Неожиданно совершенно посторонние люди проявляют столько внимания и участия, сколько не было ни от кого за целый год. Это люди, которых я вижу впервые в жизни. Вместе с Диной один таскает меня под руку, пока я, держась за него, неловко прыгаю на одной ноге в медпункт. Еще одна девчонка откуда-то приносит лед, другая накидывает мне на плечи куртку, вызывает такси. Незнакомый парень, по всей видимости, индиец, дает наличных денег на такси, потому что ни у меня, ни у Дины налички нет. Дина знакома с ним — они вместе играют в волейбол, но когда я потом хочу вернуть деньги, его и след простыл. Мы не знаем ни его имени, ни где он работает, а на тренировках он больше не появляется и никто не может вспомнить человека, которого мы пытаемся описать… Пока я жду такси, ко мне постоянно кто-то подходит, меня спрашивают, как я себя чувствую и как у меня дела. Когда ослабевает изначальная боль, то дела у меня, признаться, хорошо. Нога под ледяной подушкой чуть успокаивается, но ступать на нее я не могу.
Добравшись домой, кое-как запрыгиваю по лестнице к себе и думаю обо всем сразу: что, может, повезет, и ничего серьезного, и завтра пройдет, что в понедельник Тереза назначила мне встречу у клиента за городом, куда мы однажды ездили с Ксавье и Рикой, что туалет и ванна на втором этаже и забираться туда будет непросто, что у меня закончились продукты и есть особо нечего, а дойти до магазина превращается в целый квест, который я не уверена, что одолею, что вообще-то надо бы сделать снимок — пункт экстренной помощи находится в госпитале Святого Томаса напротив офиса, но попасть туда сейчас представляется еще менее реальным, чем добраться до магазина на соседней улице, и что, черт возьми, почему вдруг это неудобное, неуместное, нарушающее весь привычный уклад жизни происшествие кажется чуть ли не единственно правильным событием во всей череде последних месяцев, словно внезапно открывшаяся передо мной дверь?
Утром в субботу я открываю глаза и, откинув одеяло, первым делом смотрю на ногу. Синяк от ушиба равномерно расползся по ступне и поднялся вверх, образуя ровный круг чуть выше лодыжки так, что кажется, будто на мне надет странный пестрый сине-серо-красный носок. Даже пальцы посинели чуть не до ногтей. Ступать я не могу и, вытягиваясь в кровати, смотрю на мою комнату с белыми стенами и чернеющим в одной из них камином. Думаю о лестнице наверх, которую нужно преодолеть, чтобы попасть в ванну, вспоминая, как еще день назад я легко, не замечая, проскакивала ее вверх и вниз. Потом через оранжевые занавески в комнату пробивается солнечный луч — октябрьский день обещает быть теплым. Надо же, уже октябрь подходит к концу.
…Все выходные я почти не встаю с постели. Изредка выбираюсь на кухню. Ступать на ногу невозможно, но я приноровилась прыгать на одной ноге вдоль стен, чтобы было за что уцепиться, если что. Получается быстро. Я думаю, что это вывих, хотя усиливающаяся синева ноги наводит на мысль, не порвала ли я связки.
Арун спасает меня от голода и привозит продукты. Если бы не он, что бы я сейчас делала? Не умерла бы, конечно, так или иначе попросила кого-то, а может, заказала по интернету, но приятно, когда кому-то не все равно. Он заезжает ненадолго и только успевает рассказать, что решил вернуться в Индию и наконец начать процедуру развода.
На одной ноге я скачу на кухню и кручусь там, готовя себе еду. Неожиданно самым важным делом становится оптимизация движений. Надо быстро спрогнозировать, что взять из буфета и захватить по пути к плите из холодильника, потому что скакать туда-сюда мучительно: иногда я спотыкаюсь и норовлю упасть на больную ногу. О нет! Теперь приходится думать обо всех передвижениях, которые раньше совершались на автомате.
К вечеру воскресенья нога совсем синяя и болит. Понятно, что ни к какому клиенту я завтра не поеду, и на работу не пойду, о чем я сообщаю Терезе вечером в СМС.
Предстоит неделя подготовки ежемесячных отчетов. Я бы сказала, что самая напряженная из всего месяца, если бы у нас все недели не были напряженными.
«Я перенесла встречу с клиентом на четверг, так что поправляйся», — пишет мне Тереза утром в понедельник. Сама я не уверена, что к четвергу я снова буду скакать как ни в чем не бывало, и меня раздражает, что она даже не уточнила у меня, нормально ли это, но я тут же выкидываю ее из головы. У нас новая напасть: один из исходных документов по социальным взносам почти полностью неверен. Это выяснилось случайно — информация по социальным взносам идет в отчет, но, на наше счастье, клиент ею не пользуется. Марк случайно замечает несостыковки. Социальными взносами занимаются Кейтлин и Рика, поэтому, когда все выясняется, мы с Диной только переглядываемся, но предусмотрительно молчим. Я наконец уяснила, что не надо брать на себя чужую работу, даже если мы можем ее сделать, а другие — нет. Мы поделили обязанности честно — пусть они занимаются своими. Тем более что Кейтлин не просит помощи и ведет себя так, словно ничего не произошло и проблемы нет. Мы с Диной только плечами пожимаем. Я с усталым любопытством жду, чем все это закончится.
