Стив рассказывает, чего мы достигли в деле стандартизации в отделе: вот это у нас есть, и то, и новые единые инструкции и рекомендации… Со стороны может показаться, что проделана огромная работа. Я не выдерживаю, говорю со всей наработанной за эти месяцы английской вежливостью, что, мол, как интересно, а где бы посмотреть эти чудесные документы, что решат наши проблемы, может, на внутренней сети где-то…
Неожиданно высший менеджмент cо Стивом во главе смущается. Да, говорит, сохраняя серьезное лицо, конечно, есть! Должно быть. В нашей сети. В папке по стандартизации. Да-да. Именно там.
Замечательно, говорю я, хорошо, что они там.
Конечно, я знаю, что их там нет. Как и ничего нет. Все — только на словах. После собрания я разыскиваю эту папку, хотя она хорошо запрятана. В ней только планы по составлению планов, таблицы по отслеживанию статуса — каждая в двадцати версиях. Лежат документы с громкими названиями, внутри которых — пшик. И много-много папок. Они как гибридные матрешки, в каждой папке по десять подпапок, а в них еще столько же. В этом бесчисленном разнообразии папок и файлов нет ничего по существу. И обновлялись они в лучшем случае пару месяцев назад.
После собрания прихожу к Стиву.
Я хочу помочь со стандартизацией, сократить раздробленность нашего департамента, почистить хаос. Я решила вовлечься. Может, именно для этого я здесь?
Я уже поварилась в процессе, говорю ему, вот недавно закончила разработку автоматизированной системы постановки задач, знаю, как все работает, в чем потребность, могу помочь с организацией процессов, стандартизацией основных документов… И знаете, мне нравится это, я готова — меня не надо мотивировать, я сама. Одно прошу — только не то, что я делаю сейчас. Не осталось никаких сил сидеть на этом карантине.
Нет, говорит мне Стив. У нас все должны работать на клиентском проекте, приносить деньги. Хорошо, говорю, я понимаю. А как насчет гибкости мышления? У нас сейчас все сикось-накось, работает как попало, неэффективно, и мы теряем до фига денег. Сейчас придет новый клиент, будете для него внедрять проект, и снова все будет как бог на душу положит. И что? Опять изобретать велосипед? В очередной раз? Почему бы на внутренний проект по наведению порядка в отделе не кинуть на три-четыре месяца людей на полную ставку? В итоге это снизит ваши же траты, а значит, косвенно заработает вам больше денег.
Мне кажется, я убедительна.
Нет, снова говорит Стив. У нас этим уже занимается Дейв. Дейв, говорю, занимается технической стороной, инструментами, разработчиками, а я — про административную, да и вообще, как может один человек, не прошедший ни через один из наших проектов, на своей шкуре его не переживший, организовать и упорядочить такие сложные задачи.
— И знаешь, — добавляю я вкрадчиво, — там же ничего нет, в этой папке.
— В какой папке?
— Ну, в папке по стандартизации — там ничего нет. Ничего. Пустота.
Нет, говорит он упрямо.
И ничего не добавляет.
Нет.
Нет.
Нет.
В последний день лета стоит теплая солнечная погода. Я совершенно растворилась в ней.
Мне теперь все равно. Больше не плохо. Почему-то хорошо и легко. Новая квартира на задворках Вестминстерского аббатства, куда я все же перебралась, — двухэтажная. Кроме меня — еще четыре постояльца, но они на втором этаже, а моя комната — на первом. Зато плачу я теперь девятьсот фунтов за все, включая коммунальные услуги, и до работы мне — десять минут пешком. Ежедневно хожу мимо Биг-Бена, перехожу Вестминстерский мост, косясь на «Лондонский глаз», миную госпиталь Святого Томаса. Иду в наш квадратный офис, только с другой стороны.
Тереза совсем почти не беспокоит меня. Я даже иногда шучу ей в ответ.
По утрам, проснувшись до будильника и лежа в кровати, я думаю о том, как не хватает мне любви. Я просто никак не могу полюбить всех этих людей и отнестись к ним спокойно, терпеливо, с пониманием, что у каждого в жизни есть своя тайна и своя боль, которая заставляет их защищаться или прятаться, делать и говорить порой неприятные вещи, чтобы обезопасить себя, не испытывать еще большей боли.
По выходным я завтракаю в кафе и пью карамельный кофе с миндальным круассаном. Смотрю на прохожих за окном во всю стену.
Сегодня я вышла из дома на улицу. Она с самого утра очень оживленная. Под окнами вдоль двухэтажных таунхаусов выстраиваются палатки небольшого рыночка: еда разных народов мира соседствует с одеждой из Китая. Это напоминает улицу Нижние Болота, по которой я впервые спешила к офису на встречу с Терезой почти год назад. В будни моя нынешняя улица на нее похожа один в один, но мне повезло: из всех палаток та, что у меня под окном, — с цветами. С утра я отдергиваю оранжевые занавески и вижу перед собой красочную поляну.
В ранний час город окутан непонятной дымкой, очень легкой, которая развеется к обеду, но пока еще не развеялась, и сейчас Лондон вдруг напоминает летнюю Москву: июль, утро рабочего дня, но уже так солнечно и тепло, что знаешь — к середине дня станет невыносимо жарко, а пока просто тепло. И от воспоминаний вдруг так хорошо. А еще оттого, что сегодня тридцать первое августа и я иду в летнем платье по совершенно летнему городу. Завтра, обещает прогноз погоды, все закончится, но это не важно. Почему бы прогнозистам не ошибиться. Наши, к примеру, все время ошибаются. Что, английским — слабо?
