телевидения» читает лекцию по физике. Что-то про ядра или расщепления атома.
Я миную грядки. Сразу за ними — несколько красивых деревьев. Их ветки сплошь покрыты большими белыми цветами. Весна в Детфорде. Перехожу на другую сторону улицы, так и не встретив ни одного человека, кроме этого дачника.
Перед поворотом сразу за забором, исписанным граффити, — шиномонтаж. Десятки покрышек сложены грудой выше человеческого роста. Тут наконец ощущается жизнь: несколько человек корпят над автомобилем, меняют резину. Зачем в Лондоне менять резину? Тут и снега-то не бывает. Раз выпал на неделю в январе, и все — да никто тогда и не ездил.
Прохожу мимо. Мужчины поднимают головы, смотрят на меня так, словно здесь ходят только свои, а откуда взялась я, непонятно.
Воздух здесь другой, словно более разряженный. Нет ничего лондонского. Здесь вообще ничего особенного нет, только ветер и искренность. Простота. Мне нравится здесь идти — как глоток свежего воздуха. Хотя жить я бы здесь не хотела.
Заворачиваю, прохожу в пешеходный туннель под очередными железнодорожными путями, и вот я на нужной улице, а вдоль нее протянулось длинное безликое здание. Такие можно обнаружить на любой промзоне в любой стране мира: просто унылый прямоугольник со стеклоблоками вместо окон и бесконечным количеством подъездов, к одному из которых я подхожу и набираю номер мобильного.
— Ник, это Ксения. Я внизу.
Спустя несколько минут дверь подъезда щелкает, и передо мной возникает мужчина с седыми, чуть всклокоченными волосами, в потрепанных джинсах и длинной растянутой вязаной кофте неопределенного цвета. Он здоровается, и мы молча поднимаемся по простой лестнице с железными перилами. На четвертом этаже долго идем по деревянным коридорам. Все это напоминает заброшенное госучреждение периода распада. С обеих сторон коридора двери, и все они закрыты.
Пройдя полздания, останавливаемся у двери. Мой сопровождающий толкает ее.
— Пожалуйста.
Я оказываюсь в небольшом помещении с высокими потолками. Стены выкрашены в белый цвет. У входа вешалка и маленькая деревянная лесенка куда-то наверх. Вдоль стен стоят полотна с гигантскими картинами из брызг, полос и разноцветных клякс. В углу — подставка с телевизором. Напротив входа в противоположной стене — три огромных окна. Между ними — зеркало в массивной золотой раме. В нем отражается другая сторона комнаты — еще больше разноцветных полотен. Под подоконниками полки с множеством книг. А в центре — два массивных стола буквой Т, вокруг которых сидят человек восемь.
Ник — художник и писатель. Мы в его мастерской. Люди вокруг стола пришли на занятие по рисованию. Как и я.
Это скрытое, почти потайное пространство — место, где можно перевести дух и забыть про привычную жизнь. Другое измерение.
Мне нравится у Ника. У него играет правильная музыка — «Роллинги», Джим, Дженис, Игги. Стоит переступить порог мастерской, и сразу становится хорошо. И уже неважно, что там происходило всю неделю с Терезой, Рикой, отчетами и прочим. Я словно попадаю в некую правильную точку, в нужное место и время, в здесь и сейчас, которое утрачено за последние месяцы, пока я сижу в крутом офисе в центре Лондона.
Ник — гениальный учитель.
— Так, — говорит он мне, — бери любую книжку вот с тех полок, выбирай картинку и рисуй.
— А что выбирать?
— Что хочешь. Что тебе нравится.
— И как? Просто рисовать?
— Да, просто рисуй, — он смотрит в упор, — лучший способ научиться рисовать — просто рисовать.
И я сажусь среди тех восьми человек, которые кивают мне, но больше не смотрят в мою сторону. Я просто рисую. Ни о чем не думаю.
— Из того, что вы рассказываете, я бы сказала, что первая девушка… Как ее зовут?
— Рика.
— Да, Рика. Так вот, похоже, Рика может вполне претендовать на пятерку, а вторая… эээ… Дина… тоже молодец, но, конечно, она еще не имела возможности проявить себя. Так что, скорее, это между тройкой и четверкой, все зависит от оценки, которую ей поставили в Румынии. Все-таки мы оцениваем весь год, а первую его половину она еще работала там. В любом случае, подождем оценку от румынских коллег, пока мы не можем поставить финальную оценку.
Это говорит Сюзан, управляющий партнер по европейскому региону. Она такая важная птица, что даже Стив смотрит ей в рот и без конца кивает в такт ее словам.
Я сижу на круглом столе и не верю своим ушам. Рике — пять, а Дине — между тройкой и четверкой? Вы серьезно, коллеги?! Но ментор Рики — Дейв, и он расписал ее так, что я заслушалась. Если бы не работала с ней лично, то точно была бы в восторге от столь выдающейся сотрудницы.
Тереза сидит вся в черном. Лицо осунувшееся, косметики нет. Вдруг заметно, что она уже не девочка. Вообще, она очень красивая. Так мне казалось раньше. Теперь уже не кажется: по-настоящему красивый человек не может быть такой сукой. В конце недели у нее последний день — она уходит в неоплачиваемый отпуск на полтора месяца. Уходит или ее отправили — неизвестно. В отделе все ждут этого момента, затаив дыхание. Никто не обсуждает ее отъезд. Кажется, боятся спугнуть.
