Я вижу, как пишу заявление. Вот и все.
Но почему-то нет облегчения. Я приняла решение, но кажется, что жизнь моя закончилась.
Я отрываюсь от парапета. Солнце уже зашло за дома напротив, и что-то поменялось в окружающем воздухе. Подключенность к вечному ушла. Люди снова люди, а река — река. Пора идти домой.
Я рассказываю Лешеку, что произошло. Я не должна ему рассказывать, что было на круглом столе, но он стал для меня чем-то вроде проповедника. Ему я могу рассказать все. Дальше это не пойдет.
— Я думаю увольняться, — заключаю я свой рассказ.
— И куда ты? В Москву?
Внутри что-то обрывается.
— Не знаю пока…
— Не надо уезжать, — говорит Лешек.
— Что?
— Не надо сейчас уезжать. Ведь может быть по-другому. И битва — не битва, не война, понимаешь, скорее — партия в шахматы. Ты должна быть сильней. Должна ее доиграть. И неважно, чем она закончится. Ты должна стараться победить. Тереза не дает тебе жизни? Ну и что, она — проводник негатива. Но ты-то не обязана быть таким проводником! Ты можешь стать завершением цепочки, на котором разрушительный поток, который мотает наш коллектив, заканчивается и умирает.
Но как я могу победить, хочется закричать мне. Невозможно выиграть у системы. Она сильнее отдельно взятого человека. К тому же побеждать систему — не моя роль. Моя — сохранить себя. Для того, чтобы победить систему, нужно что-то еще, что-то другое. Не моя история. Не в этой жизни! Все это я выговариваю Лешеку, пока мы сидим субботним утром в кафе у моего дома и смотрим на МИ-6. Зеленые окна светятся на солнце. Здание такое яркое на фоне голубого неба с редкими облаками. Светит солнце, но холодно.
— Хорошо, не победить. Ты не знаешь, победишь ты или нет, но ты должна сыграть свою партию лучшим образом, — уточняет Лешек.
Я ничего не говорю. Он прав. Поэтому мысль об увольнении не приносит облегчения. Партия еще не закончилась. Уехать сейчас — это не поражение. Это хуже.
Мы идем гулять по набережным. Заходим в Лондонскую школу искусств Челси. Ее здание расположено через реку от Сент-Джордж-Уорф, и это единственный раз, когда я радуюсь, что мое жилье расположено так удачно. Я хочу записаться на полноценный курс по рисованию — Ника по выходным мне уже не хватает. Надо переключиться, надо выйти из сферы воздействия этого организма, которым является моя контора. Вырваться. С чего-то начать. Мы идем узнавать условия.
Я изучаю вывешенную на стенде информацию. Лешек рассматривает афиши. Он окликает меня и показывает на одну из них.
В глаза бросаются слова: «It is no measure of health to be well adapted in а profoundly sick society».[5]
И я не буду. Не буду адаптироваться к больной системе. Это не здоровье. Возможно, моим главным и единственным достижением является то, что здесь я — плохой работник. Планомерно, последовательно, из раза в раз никуда не годный. Не подхожу, не соответствую, не отвечаю критериям, проваливаю такой экзамен по всем пунктам.
Моя единственная медаль.
Наступает последний день в Сент-Джордж-Уорф.
Накануне сплю в новой квартире. Я не могу справиться с ощущением счастья, оттого что больше не надо возвращаться в стекляшку, скорее похожую на большую современную больницу, чем на жилой дом. Я уже перевезла вещи, и моя старая комната становится пустой и чужой. В ней не остается даже намека на то, что еще позавчера здесь жила я с моим пестрым самодельным покрывалом из шарфов, ковриком для йоги цвета морской волны, поющей чашей, камешком с дачи и прочими сакральными предметами. Нет никакой связи, ноль эмоций. Пустое пространство. Я словно покидаю тюрьму. Я запомню это место надолго, навсегда, но вряд ли буду по нему скучать.
Нам предстоит уборка. За неделю до выезда мы с Аруном получаем последний привет от Эммы. Ничего личного, всего лишь подробная инструкция, что мы должны проделать перед тем, как отдать ключи и завершить наше пребывание в этой квартире: почистить ковры, сделать профессиональную уборку помещения. Перечислены критерии профессиональной уборки: как именно должна быть вытерта пыль, как должны блестеть кухонные поверхности и какой степени чистоты могут быть цементные стыки между кафелем в ванной.
— Я не собираюсь платить за профессиональную уборку. Когда мы въехали, здесь ничего не было убрано. В раковине вообще был засор! — возмущается Арун.
— А если они придерутся, что кафель недостаточно блестит, и вычтут из залога?
— Пусть только попробуют, тогда я пойду в суд, — твердо говорит он.
Потом мы оба думаем о перспективах тяжбы в английском суде. А вдруг там тоже сидит своя Эмма? Мы решаем убраться своими силами.
Арун крутится в своей комнате. Он должен мыть часть гостиной. Мы убираем квартиру как роботы, как фанатики, как бессловесные иммигранты, как монахи, выполняющие финальную аскезу. Раз за разом я намыливаю поверхности и оттираю их щеткой до белизны. После холодильника мою пол в кухне. Когда последняя плиточка остается блестеть, я встаю и снимаю резиновые перчатки.
