний раз видели, когда его увозили из города Б. в Ораховац, и что с собой у него была сумочка с драгоценностями жены. Сейчас эта сумочка была пуста. Убийцы вывернули ее наизнанку и забрали содержимое. А еще у нас был труп мужчины с позеленевшим от пули с медной оболочкой плечом.
Мягкие ткани некоторых тел отлично сохранились благодаря воде, проникшей внутрь гробов или саванов, поэтому, как только прибыло все необходимое, мы смогли провести полное вскрытие, извлечь и полноценно исследовать органы. Мозг тоже сохранился. Поскольку теперь не я исследовала тела, я начала по-другому относиться к ним. Закончив одну одонтограмму, я поворачивалась и смотрела на новое тело, чтобы оценить, в каком состоянии его зубы, но вместо того чтобы сосредоточиться на зубах, я всматривалась в лицо старика с щетиной, которой, казалось, всего три дня. Или смотрела на женщину в позе эмбриона, с украшениями и с детской соской в руке. Это был не лучший способ провести свой рабочий день, я знала это по Боснии. Мне нужно было сосредоточиться на работе, но что-то изменилось со времени моих миссий в 1996-м и 1997-м. Мне больше хотелось понять, как эти тела отражают то, что произошло в Косово, – своими травмами и теми предметами, которые мы находили вместе с ними. Меня заинтриговало, что на них было много слоев одежды – как у людей в Руанде, – потому что они тоже знали, что им придется покинуть свой дом, но не знали надолго ли. Я также наблюдала экстремальный разброс возрастов: некоторые лобковые симфизы были самыми старыми из всех, что я когда-либо видела – от восьмидесяти до девяноста лет, то есть почти за пределами шкалы Суши-Брукса, и были очень юные – количество детских трупов опять заставляло вспоминать Руанду.
Вещдоки действовали на меня по-разному. Когда нашли первое тело с пулями калибра 7.62, все кричали:
– Клиа, иди скорее, посмотри!
Я лишь мельком взглянула на труп, потому что в 1996 и 1997 годах я насмотрелась на эти пули на всю жизнь. Профессиональный интерес к пулевым ранениям пропал. Осталась только печаль: все было жестоко, ужасно и болезненно. Мои коллеги по команде понятия не имели, сколько времени патологоанатомы в Калесии тратили на выковыривание пуль под флюороскопом, прежде чем просто начать вскрытие. Мы могли извлечь полтора десятка пуль из тела, а потом прозектор опрокидывал мешок для трупов, и из него выпадал еще десяток и несколько гильз.
Я продолжала испытывать ностальгию по тем дням, когда моргом нам служили палатка и разбомбленное здание, и мы обедали, не снимая полностью своих вонючих комбинезонов. Мне кажется, тогда мы были более сплоченной командой. В Косово я чувствовала себя больше сотрудником компании, ограниченным регламентом, субординацией, ящиками для бумаг и папочками с нашими именами. На наших белых сабо (таких же, как те, что мы нашли в могиле в Вуковаре) должны были быть нанесены наши инициалы, чтобы их не надел кто-то другой после того, как они остались на полке для обуви. И хотя у нас теперь было больше антропологов и почти все необходимое оборудование, возникли новые проблемы. В своих ежедневных телефонных разговорах с Хосе Пабло я старалась не говорить ему, что морг временами вызывает у меня сильный стресс, но каждый раз повторяла: «Возвращайся скорее». Наша самая свежая проблема имела фундаментальный характер и была связана с порядком передачи новых дел патологоанатомам. Существующий порядок проведения вскрытий заключался в том, что любое тело из рефрижераторного контейнера могло быть передано патологоанатому для вскрытия только после того, как руководитель полевой группы передаст его в отдел вещдоков и внесет все данные из полевого журнала в базу данных – что можно было сделать только после того, как объект полностью эксгумирован. Это делалось для того, чтобы все действия, совершенные с любым телом, были задокументированы и доступны для юридической проверки. Сотрудники морга могли узнать, когда им следует начать работу с тем или иным телом, посмотрев в обзорный лист, лежащий в особом лотке в комнате вещдоков. Если обзорного листа не было, значит, тело пока нельзя вскрывать, поскольку найденные вместе с ним предметы еще не зарегистрированы. Чтобы все шло по плану, Эрик, главный патологоанатом, должен был сам передавать тела своим патологоанатомам. Однако по утрам Эрик иногда был на совещании, или говорил по телефону с Гаагой, или занимался еще чем-то. И однажды один из его патологоанатомов, прождав в очередной раз Эрика, который должен был назначить ему тело на вскрытие, сильно расстроился и решил действовать самостоятельно. Не зная об обзорном листе, он послал в рефрижератор прозектора, чтобы тот вытащил первое попавшееся ему на глаза тело и отвез его на рентген. Примерно в это же время я вошла туда и заметила, что патологоанатом собирается вскрывать тело, привезенное совсем не с той могилы, над которой мы работали. Я только собралась выяснить, что происходит, как кто-то из отдела вещдоков ворвался в помещение для вскрытий и начал кричать, что они еще не зарегистрировали это тело и что патологоанатомы должны всегда вначале спрашивать у них, а не брать первое попавшееся тело в работу. Патологоанатом распсиховался, Эрика нигде не было. В общем, мне пришлось самой улаживать проблему. Мне даже удалось выдать патологоанатому тело. Когда я наконец нашла Эрика, я попросила его придержать патологоанатомов, чтобы те не хватали черт не пойми какие трупы и не тащили их в прозекторскую.
Через пару дней история повторилась: тот же патологоанатом приступил к работе над своим первым телом за день, и тут в прозекторскую ворвался парень из отдела вещдоков. Тут я подумала: «О нет, нет, только не снова». Оказалось, что в этот раз тело было разрешено к вскрытию, но патологоанатом опять нарушил установленный порядок уведомления. Меня начал немного раздражать этот патологоанатом, потому что он вывел из себя человека из отдела вещдоков, и тот еще примерно час кипятился – мол, его отделу не дают нормально работать. Вошел Эрик, и мы тут же устроили совещание с этим парнем, его руководителем, Эриком и мной, чтобы навести порядок в процессе передачи тел на вскрытие. А тот патологоанатом все не уходил и стоял за дверью, время от времени спрашивая: