Чайки бьются в окна офиса, деревья шумят голыми костлявыми ветками и царапают стекла снаружи, словно хотят дотянуться до нас. За окном на восток то бегут, то ползут разноцветные поезда, по частям сносят старое здание, машины скорой помощи, наводняя пространство звуками сирен, подъезжают к госпиталю Святого Томаса, спешащие на работу англичане чуть надменно переходят дорогу на красный свет светофора, по городу ездят на велосипедах марафонцы, Темза то сдувается, то ее разносит приливом. А туристы все снимают и снимают достопримечательности, выставляя камеры то так, то этак, толпятся на Вестминстерском мосту. Только один неоготический Парламент стоит спокойно и уверенно, как философ, сотни лет наблюдающий движение вокруг, и Биг-Бен неумолимо отмеряет время, деля его на равные части.
Я пью много чая, еще больше воды, временами отворачиваюсь и смотрю на улицу. Я ничего не понимаю. Что происходит? Я кажусь себе необщительной, напряженной, негативной, агрессивной. Кажется, я социопат. Все будто недоговаривают: знают что-то, чего не знаю я. Я измаялась, пытаясь собрать себя воедино. Воздух враждебен, и что-то разливается в нем, и тянутся оттуда ко мне и ко всем множественные щупальца, цепляя нас поодиночке, пока мы не перезаражаемся друг от друга.
Я вырываюсь в Израиль на Рождество. Решаю случайно, в последний момент. Кидаю вещи в рюкзак. Виза русским не нужна.
Билеты в Тель-Авив куплены за бешеные деньги, но мне все равно. Я месяцами ничего не покупаю, кроме еды и мелочей по дому. Могу себе позволить — лишь бы не сидеть одной в Лондоне, где на Рождество уныло и депрессивно. Новогодние огоньки, украшенные гирляндами деревья… и ни одного человека на улице. А после — безумие Boxing Day. День коробок или день подарков. Он идет сразу за Рождеством. В старину в этот день остатки рождественского ужина упаковывали в коробки и раздавали бедным. В наше время люди ночуют под дверями магазинов, чтобы оказаться там первыми двадцать шестого числа, к началу послерождественской распродажи.
Я лучше поеду в пустыню или в Иерусалим.
Стоит купить билеты на послезавтра и пойти шататься бесцельно по лондонским набережным и площадям, как тут же на ярмарке Израиль словно передает мне привет. Хожу и в очередной раз разглядываю разные штучки, которые там продают. И снова мое внимание привлекают цветы и куколки из капрона, подсвеченные изнутри елочными огоньками. Кто-то же их делал, старался. Линда сказала про них: «We call them novelties, those little things» («Мы эти маленькие предметики называем „всякая мелочевка“»). Купить, что ли, парочку этих «новелтис»?
Пока я в раздумьях хожу от палатки к палатке, ко мне цепляется девушка, продающая сумочки, сделанные сплошь из молний. Если потянуть такую молнию, то сумочка полностью распускается, оставляя от себя лишь моток застежки.
— Ты из Новой Зеландии? — спрашивает она приветливо.
На мне любимая бейсболка, на которой написано «New Zealand» — удобный предлог для разговора или знакомства.
— Нет, просто нравится бейсболка. Но в Новой Зеландии я тоже была.
— А ты откуда? У тебя американский акцент! Ты из Штатов?
— Нет, но и там я была.
К девушке подключается парень, который с ней вместе продает сумочки.
— Так откуда ты все-таки? Дай-ка угадаю… Скажи что-нибудь еще!
— Ну что вам еще сказать…
Оба делают странные лица и переглядываются.
— Хм-м… Откуда-то из Восточной Европы?
— Близко.
— Румыния?
— Нет.
— Польша?
— Бери восточнее.
— Россия?
— Ага.
— Россия! Но акцент у тебя американский. У меня есть русская подруга, и у нее совсем другой акцент, — недоверчиво говорит он.
Чтобы порадовать их, я говорю с тяжелым русским акцентом, с которым говорят плохие русские в американских фильмах, а также российские чиновники.
— А я прожил в Штатах два года, но так и не смог изменить акцент, — говорит парень.
— Ты откуда?
— Из Израиля.
И он рассказывает мне про пустыню. Говорит, что работает в аэропорту, а тут деньги зарабатывает.
— Получается, ты на ярмарке зарабатываешь лучше, чем там в аэропорту?
— Израиль такая страна, где средний класс живет как бедные люди. Я вот средний класс, а живу как бедный. Приходится ехать сюда, зарабатывать, а потом на это жить дома. Звони, в общем, я тебе расскажу, куда можно сходить, и обязательно езжай в пустыню. Все туристы едут на Север, в города, но я лично считаю, что пустыня в тысячу раз красивее…
Накануне отъезда в Израиль я попадаю на рождественский ужин с бывшими коллегами из московского офиса. Мы сидим в смешанной компании из русских и англичан. Нас человек двенадцать, мы все когда-то работали в Москве, и это, пожалуй, единственное, что объединяет такую разношерстную публику.
— Ты любишь минс-пай? — спрашивает меня англичанин, чтобы поддержать беседу. Когда-то в Москве он был вторым человеком в офисе, и сейчас он большая шишка, но здесь, где нас как будто связывает общее прошлое, все ведут себя как свои, хотя в Москве он и знать не знал про мое существование.
Mince pie — это пирожок со сладко-острой смесью внутри. Раньше он делался из мяса, но уже давно превратился в классический рождественский десерт. Без него так же невозможно помыслить английское Рождество, как русский Новый год без оливье и мандаринов.