Переодеваюсь и собираю оставшиеся вещи.
— Ты уходишь? — из своей комнаты появляется Арун.
— Да, я закончила свою часть. Еще и холодильник вымыла. У тебя как продвигается?
— Так себе. Со своей комнатой я завершил, но на гостиную меня не хватит уже. Приду завтра.
Он мнется в прихожей, глядя, как я складываю в рюкзак шлепанцы и маленький совок с щеточкой. Он словно ждет, что я предложу помочь ему с гостиной. Но моя миссия закончилась. Я сделала все, что от меня требовалось, и даже больше — холодильник был его обязанностью. Я не останусь здесь ни на минуту. Да и Арун, если честно, так меня достал нытьем и ожиданием какого-то повышенного к себе внимания. Кто он такой, в конце концов? Просто чужой человек, с которым нам угораздило в одном времени и пространстве недолго побыть соседями.
— Ну, пока, что ли? — говорю я ему.
— Счастливо.
Мы обнимаемся, и я иду в последний раз по длинному, больше похожему на гостиничный, коридору. Как всегда, из-за двери по правую сторону раздается пение — там живет учитель музыки, дальше коридор наполняется ароматами еды, которую готовит тайская семья — их квартира располагается сразу напротив лифта, прохожу дверь, ведущую к мусорке, — больше не придется заходить туда, задерживая дыхание. Даже напоследок я не хочу ощутить душную, чуть сладковатую, тошнотворную вонь, идущую из мусоропровода. Сколько странных привязок образовалось, а я даже не заметила. Вдруг кажется, что, наверное, я даже буду вспоминать их иногда, случись мне испытать приступ ностальгии по этому месту. Хотя вряд ли.
Я словно выживший, переживший… Но что? Что я пережила? В чем выжила?
Теперь все будет иначе.
Как будто целая жизнь прошла в этой квартире.
Пока жду лифт, вспоминаю ежедневный путь на работу и с работы. Темза единственная держит меня, не дает сломаться. Я смотрю в ее то отощавшие, то раздобревшие воды. Небо Лондона. Часы на башенке. Зима. На последней неделе января выпадает снег и на несколько дней ложится на улицы, замерзает ледяной коркой на моем пути на работу, укрывает деревья и кусты в парке, превращая газоны в белые поля. И мимо все равно бегут англичане. У них красные от холода ноги, но они уверенно бегут. Мужчина в сером офисном костюме на складном велосипеде с какими-то до нелепости маленькими колесами. Он обгоняет меня. Девушка с русским лицом, но в балетках на босу ногу (это так по-английски!) и в небрежно (до изящества!) повязанном на шее платке в мелкий цветочек. Я так никогда не узна́ю — она хорошо ассимилировавшаяся русская или просто на лицо похожа. Идет мне навстречу. Проходит мимо. Обычно мы пересекаемся с ней где-то в районе Ламбетского моста. Я опаздываю. Огибаю монолит МИ-6. Вот угловая многоэтажка. Вот странный дом, из стены которого, взламывая его, выдвигается нос корабля. Это Международная морская организация. Далее — сам Ламбетский мост. Сразу за ним — кафешка на качающемся на воде понтоне, а чуть поодаль киоск, где продают свежевыжатые соки, кофе и маффины. Из него по утрам доносится успокаивающий джаз. Раз за разом мне кажется, что это заведение и его утренняя музыка существует специально для меня, хотя я никогда там ничего не покупаю. Просто чтобы совсем не загнуться. Словно те, кто там работают — кучерявый парень и девушка из восточной Европы — меня знают, и зачем я здесь, и в чем я должна преуспеть, и где выжить. Они знают это лучше меня, потому что я ничего не знаю, но каждый раз, когда бросаю взгляд на кафешку, они заняты своими делами и не глядят в мою сторону. И все же, когда прохожу, мне кажется, они быстро и внимательно смотрят мне вслед. Это подбадривает. Через дорогу Ламбетский дворец — резиденция епископа Кентерберийского, но я иду мимо. За киос-ком начинается квартал, который занимает госпиталь Святого Томаса. В том месте вдоль набережной было бы даже уютно, если бы не госпиталь — через равные промежутки, обращенные к реке, стоят лавочки. Можно сесть и созерцать дворец Парламента и Биг-Бен во всей красе. Всякий раз я думаю, что после работы присяду минут на десять посидеть там, посмотреть на реку, на Биг-Бен, но каждый день после работы мне хочется скорее убежать подальше от этого места. Заворачиваю за угол. Два шага, несколько пешеходных переходов, и я на работе…
Погрузившись в воспоминания, долго стою у лифта. Он на спешит доехать до меня с четырнадцатого этажа. Красные цифры на табло меняются медленно. Потом он надолго застывает на цифре семь.
Неожиданно грустно обрывать эту историю просто так, одним сухим «пока, что ли». Кто виноват, что мне так плохо там? Арун? Разве из-за него я маюсь в этом месте? Он попался под горячую руку. Возможно, в других обстоятельствах все было бы иначе. Его присутствие бы не напрягало, и я не старалась скорее сбежать от него.
Все неправильно. Не так все.
На табло загорается цифра три, и лифт останавливается на моем этаже. Двери открываются. Незнакомый мужчина выжидающе смотрит на меня, а я не двигаюсь и смотрю на него.