– Я рассказываю свою историю не для того, чтобы мне помогли.
– Тогда зачем?
Кэтчин подтянула колени к груди и опустила на них подбородок.
– Чтобы меня выслушали.
Я обдумала ее слова, а потом ответила:
– Как по мне, это похоже на мольбу о помощи. Если ты о ней не просишь, это не значит, что она тебе не нужна.
Кэтчин молча смотрела на меня своими бездонными карими глазами, но мне не было неуютно сидеть с ней в тишине. Наоборот, приятно молчать вот так вместе с кем-то, кто знает, что ты рядом. Как и вести обычный разговор. Ну, не совсем обычный, но Кэтчин обращалась ко мне так, как часто обращаются друг к другу друзья – например, назвала меня глупой.
Вдруг я ощутила мучительную тоску по своим двоюродным братьям и сестренкам. Они всегда подшучивали над моими промахами. И всегда защищали, если кто-нибудь не из наших родных нагло смеялся над моими глупыми поступками. Как в тот раз, когда выяснилось, что я не умею петь. Я этого еще не знала. Мне было десять, я выступала на школьной линейке, и на середине песни заметила, что учителя морщатся, а дети закрывают уши руками. Я не верила своим глазам; тетя Вив всегда говорила, что у меня чудесный голос! А потом мне вспомнился тот соленый торт, который она тоже нахваливала. Я замолчала. Дети принялись хихикать, и у меня на глаза навернулись слезы. Вдруг мои двоюродные братья и сестры закричали на весь зал.
Сначала Деннис: «Заткнитесь и дайте ей допеть!»
За ним Триша: «У вас бы так хорошо не вышло!»
И Энджи: «Да вы все поете в сто раз хуже!»
И, наконец, шестилетний Чарли: «Да мы все лучше вас поем!»
Мы с Кэтчин сидели в приятной тишине, пока из коридора не раздались поспешные шаги. Папа ворвался в палату, и я сказала:
– Привет, па. Никаких Хватателей тут нет. Извини.
Он одарил меня взглядом, который означал «я же говорил», но судя по тому, как он сюда спешил, Кэтчин все же заронила в его мысли зерно сомнений своей историей. В глубине души он подозревал, что она правдива, хоть и не хотел это признавать.
– Пришли дослушать мою историю, детектив? – спросила Кэтчин.
– Пожалуй, – ответил папа. – Если вы готовы ее рассказать.
Папа хотел снова с ней поговорить еще с того момента, когда выяснилось, что того, кто якобы погиб при пожаре, на самом деле закололи. Сейчас мне казалось, что все это произошло вечность назад. А вовсе не сегодня утром.
Папа пододвинул стул к кровати и сел.
– В этот раз расскажете про пожар?
Кэтчин хмыкнула.
– До него мы пока не дошли. Сегодня не об этом… – Она взглянула на меня и тут же перевела взгляд обратно на папу, чтобы он ни о чем не догадался. – Сегодня о моей подруге. И о сером.
Кэтчин
Пленница
Я просыпаюсь.
Надо мной свет.
Сияет в центре. По краям – тень.
Я слышу голос:
– Привет, девочка.
Приподнимаюсь.
– Кто здесь?
– Я здесь.
Поворачиваюсь на звук.
Угол комнаты.
Слишком темно – ничего не видно.
Голос поет:
Новый дар Едоку.
Мертвая, мертвая.
Снова жертву ведут.
Мертвая, мертвая.
Будешь ночью рыдать.
Мертвая, мертвая.
Будешь чудищ питать.
Мертвая, мертвая.
Спрыгиваю с кровати. Сжимаю кулаки.
– Выходи!
Молчит.
Подаюсь вперед. Замираю.
Я не знаю, кто в углу. Что в углу.
– Кто ты? – спрашиваю.
– А ты? Имя за имя!
Кто-то должен начать.
– Я Изобел Кэтчин.
– Я Кроу[3].
– Выйди на свет, Кроу.
– Тебе будет страшно.
Усмехаюсь.
– Ага. А слушать жуткие песни в темноте – совсем не страшно.
Слышу шорох.
Вижу кого-то.
Серую.
Кожа серая. Волосы до пола – серые.
Платье серое – из волос.
Глаза, как два облака. Смотрит.
– Боишься, Изобел-которая-Кэтчин?
Нет. Чувствую облегчение. Опускаю кулаки.
– Ты девочка. Такая же, как я.
Она идет ко мне – прыгает. Носки ее ступней повернуты внутрь. И ногти слишком длинные.
– Не такая же! У тебя есть краски. Много. Скоро они придут, и твои краски потускнеют. Их заменят крики.
– Кто придет? Хвататели?
– Хвататели! – хмыкает она. – Хвататели – ничто. Ни сердца, ни смелости, ни стержня. Здесь они служат Едоку.
Главному.
– Что ему от нас нужно?
– Он пожирает то, что внутри наших внутренностей. Краски нашего духа. Думаешь, я всегда была серой?
Краски не для нас!
Они для него.
Я думала, что Кроу – серая девочка.
Нет – ее краски забрали.
Все без остатка.
– Давно ты здесь?
Кроу прыгает по комнате.
– С самого начала. Жду. Наблюдаю. Помогаю новым.
– Да? Тогда помоги мне!
– Я и помогаю. Объясняю.
– Объясни, как отсюда выбраться.
Кроу царапает ногтями воздух.
– Выхода нет. Он только для мертвых.
Она резко поворачивается к двери.
Дверь гремит.
Кроу кидается в темный угол.
Дверь открывается.
Входят Первый и Второй.
Второй бросает мне что-то. Ловлю.
Булка.
Я голодная.
Булка всего одна.
Смотрю на угол Кроу.
Она молчит.
Не хочет булку.
Или прячется.
Как будто они не знают, что ты здесь.
Разламываю булку пополам.
Бросаю ее половину на кровать.
Съедаю свою.
Она говорит из темноты:
– Иногда хлеб. Иногда мясо. Иногда сон.
Ноги немеют.
Падаю.
Хвататели выносят меня из комнаты.
Слышу голос Кроу:
Новый дар Едоку
Мертвая, мертвая…
Едок
Несут по тоннелю.
В другую комнату.
Бросают на пол.
Как мешок.
Уходят.
Остаюсь.
Вижу стол.
Из серых ветвей.
Из ветвей растут тонкие ветки.
Изгибаются, словно пальцы.
За столом, в темноте, шевеление.
Встаю. Бьюсь за себя. Сбегаю.
На самом деле – нет. Не могу двигаться.
Пальцы не слушаются.
На руках, на ногах.
Могу только чувствовать.
И смотреть.
Оно выходит из теней.
Едок большой. Белый. Худой.
Ноги, как древко метлы, руки до ступней.
Нагибается ко мне.
Его глаза – зеркала.
Вижу свое застывшее лицо.
Полное ужаса.
Мне страшно.
Он хватает меня за запястье.
Тащит к столу.
Берет за голову, грубо.
Длинные пальцы впиваются в череп.
Отрывает от земли.
Хочу рычать.
Кричать.
Кусаться.
Не могу.
Кладет на стол.
Подносит лицо к моему.
Чувствую дыхание на щеке.
Глаза-зеркала смотрят внутрь моей головы.
Не отводит взгляд. Отшатывается.
Оголяет мой живот.
Давит пальцами на пупок.
Моя плоть разрывается.
Кричу.
Крик не выходит.
Едок поднимает руку.
С его пальцев капают краски.
Словно я кровоточу радугой.
Он пожирает то, что внутри наших внутренностей.
Едок проглатывает полоску зеленого.
Его кожу охватывает бледное свечение. Гаснет.
Он отрывает еще часть меня.
И еще.
Из глаз текут горячие слезы.
Горло болит от криков, которым не выйти.
Кажется, что я умру от боли.
Не умираю.
Живу.
Чувствую.
Страдаю.
Серое
Я – сжавшийся клубок.
Я – стекло, разбитое о камень.
Осколки. Они повсюду.
Никогда не найду их все.
Никто не найдет.
Кроу шепчет на ухо:
– Мертвые не чувствуют. Им не больно.
Утыкаюсь носом в подушку.
Молчу.
– Злишься, Изобел-которая-Кэтчин? Из-за булки?
Она ждет.
Я молчу.
– Если не будешь есть, они заставят. Иногда хлеб, иногда мясо. Иногда сон – не всегда. Только когда ты нужна Едоку.
Снова ждет.
Я все еще молчу.
Кроу топает. Длинные ногти царапают кожу.
– Что я могу? Что можешь ты? Хватателей никто не схватит. Их не остановить. У нас нет ни когтей, ни крыльев, ни клыков. Нам не сбежать. Никто не сбегал.
Никто не сбегал?..
С трудом выдавливаю слова:
– Есть и другие девочки?
– Хвататели хватают. Едок питается. Девочки приходят, но не уходят.
Голос Кроу мрачный. Печальный.
Другие девочки мертвы.
Со мной такого не будет.
Встаю.
– Я сбегу.
– Я знаю способ.
– Так скажи!
– Ты должна стать мертвой внутри. Ничего не чувствовать.
Мертвой внутри? Что за глупость.
Хлопаю ладонью по матрасу.
– Скажи правду! Как сбежать?
– Я сказала! И лучше умереть скорее. Тогда не страшно быть серой.
Стою. Смотрю на нее.
– Я не посерею, Кроу!
Уголки ее губ опускаются.
– Глупая немертвая девочка. – Она показывает на мою руку. – Ты уже посерела.
Прослеживаю за ее взглядом.
На моем запястье – отпечатки пальцев. Здесь он впервые меня коснулся.
Отпечатки серые.
Чешу.
Царапаю.
Не могу стереть.
Не могу вернуть краски.
– От него не избавиться, – говорит Кроу. – Это твой серый. Как мой, но не совсем. У всех свой серый. – Она подается вперед и добавляет: – Ты бы не расстраивалась, будь ты мертвой.
– Уйди! – огрызаюсь.
Кроу отпрыгивает.
– Ладно! Собирай свои крики, собирай, и они тебя раздавят!
Она упрыгивает в свой угол.
Я смотрю на руку.
Мне бы нож. Вырезать серое.
Глупо.
Был бы нож, я бы разрезала им Едока.
Он отнял часть меня.
Оставил свой след.
Видимый для всех.
Не знаю, как это вынести.
Нет – знаю.
Имена.
Ба Труди Кэтчин…
Бабуля Сэди Кэтчин…
Бабушка… Линда?
Не помню.