Зато Тереза не ждет. Она еще за неделю до этого на каждом совещании отдела начинает интересоваться: «А кто у нас занимается социальными взносами?» — и смотрит на меня. «Ими занимается Кейтлин», — отвечаю я как можно проще, ничего не добавляя к своему ответу. Это я тоже наконец выучила. Там, где можно промолчать — лучше промолчать. Если можно ответить односложно, то лучше ответить односложно и ничего не добавлять. А добавить мне хочется почти всегда, но я учу себя сдерживаться, и пока у меня получается. А потом Терезин вопрос начинает появляться с настораживающей частотой, и наконец он перестает в констатацию. «Ты отвечаешь за социальные взносы, правильно?» — говорит Тереза утвердительно. «Нет, — продолжаю я сохранять спокойствие, — за них отвечает Кейтлин». Но я знаю, что это — то чеховское ружье на стене, которое, я теперь точно знаю, однажды выстрелит.
Я лежу дома, и мне все равно, как оно выстрелит. Даже больше — мне все равно, как пройдет подготовка отчета в этом месяце, потому что меня там не будет. Я чувствую небольшое разочарование, что решение не я сама приняла, а оно стало результатом нелепой случайности с ногой. Могла бы ведь и сама послать это все — к тому и шло: уже давно я знала, что решение всех проблем — to fuck up, ну, в смысле — зафейлиться, позволить себе провалиться. Перестать держаться за результат, перестать пытаться сделать все «хорошо и правильно» в мире, где сделать это невозможно, и чем больше ты стараешься сделать как лучше, проявить ответственность — тем больше реальность смеется над тобой, поворачивая все вкривь и вкось, ломая твои планы, меняя условия. Но я все равно пытаюсь ухватить ее за хвост и подчинить, проконтролировать, не дать выпасть за рамки моих ожиданий. А сейчас мне безразлично, я испытываю небывалое облегчение от того, что я не буду ничего делать, и даже если бы хотела — теперь не могу. Лежу дома и смотрю в потолок. Сосед на работе, поэтому я бренчу на гитаре, не беспокоясь ни о чем.[14]
После сообщения о переносе встречи Тереза исчезает с радаров. Днем звонит Дина, интересуется, как у меня дела. Дела у меня нормально, лучше не бывает. «Кейтлин с Рикой опять, по-моему, ничего не делают с социальными взносами. Не знаю, кажется, там полный бред», — предупреждает она. Я еще раз думаю о том, насколько же мне все равно. В комнате светло, и я вдруг понимаю, что за время, проведенное в Лондоне, я ни разу не оставалась дома в рабочий день, а еще — не могу вспомнить, когда в последний раз проводила целый день, лениво валяясь в постели, то читая книжку, то засыпая.
На следующий день с утра ко мне возвращается легкий призрак былого беспокойства и ответственности. «Все-таки у меня с ногой проблемы, а не с головой, значит, работать я могу… Из дома, например». Нет, я не хочу работать из дома! Я хочу законно пару дней поболеть, не напрягаясь. Я думаю про Дину: она осталась там одна. Вчера на нее попытались перевесить работу Рики по социальным выплатам, и вечером она мне позвонила уже порядком издерганная. Не хочется оставлять ее один на один с нашими чудесными коллегами. К обеду чувство ответственности и чертова сердобольность берут надо мной верх. Я звоню Лешеку и прошу привезти мне рабочий компьютер. «Заодно пообедаем вместе», — говорю я. Он с радостью соглашается возможности под благовидным предлогом слинять из офиса.
На улице погодный ренессанс. Солнце слепит, изгоняя тени из всех подворотен. Забросив ноутбук ко мне, мы спускаемся в кафе по соседству. Я скачу на одной ноге, обутая в тряпичные кеды Дины, которые она мне одолжила, потому что моя нога так распухла, что не влезает ни в одни мои туфли. Рукой цепляюсь за Лешека. Мы берем пиццу, кофе и сидим перед огромным окном, выходящим на перекресток с железнодорожным мостом.
— Как там? — говорю, кивая неопределенно в сторону офиса.
— Хм, знаешь… как обычно, да… как обычно, — он посмеивается. — Я сижу, стараясь, чтобы моя голова не особо виднелась из-за перегородки, и не встречаюсь ни с кем глазами. Там какая-то проблема опять… Рика что-то говорит, Дина… Я не слушаю, ты же знаешь. Мне кажется, что если не вслушиваться, то никто, скорее всего, не вспомнит о тебе.
Мы молчим. Мне так спокойно. Я уже давно не чувствовала себя настолько хорошо. Кажется, я даже в чем-то благодарна моей ноге, моей судьбе.
— Мне нравится тут сидеть и смотреть на людей. Кажется, я могу так бесконечно, — говорю я ему.
— Как твоя нога?
— Болит. Когда лежу — не болит. Могу немного ходить, но чем больше наступаю, тем больше болит и опухает.
Я подворачиваю джинсы и показываю ему синюю щиколотку: теперь из темно-синей она стала фиолетовой.
— Можешь пугать ею людей, — кивает Лешек. — Зачем тебе компьютер?
— У меня же нога болит, а не голова… Хотя, если честно, сама не знаю.
— Может, тебе кажется, что ты на атомном реакторе, на подводной лодке, что без тебя начнется война, случится катаклизм, Земля сойдет с орбиты?