Англичанин заказывает себе пирожок и, когда его приносят, настаивает, чтобы я тоже попробовала. Я отламываю кусочек. Неожиданная начинка из смеси сладости и специй совершенно ни на что не похожа.
— Какой особый вкус, — сообщаю я пораженно.
— Особый! — Он хохочет.
— Что?
— Когда англичанин говорит: «О, это что-то особенное» или «Хм, интересно», это означает совершеннейшую дрянь!
За день до отъезда приходит сантехник и выковыривает из раковины зубную щетку, которая все это время аккумулировала на себе плесень. Что-то вроде рождественского подарка нам от Эммы.
Жизнь налаживается, убеждаю я себя.
В четыре утра выхожу из дома и захлопываю дверь, даже не предупредив Аруна. Середина декабря, но на улице плюс двенадцать, дует теплый ветер. На мне джинсы, свитер и сверху кожаная куртка. И этого достаточно.
Я иду по Воксхолльскому мосту к автобусной остановке, чтобы доехать до вокзала Виктория, а оттуда до аэропорта Лютон, где самолет унесет меня из этого города.
Я обещаю себе, что, когда вернусь, все будет иначе. Когда-нибудь в следующем году я куплю себе новую одежду и косметику, может, покрашу волосы, а может, подстригу. Может, куплю себе туфли на каблуках и буду одеваться «для мужчин», но пока я не готова. Не хочу. Пока — сonsider me emotionally unavailable. Считайте меня эмоционально недоступной.
Сейчас я хочу только одного.
Чтобы ушла тревога.
Я не знаю, откуда она проникла в мою жизнь. Может, ее накричали чайки, надул ветер, настрекотал печатающий принтер, накамлал увлекшийся офисным шаманизмом Ксавье, наулыбалась Рика или напустила с ароматами кофе Тереза. А может, она проникла внутрь через крохотную, еле заметную трещину нашего мини-мира и принесла с собой ощущение непредсказуемости даже в те моменты жизни, где все кажется ясным и понятным. Теперь от меня мало что зависит, а значит, приходится постоянно быть начеку, каждое мгновенье рискуя провалиться в зыбкую топь, которая только кажется твердой почвой.
Поэтому я просто хочу, чтобы ушла тревога.
Я слишком многого хочу?
В Тель-Авиве — двадцать градусов. Светит солнце. Мне сказали, что в израильских аэропортах жесткая проверка, но я выхожу из зоны прилета, иду по длинному, почти пустому коридору, и никто меня не останавливает. А потом вдруг я вижу Катю. Она машет мне рукой, и оказывается, что я уже в городе. Никаких границ, проверок, таможни.
Здесь все иначе, чем в Лондоне. Спокойно, как в санатории. Странно. Катя поселяет меня в своей комнате, а сама перебирается в гостиную. Дверь в комнату шириной сантиметров пятьдесят.
— Ничего себе дверца, — удивленно рассматриваю я ее.
— Бункер, бомбоубежище, — поясняет она, — в каждом израильском доме должно быть такое укрепленное помещение на случай, если начались бомбежки, а ты не успел спуститься в подземное убежище.
— Бомбежки… — говорю я. И ведь знаешь же, что на эти города периодически сбрасываются бомбы даже и сейчас, но неожиданно воочию видеть, как этот сухой факт вплетен в повседневность. Вон солнце за окном, пальмы, и между домами вдалеке виднеется море, а вот укрепленные стены, потому что бомбят. — А часто бомбежки?
— При мне было один раз.
— И ты пряталась в этой комнате?
— Нет, я была на балконе. Стало очень тихо, а потом вдали упала бомба, и птицы со всех деревьев взмахнули в небо, стали летать и кричать. Так и было. Полная тишина, потом только птичьи крики и шелест крыльев.
Я слушаю ее рассказ, и он звучит как абсурд. Меньше всего здесь в воздухе ощущается привкус войны и бомбежки. Совсем наоборот, мне кажется, будто я попала в гости к Богу. По утрам, когда я просыпаюсь, здесь тихо, много тепла и света. Я лежу на кровати в своей укрепленной комнате, и занавески чуть развеваются. Сюда ко мне не доносится ни одна мысль, преследующая меня в Лондоне. Никаких коллег. Никакой работы. Аруна. Квартирных агентств. Биг-бенов и воксхолльских мостов. Я как будто в другом мире, на другой планете. Отдыхаю. Перевожу дух. Я никогда не хочу туда возвращаться. Я хочу забыть, что где-то есть Лондон. Можно я останусь здесь навсегда? Нежиться в тепле и просыпаться в лучах солнца? В этом бомбоубежище…
Катя зовет завтракать.
На завтрак — йогурт с мюсли и свежими фруктами сверху: персик, апельсин, банан. А еще авокадо с рукколой. Свежевыжатый апельсиновый сок.
Потом она едет на учебу в Иерусалим, а я иду гулять по берегу моря. Пешком до самой Яффы. В голове ни одной мысли. Как будто я и не была никогда в Лондоне, не спорила в уме с никогда не замолкающими Терезой, Марком, Ксавье, Эммой, Аруном… Как будто их вообще никогда не существовало. Ни Лондона, ни офиса, ни файлов с бесконечными таблицами, ни дороги домой, ни маленькой комнаты, где я прячусь от мира, ни прогулок под дождем и ветром по южному берегу. Ничего этого никогда не было. Да и не должно было быть. Это все случайность, сон, а теперь я проснулась и иду по берегу моря.