— Сделали бы, но мы же не можем делать все за всех! Она вполне в состоянии разобраться сама, — говорю и сама себе не верю.
Я лукавлю. Не хватает мне на нее сил, вот и не могу ей сказать как есть. Не могу же я сказать в лицо: ты же ничего не понимаешь, что ты творишь?! Она находит, как ускользнуть, вывернуться, навести мороку. Кто знает, что еще она сделает: может, расплачется, а может, улыбнется шире, пока все чудища из ее бездны навострят уши и вдруг повернутся в мою сторону, оттуда, из самой глубины.
С Диной приходится постоянно вести беседы и переключать ее внимание, чтобы она не слишком топила себя. Я вижу, что она наступает на те же грабли, что и я. Мне хочется как-то предупредить ее, предостеречь от ошибок.
— Тебе нужно взять себя в руки, такой эмоциональностью ты сделаешь себе только хуже. Никто не будет воспринимать тебя серьезно. Будь хитрее! — советую я ей, но, даже произнося эти слова, чувствую себя глупо — то же самое неплохо бы посоветовать самой себе для начала.
— Я не могу не быть эмоциональной, когда я вижу откровенную чушь. Это я! Я такой человек. Это часть меня, понимаешь? — парирует она.
На встречах Дина с Рикой регулярно сталкиваются лбами. Дина со своим темпераментом заводится с пол-оборота. Краем глаза я наблюдаю, как англичане умудряются прийти в ужас, совершенно не меняясь в лице. Они смотрят на Дину, как на умалишенную. Как она может говорить прямым текстом о вещах, о которых надо говорить очень расплывчато, неконкретно, желательно подводя к тому, что «у нас все под контролем» и «хорошо поработали»? Эта прямолинейность вводит англичан в ступор.
Потом в дискуссию вступает Рика. Нежным, как ручеек, голосом она делает попытку что-то сказать, но Дина перебивает. Рика покорно умолкает, а потом снова делает попытку, и снова Дина перебивает. Ее английский скатывается до какого-то базового уровня. Кажется, в эти минуты ее понимаю только я. Никто и вникать-то не будет.
Наконец Рике удается вставить реплику. Она несет чушь с феноменальной уверенностью. И снова я знаю, что никто не будет вникать в детали — Марк, Стив, Тереза. Есть бешеная, совершенно невразумительная Дина и есть такая спокойная, понятная Рика, которая говорит на хорошем английском и корректно строит фразы. Гипнотизирует. Я вздыхаю. Дина уже заранее проиграла. Насколько сильно она проиграла, становится ясно только во время круглых столов — ежегодной аттестации сотрудников. Только тогда я понимаю масштаб абсурда и то, насколько я все-таки недооценила коммуникативные навыки Рики.
Дина смелее меня. Сама я не разберусь — то ли меня все бесит, то ли я пытаюсь как-то адаптироваться. Но и туда и сюда нельзя, нужно что-то выбрать.
Том откровенно сачкует.
В среду на нас падает очередной мини-проект. Нужно протестировать, как процесс будет работать, когда подключатся новые страны. Для них предстоит сделать тестовые отчеты. Нас снимают с основных дел, и мы должны помогать Ксавье. И конечно же, у Тома тут же образуется срочный отчет. Ему легко убедить остальных, что работа его сложная, не требует отлагательств и займет дня два, не меньше: никто и примерно не представляет, что именно он делает и сколько на это нужно времени. Терезе недосуг разбираться, и она самоустраняется. Ксавье занят своим проектом, и ему все равно, кто будет помогать — главное, чтобы сделали. Что думает Кейтлин, я не знаю. Марка, как всегда, нет. Том смотрит через стекла очков, лицо его ни на секунду не теряет выражения серьезности, а еще несколько месяцев назад у него почти случился нервный срыв, поэтому его лучше не беспокоить.
Не нужно ему столько времени. Я знаю. Откуда? Не могу объяснить. Просто вижу, как и многое другое — то, что Тереза и Марк предпочитают игнорировать. Например, что авралы и проблемы у Тома всегда случаются, когда на него пытаются навесить задачи, ему не интересные и не вдохновляющие его так же сильно, как копание в цифрах. «Кошмарные» проблемы можно решить в два счета, но Том нагнетает. Все бы ничего, но нечестно. Это злит меня больше всего. Почему другие должны просиживать допоздна, выполняя скучную, монотонную работу? Чем он лучше Рики, Дины, Паломы? Он увиливает, а им достается в разы больше дел. Девчонки тоже это видят. Они хмурятся и шепчутся между собой. Том невозмутимо хитрит. Атмосфера нагнетается. Я злюсь и не хочу это оставлять как есть.
— Том, ты должен тоже помочь всем и сделать часть файлов.
— Конечно, — соглашается он, — как только проверю системный отчет.
— Ты не можешь отказываться!
— Я не отказываюсь.
Во взгляде у него мелькает что-то дерзкое: ну, и что ты будешь делать? Я знаю, что он не собирается участвовать. Мне казалось, у нас хорошие отношения, но сейчас это выглядит как война.
Я пишу Терезе, Кейтлин, Ксавье. Мы не можем позволять Тому делать все, что ему вздумается, за счет других людей. Давайте прекратим это, давайте выступим вместе. Том должен участвовать наряду с другими. Тогда быстрее закончим!
Отправляю мейл. Ответа нет. Через некоторое время заглядываю в почту — ничего. Есть ответы на другие письма, но не на это.