На работе я, судя по всему, произвожу странное впечатление. Сказать никто не решается, и только Дина, которая на взводе и говорит ровно то, что у нее в эту секунду на уме (и, кажется, еще до того, как она успевает толком понять, а что именно у нее на уме), спрашивает, все ли у меня в порядке, потому что я очень серьезная. Но я не серьезная! Спустя время она интересуется, почему я такая радостная в последние дни: я, наверное, влюбилась? Но я не влюбилась!
Последний день лета совпадает с последним днем работы Ксавье на проекте.
Полдня я подтруниваю над Ксавье: он пролил на себя какой-то цветной напиток. Потом наблюдаю, как же он не любит что-то делать, когда ему лень и скучно. Обычно это незаметно: он умело скрывает свои истинные чувства за длинными разглагольствованиями и изображением кипучей деятельности. Сегодня же мне приоткрывается завеса — я словно заглядываю в окно чужого дома. Ему нужно срочно проверить, верны ли коды, присвоенные значениям в длинной таблице. Несколько раз приходит Кейтлин и очень настойчиво просит его проверить эту таблицу: она срочно нужна ей для работы, говорит, что будет приходить и напоминать ему, пока он все не сделает. Но как только она уходит, он громко чихает и заводит со мной разговор о скорости чиха. И тут же лезет в интернет проверить, какая именно скорость у чиха, и выясняет, что сто миль в час… Я отвлекаюсь на свои дела, а минут через десять обнаруживаю, что он сидит в интернете, погруженный в чтение блога, описывающего физиологию чиха, сокращение мышц. Мне смешно. «Я тебя сейчас сдам Кейтлин с потрохами», — заговорщически говорю я, нагибаясь к нему. Он подмигивает и открывает таблицу с кодами. Следующие двадцать минут мы выясняем, каким оттенком оранжевого («все-таки это янтарный») нужно выделить неправильно присвоенные коды. В последнее время мне очень по душе оранжевый цвет, и я активно участвую в обсуждении.
В обед, забросив дела, мы идем с Диной и Лешеком в парк при дворце архиепископа Кентерберийского. Я поднимаю с земли веточку липы, которая пряно пахнет Москвой и ее улицами после дождя. Дина рассказывает, как накануне порвала струну на гитаре. Поскольку она все-таки сумасшедшая, меня это совсем не удивляет.
После обеда мы провожаем Ксавье. Весь отдел по традиции окружает его стол. Он встает, откидывает быстрым движением челку со лба, обводит нас отеческим взглядом.
Можно не сомневаться — он приготовил речь! Продумал проникновенные слова, полные обретенной мудрости, — для нас, для простых смертных. Толкая речь, он использует навыки, полученные на курсах ораторского мастерства, а может, копирует манеру неизвестного авторитета, который некогда произвел на него впечатление своей убедительностью.
— За время работы здесь я вынес для себя три важные вещи, которыми хочу поделиться с вами…
Я не могу вникнуть, в чем заключаются эти три главные вещи, зато я слышу его покойный, умудренный тон, вижу подернутые дымкой глубокого знания глаза, легкую небрежность позы… Он говорит, присев на край стола, изредка делая драматические паузы и чуть опуская глаза вниз, словно возвращаясь в памяти к месяцам его работы здесь. Его речь должна мотивировать нас на будущие свершения. Он обращается ко всем, нисколько не смущаясь, что среди окруживших его людей партнер, несколько директоров, менеджеры. Напоследок он учит нас всех. Блестит последним заходящим солнечным лучиком в нашем темном царстве.
Все слушают любезно, улыбаются и хлопают в конце. Как всегда. Его речь точно так же безразлична окружающим меня людям, как и речи других, когда-либо покинувших эти стены. Десять минут спустя никто уже не помнит, о чем он говорил.
После работы все идут на drinks по случаю его ухода. Он уходит, а мы остаемся, те, кто еще по каким-то причинам не отбыл свой срок. Сколько его еще отбывать и есть ли возможность условно-досрочного, я не знаю.
В пабе пью апельсиновый сок, сказав всем, что он с водкой, чтобы ко мне не приставали. Рядом сидит Марк. Чуть манерничая, он сообщает Паломе и остальным, что он противник свадеб и если и устроит когда-нибудь свадьбу, то только потому, что ему за всю жизнь задолжали подарков — сколько он подарил на всякие помолвки, свадьбы и деторождения, одному богу известно. Когда он не в стрессе и не сидит в переговорной перед телефоном, он, наверное, и мертвого рассмешит: тараторит, гримасничает, остроты так и сыплются с его языка, что устаешь смеяться, ощущаешь себя в стендап-комедии.
Интересная у нас компания. Всем присутствующим больше бы пошли другие занятия — быть моделью, комиком, дизайнером интерьеров, инженером робототехники, фотографом, писателем, домохозяйкой или — я смотрю на Эдну — жрицей, но все мы почему-то здесь проверяем длинные столбцы цифр в обстановке, больше похожей на странный концентрационный лагерь для души.