На фоне ее траурного облачения выделяется ожерелье — изящное, из мелких неровных бусин красного, белого и черного стекла. Они нанизаны на несколько рядов нитей, собранных почти у самой шеи.
— Красивое ожерелье, — говорю я ей, когда мы заходим в переговорную.
— Спасибо, это мне досталось от мамы, — говорит она.
Я незаметно рассматриваю ее. Она так и сидит, не шевелясь и уставившись перед собой. Замученная, усталая, съежившаяся, черная. Ее не будет полтора месяца. Это не похоже на обычный отпуск. Значит, что-то происходит. Но что? Может, она в стрессе. Может, у нее и правда какое-то расстройство и ей надо лечиться. Может, у нее проблемы и ей самой сложно. Что она переживает? Так ли она отличается от меня? Зачем я ее так ненавижу?
От захлестывающего меня непонимания берет отчаяние. Чертова работа. Чертов офис. Гигантский, незримый, но вездесущий паразит. Он проникает своими щупальцами повсюду. Он влезает в наши головы и превращает в ненавидящих друг друга, испуганных людишек, сталкивает, толкает в конфронтации, заставляет одних хищно и бессмысленно нападать, а других — жестко и бескомпромиссно обороняться.
Мы увязли в этой борьбе и самозащите. Все против всех и каждый сам за себя. Главное — правильно общаться с кем надо, говорить правильные вещи. И можно вообще ничего не понимать и не уметь. Это то, что Ксавье называет «решить проблему». Потом можно прийти к тем, кто хоть что-то делает, и скинуть на них груз непомерных обещаний. «Я свое дело сделал, теперь вы». Одни болтают, другие за них отдуваются. И этим последним потом скажут что-то про «между тройкой и четверкой».
Что здесь вообще происходит?!
Бесит.
Но беситься глупо: такая система, и она работает по этим правилам. Для нее важна не суть, а видимость.
Если смириться, что рабочий день длится не с девяти до пяти, а любое количество времени, необходимое для того, чтобы вокруг считали, что ты тяжело и напряженно работаешь, то можно выжить. Надо просто высиживать эти часы и всегда рассказывать, как ты занята, много говорить, научиться вводить людей в транс гипнотическим голосом. Тогда все будет хорошо. Но у меня нет на это времени, желания отдавать время этой глупости — тоже нет. Меня злит видимость благополучия. Но что я могу сделать?
После круглых столов Марк наконец приходит на встречу со мной. Он должен сообщить мне результаты аттестации и мои оценки. В этот раз он не забывает про встречу, не находит дела поважнее и не торопится поскорее ее закончить: зарезервировал целый час. Я должна быть польщена.
Я не волнуюсь: свои оценки я и так знаю и ничего не ожидаю — вряд ли мне поставят что-то особенно хорошее. Премии точно не будет. Я поговорила со всеми, кто давал мне характеристику, — претензий нет, всем нужно только, чтобы я была спокойнее, миролюбивее, терпимее, а так я иногда слишком стрессую и давлю.
Марк усаживается перед компьютером, ерзает на стуле. Мне вдруг кажется, что он чем-то очень доволен, словно находится в предвкушении.
Оказывается, он здесь, чтобы сообщить, что премии у меня не будет (я знаю) и что все отметили, что я очень сложная в общении (все — это кто?), и поэтому было принято решение (кем?), что мне нужно уделить этому особое внимание, а поэтому они собираются разработать план действий по исправлению и проработке моих недочетов на ближайшие шесть недель.
— Я не очень понимаю, — говорю я.
— Все неофициально и неформально. Просто чтобы тебе помочь. Если не поможет, то тогда придется формализовать это, а значит — оформлять через кадры, привязываться к строгим критериям, но нет-нет, мы уверены, что ничего такого не понадобится и все будет хорошо, — впервые он не торопится, а отчетливо проговаривает каждое слово, словно смакует.
И я вдруг понимаю.
Ах вы суки.
Лично вы. Ты и Тереза. Потому что только вы могли подать такую идею, чтобы утопить меня, чтобы заткнуть мне рот и обесценить мою работу. Вы двое единственные, кто стоит надо мной и с кем я работаю. Вы — бутылочное горлышко, в котором я застряла. Только тебя никогда нет, тебе плевать на все, кроме мельтешения вокруг клиента, а Тереза — вредная дура, которая решила пройтись по мне так же, как когда-то прошлась по тебе, накапав на тебя Стиву. Не знаю, что вы наболтали на круглом столе, но не нашлось ни одного человека, кто бы мог выступить против вас и сказать хоть что-то в мою защиту. Ни единого человека на моей стороне, кто бы сказал, как мы втроем с Томом и Рикой вытянули на себе первые отчеты, пока Тереза уходила домой в пять, а тебя вообще тут не было. И никто не помогал нам, а только кидал новые и новые задачи.
Но у меня вдруг опускаются руки. И внутри все падает, не остается ни ярости, ни обиды, ни злости, ни возмущения. Никаких эмоций не остается. Одна большая пустота, тщетность и бессмысленность усилий, слов, дел. Все будет именно так здесь. Ты хотела выступить против? Получай за это.