Спустя часа три, ближе к концу дня, я получаю от Ксавье короткое сообщение: «Да, ты права, нужно обсудить».
И все.
Я понимаю: провал. Ничего не будет. Том может делать что хочет. Никому не нужна лишняя проблема. Легче оставить все как есть, чем пробовать вылепить что-то новое. Они просто забили.
На следующий день утром я сижу с Гюнтером в кафе на одиннадцатом этаже.
— Как у тебя дела? — спрашивает он.
И я ему рассказываю. Говорю, что невозможно сделать, чтобы люди работали, они отлынивают, придумывают оправдания, а от этого всем хуже, но повлиять никак не получается. Другим менеджерам не до этого, добавляю обтекаемо, умалчивая про Терезу — они с Гюнтером дружат.
— Знаешь, — говорит он, — когда я был совсем еще молодым и работал в Германии, во главе моего отдела стоял один пожилой партнер. Если он видел, что кто-то врал или увиливал, он никогда не кричал, не возмущался, даже виду не подавал. Он слегка сдвигал очки на нос, смотрел поверх них и уточнял у человека: «Извини, ты не мог бы помочь мне разобраться вот с этим моментом». И он задавал вопрос о том, что человек сказал. Тот охотно объяснял. Тогда он задавал новый уточняющий вопрос, и человек снова выкладывал информацию. И снова, и снова. Пока вдруг он не ловил человека на каком-то противоречии и не задавал свой последний вопрос, который и выводил того на чистую воду. Получалось, что человек сам все рассказал и никто его напрямую ни в чем не уличал.
Он смотрит на меня и пьет свой кофе.
— Какое-то офисное айкидо? — говорю я, а он усмехается и пожимает плечами, мол, он тут ни при чем — просто история.
На самом деле у Гюнтера свои проблемы. Он разводится с женой. Мы долго сидим в кафе и разговариваем за жизнь.
Когда я возвращаюсь на наш этаж, первый, кого я вижу — это Том.
Где-то прокололись разработчики, проверяя очередной отчет. Мы провели с ними такое множество тренингов и обучающих звонков, что спускать им с рук такой простой прокол я не собираюсь. Том неожиданно вступается за них. У них много работы, говорит. Так бывает, говорит, у нас все слишком сложно, мы не можем ожидать от них великолепных результатов, когда сами присылаем им кривые исходные данные. И теперь вот он должен посвятить все время разрешению этой проблемы и никак не может помочь отделу с проверкой файлов.
Он так яростно защищает разработчиков, что меня вдруг осеняет — это он где-то прокололся. Дал им неверные данные.
Что-то щелкает внутри. Я смотрю на него с сочувствием и говорю:
— Извини, ты не мог бы помочь мне разобраться с одним моментом…
Он кивает. Да, конечно. Он еще не понимает, что попался.
Я загоняю его в ловушку. Как змея кролика.
Когда до него доходит, что он в ловушке, уже поздно — я его уже проглотила. И тогда он понимает. И я понимаю, что он понял. А еще я понимаю, что это манипуляция в чистом виде. Скрытое, непрямое действие, на которое невозможно возразить, потому что его как будто и нет, оно не оставляет после себя следов. Даже если жертва манипуляции в сердцах что-то выскажет, покажет, что видит уловку, то манипулятор легко сделает невинный вид и заявит: «Ой! Да ты что, я совсем не это имел в виду!» Но спасибо, что ты мне все рассказал и сдал себя с потрохами.
Я улыбаюсь Тому. Он смотрит на меня своими кристальными глазами.
Вопрос исчерпан, мы расходимся. До конца дня он тихо меня ненавидит, но единственное, чем он может мне отплатить, — закрыться, не смотреть в мою сторону, не отвечать на письма и оказывать пассивное сопротивление во всем, прикрываясь разными предлогами.
Наконец у меня получилось. Я уясняю важную вещь. Я могу манипулировать. Это, оказывается, легко. И так это здесь и делается. Не надо ни на кого кричать, никого строить. Не надо пытаться дружить и устанавливать близкие контакты. Достаточно очень спокойно и вежливо попросить: «Извини, ты не мог бы помочь мне разобраться». В конце концов, это лучший способ управления, чем орать или агрессивно принуждать. Более гуманный, вроде бы…
Вечером этого дня я прихожу домой после работы, до ночи сижу в интернете и слушаю тихо журчащий джаз по радио. Больше я не могу вместить в себя ничего. Прячусь от Аруна, потому что общение с ним я тоже не могу вместить в себя.
За окном идет дождь. Я ем рис с креветками, приправленный кумином и горчичными зернами. Потом чай с мороженым. И крупную, с блестящим, словно глянцевым боком клубнику, купленную без скидок. Иногда я съедаю даже два мороженых, но сегодня ограничиваюсь одним. Я сижу в комнате на кровати. Больше в моей комнате негде сидеть. Места для стола нет, хотя я и сдвинула двуспальную кровать к стене. Обычно в английских съемных комнатах кровать ставится по центру, а вокруг нее остается небольшой проход. На картинках в интернете так смотрится привлекательно и эстетично — позволяет делать фотографии в красивых ракурсах, но менее функционально, чем если сдвинуть кровать к стене: тогда освобождается пространство и есть где развернуться. Почему-то никто не использует обычный вариант с раскладным диваном. Раскладные диваны не в чести у местных.